Стакан с кофе

Одиночество – извечный рефрен жизни. Оно не хуже и не лучше, чем многое другое. О нём лишь чересчур много говорят. Эрих Мария Ремарк, "Триумфальная арка"

– Мне было... одиноко, – говорит Рю, и Кью кивает, пропуская друга в дом и принимая из его рук шелестящую куртку. Они проходят на кухню, и Кью торопливо щёлкает кнопкой обогревателя и ставит чайник: в доме холодно, лишь на пару градусов теплее, чем на улице. А днём шёл дождь вперемешку со снегом. Мама глухо спрашивает что-то из‐за закрытой двери своей комнаты, и Кью, догадываясь о её словах, громко отвечает. Усевшийся за стол Рю, грея в руках околевшие ступни, ждёт появления Мизуэ-сан, но за дверью снова воцаряется тишина. – Дедлайн на следующей неделе, я уже три дня раменом питаюсь, – жалуется Кью, садясь не напротив, а рядом, неосознанно стараясь держаться ближе к источнику тепла. И тут же вскидывается, – Тебе чай или кофе? Или ты ещё не ужинал? Но предупреждаю, у нас только рамен со вкусом свинины и курицы! Рю благодарно кивает, зажимая успевшие похолодеть пальцы подмышками, и, глядя на него, Кью тянется поднять температуру обогревателя. – Кофе, пожалуйста, – с неизменной вежливостью, никуда не девшейся за годы дружбы, просит Рю, и оглядывает знакомую кухоньку, задерживая взгляд на тёмном окне. Кью подскакивает и рыщет по шкафам; он шумно двигается, хлопает дверцами и гремит посудой, и оттого кажется, что его суеты слишком много для маленькой комнаты. Бурлит вода в закипевшем чайнике, гудит разошедшийся обогреватель, и даже безмолвное присутствие Мизуэ-сан каким-то образом ощущается. Одиночеству нет места в этом доме, и оно прячется, как напуганная включённым светом мышь. – Твоё кофе! – улыбается Кью, ставя перед Рю высокий стакан с тёмно-коричневой жидкостью, от которой остро пахнет растворимым кофе. Рю открывает рот в замешательстве, не зная, что смутило его сильнее: непростые отношения Кью с грамматикой или горячий напиток в посудине без ручки. В конечном счёте он молчит и осторожно пододвигает стакан к себе самыми кончиками пальцев, почти ногтями, и греет ладошки, держа их в паре милиметров от стекла. Кью не замечает замешательства друга и снова опускается рядом, звонко размешивая сахар в своём чае и касаясь плечом плеча Рю. Он горячий, и греет не хуже натужно гудящего обогревателя по другую руку, так что вскоре Рю расслабляется и прислоняется к Кью в ответ. – Не могу привыкнуть к новой квартире, – ровно говорит Рю, и подразумевает нечто большее, чем содержится в словах. На его лбу образуется морщинка, и он вглядывается в блестящую поверхность кофе, прежде чем повернуть голову и встретиться взглядом с Кью. Он тоже хмурится, склонив голову набок, и вытаскивает ложку из чая, суя её в рот. – Ты всегда можешь прийти сюда, ты же знаешь, – невнятно отвечает Кью, почему-то не убирая ложку, и принимается вертеть кружку то одним, то другим боком к себе. Ему, как всегда, не сидится на месте, и если бы Рю своими глазами не видел медкарту друга, непременно отвёл бы к врачу провериться на предмет гиперактивности. – Я и пришёл, как видишь, – пожимает он плечами, – Только дело не в этом. Не в том, что мне некуда пойти... и я действительно предпочитаю жить один. Он замолкает, чувствуя, как ускользают из-под пальцев настроение и мысли, которыми он хотел поделиться. То, что он чувствовал сегодня, когда выходил в холодное и тёмное утро из квартиры, в которой не с кем прощаться (и вспоминал отчего-то Юриэ, давно разочаровавшую его надзирательницу)... То, что чувствовал, покупая продукты для очередного кухонного эксперимента, чьи результаты пока съедобными могла назвать разве что прикормленная бродячая собака... То, что чувствовал, слушая оживлённые попытки своей ученицы рассказать о планах на каникулы на ломаном английском... Он не может выразить причину, по которой после занятия не сел на автобус до дома, а прошёл пешком половину района по грязной слякоти, чтобы позвонить в знакомую дверь. Обычный день, разве что холоднее обычного. Но он же пришёл сюда не погреться. Или напротив – как раз согреть озябшее сердце. Они молчат вдвоём. Кью шумно хлюпает чаем, и Рю вспоминает про уже подостывший кофе – который, впрочем, ещё жжёт руки сквозь стекло, когда Рю поднимает-таки стакан. Напиток почти не горький и невкусный, как всякий растворимый кофе, но Рю всё равно пьёт и разглядывает друга. Он ниже его на полголовы, и когда они сидят, как раз на уровне глаз Рю находится вихрастая макушка. Кью не нравятся собственные волосы, и он никогда не забывает стричься – впрочем, это ни капли не помогает, поскольку привычка ерошить волосы в задумчивости, смущении или растерянности (в целом, почти всегда) тоже никуда не делась за прошедшую пару лет. Вот и сейчас Кью рассеянно проводит ладонью по затылку. Взгляд Рю цепляется за широкую полоску серебра на безымянном пальце. – Это кольцо... – А, ты заметил? – широко улыбается Кью, краснея, но не смущаясь. Они уже давно друг друга не стеснялись. – Мы с Мегу купили парные на ювелирной ярмарке. Правда, здорово? – На той, что прошла на неделе в Киото? Вы же туда для расследования ездили, – Рю укоризненно поджимает губы, но протягивает руку, – Покажи. – Не бойся, мы были очень осторожны, – клятвенно заверяет Кью, прижимая на мгновение руку к сердцу, и вкладывает раскрытую ладонь в руку друга. Он неловко растопыривает пальцы, не зная, в каком положении их лучше держать, и Рю, отставив стакан, перехватывает их обеими руками и фиксирует. Кью тут же расслабляет руку, позволяя ему вертеть ею, как угодно. – Кстати, откуда ты знаешь, что в Киото была ярмарка? – любопытствует Кью, пока друг осматривает сияющее серебро с тонкой гравировкой‐узором, – Мы с Мегу на неё случайно наткнулись. Знаешь, у меня иногда возникает ощущение, что ты в курсе всего на свете! Рю фыркает, выпускает ладонь Кью на свободу и снова берёт в руку уже лишь тёплый стакан с кофе. Время от времени лучший друг продолжает поражать его своими наивностью, невежеством и рассеянностью. Никто не поверит, что он детектив, пока не увидит именной значок или блокнот. Хотя в этом есть свои преимущества, учитывая склонность их заданий к работе под прикрытием, но по большей части эти качества лишь мешают Кью перейти к самостоятельным расследованиям. Впрочем, Рю никогда не приходилось сомневаться в друге – неважно, во время следствия или в личной жизни. Разве что беспечность Кью тревожит Рю не меньше, чем когда-то волновала Кью отстранённость друга. – Кому как не тебе знать, насколько опасно выражать привязанность на людях, – Рю прозрачно намекает на давно известный в их команде случай, по воле судьбы толкнувший Кью ступить на тернистую дорогу детектива по следам отца, – Для нас... и для наших близких. Кью опускает глаза, корябая ногтем золотистую полосочку по краю чашки. Рю знает, что каждое напоминание об отце по-прежнему горчит в сердце Кью. Равно как и всем им трудно вспоминать о любимом учителе, так внезапно сдавшемся перед болезнью, – нет, даже горше. Даже если Кью никогда не говорил об этом, Рю знает: с самого детства он мечтал о новой встрече со своим кумиром, спасителем и первым учителем. Узнать, что он мёртв, что эта мечта рассеется, как всякий воздушный замок, построенный в детстве... Разве это было недостаточно тяжело? Но – нет. Отец, которого он никогда не знал. Которого не имел шанса хоть раз назвать папой. Он был так близко... и он тоже мёртв. То время было тяжёлым для всех них. Рю болезненно переживал правду о своём деде, единственном человеке, которого мог назвать семьёй, и мучился от осознания, что наследует кровь убийц. В той мешанине событий и чудовищных откровений у него не хватало сил беспокоиться о других, и то, как Кью справлялся с потерей важного человека, прошло мимо него. Он всё ещё уверен, что из него вышел паршивый друг. – Ты поэтому съехал от своего папы? – Кью разрывает цепь его мыслей неуверенным вопросом, и с языка Рю слетает машинальное: – Что? – Ну, чтобы не подвергать его лишнему риску? – уточняет Кью, вопросительно склоняя голову. В свете лампы его глаза блестят жёлтым, как у совы, и Рю поводит плечами от жутковатого зрелища, собираясь с мыслями. Впрочем, Кью, как обычно, его не ждёт, продолжая рассуждать вслух, – Когда ты снял квартиру, я подумал, может, мне тоже... Потому что, знаешь, мама тоже в опасности, а с ней я даже живу, в отличие от Мегу! Но как-то... уехать из дома, жить одному – это кажется таким странным. Для меня, по крайней мере, – добавляет он, криво улыбнувшись другу, – И мама бы расстроилась. Она всегда нервничает, если у меня расследование. То, что я потом всегда возвращаюсь домой, к ней, утешает её. Рю приподнимает уголки губ в слабой улыбке. Действительно, вопрос безопасности был одним из его мотивов для переезда – и главным аргументом в убеждении отца – но далеко не единственным. И Рю качает головой. – У нас не получается, как у вас с Мизуэ-сан, – охрипшим голосом признаётся он и поспешно откашливается. Быстро взглянув на Кью исподлобья, он опускает глаза на стол, считая царапины и въевшиеся, не оттирающиеся пятна. Они пытались, честно пытались. Ведь он считал, что его отец мёртв... Он потерял его дважды: с самого детства веря гладкой лжи об аварии и позже, сняв часть гипноза и увидев не менее лживое воспоминание о висящем под потолком теле. Он верил; что ещё ему оставалось, когда земля уходила из-под ног от дедушкиных интриг? Лишь заново похоронить отца, которого совсем не помнил, и вгрызться в правду – очередная погоня за тайной оказалась вовсе не так сладка, как он привык. Но узнать, что и это было лишь новым слоем лжи... Вспомнить всё, потерять деда – пусть преступника, пусть убийцу, но у него больше никого не было! – а затем увидеть отца живым и бессознательным... Это оказалось так тяжело, что Рю уже не может вспомнить, что испытал тогда. Память милостиво решила избавить его от этого жуткого знания. Но одно чувство остаётся с ним и сейчас, следуя за ним даже на прогревшуюся кухню в доме у друга, который с необычайным терпением ждёт продолжения фразы. Это – растерянность. Рю видел её отражение в глазах отца, когда они учились общаться, пытались узнать друг друга, вместе вернулись в Сейрюукан. Они оба отчаянно хотели стать ближе, стать семьёй, но всё ссыпалось отсыревшей штукатуркой при малейшем движении. Поэтому они не двигались: обходили стороной вопросы, в которых не могли согласиться, не пытались советовать друг другу книги (у них оказались совершенно разные вкусы) и не решались задавать вопросы. Они были чужими друг другу, и с каждым проведённым в одном доме днём осознавали это всё крепче. – Наверное, я сбежал, – вслух говорит Рю, – Хочу сохранить хотя бы иллюзию того, что мы семья. Он ждёт ответа, но Кью медлит, и боковым зрением Рю замечает, что он рассеянно трёт подбородок. Подбирает слова. Рю позволяет ему это и неподвижно сидит, обдумывая сказанное. – У тебя кофе остыло, – спохватывается Кью, и Рю чувствует хлынувшую в него жаркую обиду. Ему не нравится уход от темы – особенно такой нелепый уход от столь важной для него темы. Но Кью не замечает этого, бесцеремонно забирая стакан из его рук, – Тебе подогреть или новое налить? – Не надо, – тихо отвечает Рю и отводит взгляд. Но Кью тут же треплет его за плечо, почти силой разворачивая лицом к себе. – Не злись, я серьёзно думаю о твоих словах. Просто заметил полный стакан и отвлёкся, – он виновато улыбается и заглядывает в глаза, чем-то напоминая собаку. Рю представляет торчащий из-за спины Кью мохнатый хвост, неуверенно виляющий из стороны в сторону, и его попускает. – Всё равно не надо, – усмехается он, – Кофе у тебя гадкий. – И ты об этом прекрасно знал, – бесстыдно пожимает плечами Кью и смеётся, поднимаясь на ноги, – Тогда, может быть, чай? Или молоко, или сок – что будешь? Рю выбирает чай, и Кью снова шумит, наполняя свою чашку и доставая ещё одну для друга. Рю обращает внимание на полки и раковину, но нигде не находит кружек, и загадка пропавшей посуды занимает его ровно настолько, чтобы Кью успел вернуться за стол. Он снова касается Рю плечом и ставит перед ним дымящуюся чашку, которую Рю тут же с удовольствием поднимает. Чай у Кью получается не в пример вкуснее, и он не забыл достать из холодильника пачку с молоком, которым Рю привычно белит свой чай. – Просто, думаю, ты очень осторожный, – возвращается к их разговору Кью, как будто и не было этого перерыва, – С тобой не так просто подружиться, как твой лучший друг говорю! А семья – это... особенное. Особенно для тебя. А-а, не знаю, как это сказать! Рю неопределённо качает головой. Особенно для него? Он так не думает. Да, в детстве он искал семью – настоящим счастьем был для него вызов от деда, приятно было слышать похвалу от воспитателей. Вот только едва ли не по годам умный ребёнок мог не заметить, что их всех интересует лишь его учёба. Его ограничивали во всём, кроме книг; и на каждое его желание, выходящее за пределы их ожиданий, был дан извиняющийся, но отнюдь не виноватый ответ: "Вы не можете, Рю-сама. Вы отличаетесь от других, вы – особенный". И вскоре воспитатели, от которых он тщился дождаться ласки и заботы, стали для него "надзирателями". Дедушка, встречи с которым были так же редки, как Нью-Йоркские снегопады, был для него единственным утешением. Он был похож на мудрых старцев из мифов и легенд (сказок в его библиотеке не водилось): всегда посоветует, объяснит непонятное, расскажет интересную историю или задаст трудную, но такую захватывающую задачку! Подобные задачи Рю встречал только в романах, только там они зачастую были сдобрены хорошей порцией романтики и авантюризма. Пожаловавшись на это деду, он вызвал у мужчины редкий смех (собственные недоумение и радость, что смог развеселить строгого деда, до сих пор отчётливо вспыхивают в памяти), и вскоре его пустили в закрытую часть библиотеки, где хранились детективы и книги, до которых раньше его не допускали в силу возраста. И он пропал – влюбился с первой повести в многогранность тайн, в сложность преступлений. Он шёл наперегонки с героями, старательно выбирая из текста кусочки мозаики, с огромной скоростью усваивая информацию и расширяя кругозор... и быстро понял: став детективом, он сможет решать свои любимые задачки в реальности. Дедушка поддержал решение внука, и на сердце у не избалованного вниманием Рю потеплело. Он учился больше и прилежнее, чем когда-либо. И когда Юриэ, к тому моменту ставшая его единственным надзирателем, предложила испытать себя в настоящих расследованиях – разве мог он отказаться? А после столь нашумевшего в газетах успеха Рю получил приказ от деда, неожиданно полностью совпавший с его желаниями: поступить в DDS, которая, казалось, была создана специально для него. А затем в его жизни всё стало с ног на голову: не интересующие его ранее обычные дети стали самыми важными в мире друзьями, стремление деда контролировать его жизнь выводило из себя, а члены "Плутона", о котором он знал только название и свою роль, стали фигурировать в его расследованиях в качестве преступников. Его единственная семья, человек, которого он любил и уважал... предал его. Оказался убийцей, злым гением, обрёкшим на смерть столько людей, что Рю, читавший отчётность о деятельности "Плутона" перед судом, не мог сдержать слёз. И всегда, с самого начала и до конца, видел в Рю лишь преемника, свою маленькую копию!.. Он не нуждается в семье. По крайней мере, не больше, чем остальные. Всё это давно отболело и затупилось, а последние облачные замки сдулись под тяжестью общения с новообретённым отцом, который был для него чужим, незнакомым человеком. – Скажи, а ты... хочешь, чтобы у тебя было как у нас с мамой? – осторожно спрашивает Кью, ножом врезаясь в его мысли. И Рю пьёт чай, пока и он не остыл в его вдруг похолодевших пальцах. И кивает. – Мне приятно, что тебе так нравится наша семья, – Кью улыбается, а Рю резко бросает в жар, – Но ты видел другие? Кроме нас? Эм, те, в которых мы вели расследования, не считаются, там всё плохо! – он быстро машет рукой, словно отгоняя от своей головы мысли об этих, зачастую несчастных семьях. Рю приходится признать, что до сих пор по-настоящему близко он был знаком лишь с жизнью в семье Кью (что само собой разумеется, ведь он жил у них несколько мимолётных, но тёплых месяцев). Однако книги, фильмы и даже расследования дали ему достаточно полную картину. – И как? – с искренним любопытством спрашивает Кью, – Часто там встречаются похожие на мою? – Рю пока не понимает, к чему ведёт друг, но отрицательно качает головой, и тот вскидывает указательный палец вверх, – Вот! – Но я имел в виду такую же счастливую семью, как твоя, – попытался объяснить Рю, но Кью перебил его. – Семья Мегу тоже счастливая, но она не видела родителей уже год. И в целом они редко приезжают, пару раз за год, может быть, – голос Кью на мгновение затихает, и Рю тоже вспоминает тот единственный раз, когда они видели родителей подруги: сразу после попадания девочки в больницу со змеиным укусом об этом, разумеется, известили опекунов. Отец Мегу, приехавший на следующий же день, был бледнее мела и взволнованно переспрашивал, как Мегу себя чувствует, сколько ей ещё лечиться и не хочет ли она уехать с ними в Европу. В то время Кью, чьё неуёмное любопытство и подначки завели Мегу в потайной подвал, мог лишь склонить голову и раз за разом просить прощения. А когда мисс Каори, пойманная и освобождённая от гипнотического безумия, призналась, что Мегу должны были убрать лишь из-за её былого знакомства с Рю, не вполне надёжно стёртого из идеальной памяти... Что ж, Рю прекрасно понял чувства Кью, вот только возможности склонить голову перед Минами-саном у него не было. Впрочем, он уверен, что родители Мегу приезжали бы гораздо чаще, если бы знали, что их дочь ввязалась в конфликт с религиозными фанатиками, была похищена, заперта в горящем доме... и прочие детали их непростых расследований. Но Мегу утаивает от своей семьи большую часть истории – как и Кью, который даже им, одноклассникам-детективам, рассказывал о почти успешной попытке отравить его с неохотой. Рю сомневается, что Мизуэ-сан знает хотя бы половину правды о той поездке своего взбалмошного сына. – То же самое и с семьёй Кинты, – продолжает Кью, мотнув головой, и делает большой глоток чая. Рю следует его примеру, мимоходом глянув на светящийся циферблат электронных часов: время близится к комендантскому часу. – Они его всё время называют ошибкой генетики, ты в курсе? Их настолько в нём всё не устраивает, что Кинта съехал ещё в старших классах и даже на праздники домой не возвращается! Кью взволнованно повышает голос, и в комнате почти звенит эхо. Из коридора доносится неясный голос мамы Кью, и тот виновато затихает, вжав голову в плечи. Правда, через минуту снова говорит, теперь уже полушёпотом, а глаза блестят заговорщически и немного грустно. – Но если спросить у Кинты, я уверен, он скажет, что его семья вполне себе счастливая... – Я понял, – прерывает его Рю, выдыхая, – Они всё равно семья, какими бы... холодными ни были отношения между ними? – Ну, холодные – не совсем то слово, – задумчиво лохматит шевелюру Кью и невидящим взглядом смотрит в слепое окно. Он ставит одну руку локтём на стол и подпирает подбородок, теперь говоря медленно и невнятно, – Я бы сказал, они просто мало общаются и не особо делятся личным. А так они не холодны друг к другу, наоборот – искренне и нежно привязаны, – переведя взгляд на друга, Кью ухмыляется, – Просто такие эмоциональные, как мы с мамой, редко встречаются, вот и кажется, что у нас отношения лучше. – Не столько эмоциональность, сколько открытость, – педантично поправляет Рю, и тут же вздрагивает, осознавая. В их с отцом жизни не хватало именно её – открытости и откровенности, без которых у них, "малоэмоциональных" по определению Кью, так и не получилось сблизиться. – Ты стал лучше в этом после того, как пожил с нами, – с некоторой гордостью в голосе заявляет Кью, – Но, кажется, с твоим папой это не работает? – Я робею перед ним, – с заминкой признаёт Рю. Для него, росшего без отца, сложно понять, какие отношения они должны строить. Воспитывать и оберегать его уже поздно, да он и не принял бы покровительственных намерений. А как ещё им общаться, ни он, ни его отец, выпавший из жизни на добрые десять лет, не знали. Кью молчит, кусая заусеницу, и почему-то кажется печальным. Рю не успевает спросить его об этом, потому что Кью выпрямляется и серьёзно смотрит ему в глаза. – Попробуй просто говорить с ним, как с новым знакомым. Не думай, что это твой папа – представь, что он твой, мм... сосед! Или библиотекарь, или ещё кто-то, с кем ты должен общаться и как-то взаимодействовать. Я... я думаю, как отец и сын, вы многое упустили и вряд ли вернёте, – Кью запинается, сминая пальцами край футболки и не замечая этого, – Но вы можете стать хотя бы товарищами или друзьями. Он – твой старший родственник и может многому научить о жизни, что-то посоветовать... Такого рода отношения. Не нужно... требовать и ждать слишком многого. Рю внимательно слушает, чувствуя, как проясняется на душе. Вот же оно, решение, до которого он почему-то не мог дойти сам! На волне духовного подъёма он хочет поблагодарить Кью, но осекается. Рю всматривается в лицо друга, со сведёнными бровями и неуклюжей улыбкой на губах, и неожиданно понимает: это тоска. Желая помочь ему, Кью представляет, как складывались бы его отношения с отцом, знаменитым Сатору Ренджо, окажись он живым после стольких лет безвестия. Были бы они близки или столкнулись бы с теми же трудностями? О чём говорили бы? Жили бы вместе или испытывали неловкость, или, может, Ренджо-сан всё время разъезжал бы на расследования, почти не бывая дома? И все эти "если бы" причиняют Кью боль, заставляя тосковать по тому, чего у него никогда не будет. – Прости, – почти беззвучно говорит Рю, едва шевеля губами. От сожаления и ужаса, что он стал причиной этого, перехватывает дыхание. Кью моргает, целую секунду не понимая, за что извиняется Рю. Он часто забывает, насколько хорошо они чувствуют мысли друг друга, и при нынешнем душевном раздрае ему требуется время, чтобы вспомнить. – ...Не извиняйся за это, Рю, – он улыбается уже куда более искренне и расслабляет закаменевшие в какой-то момент плечи. Рю наконец может сделать вдох, но не в силах избавиться от ноющей под рёбрами вины, – Не то чтобы это в первый раз. Я и в детстве часто фантазировал, что папа вернулся. Представлял, сколько всего мне надо ему рассказать и показать, а спросить! Кью смеётся и откидывается назад, опираясь на руки. Он смотрит в потолок, мечтательно щурясь на лампу, и Рю прекрасно понимает, что всё было не так солнечно, как выставляет Кью. Да, он отходчив и оптимистичен, но даже такой ребёнок хотел бы спросить: "почему тебя не было рядом?" Наверняка была и обида за мамины слёзы, и грустные фестивали отца в школе, и зависть к остальным детям... Сомнения, а любил ли он нас? И отчаянное желание, чтобы было "долго и счастливо", как в сказках, которые Рю не читал. Рю думает обо всём этом и неожиданно понимает, что в нём самом воскресают точно такие же детские сомнения и надежда. Ведь он тоже искал семью когда-то и завидовал другим ребятам. И в отличие от Кью, он может осуществить то детское желание. Рю допивает чай и ставит чашку на стол с негромким, но отчётливым стуком, и Кью резко опускает голову, вытирая заслезившиеся от света глаза. – Уже очень поздно, – словно очнувшись, говорит он, поглядев сначала на окно, затем – на круглые настенные часы, – Останешься на ночь? – Если не помешаю, – благодарно кивает Рю и усмехается, когда Кью закатывает глаза и бурчит что-то о "просто неприличных между друзьями церемониях". – Кью, – окликает их мама Кью, когда они уже поднимаются по слегка скрипучей лестнице. Рю полагает, что именно этот скрип и привлёк внимание непривычно растрёпанной, с покрасневшими глазами Мизуэ-сан. – Принеси мне кофе. – Пять минут, мам, – бодро отвечает Кью, перепрыгивая сразу через три ступеньки и влетая в свою комнату. Рю идёт за ним, гадая, заметила ли хозяйка дома его присутствие вообще и сколько кружек из-под кофе сейчас стоит в её комнате. Принимая из рук Кью постельное бельё и комплект пижамы (наверняка слишком широкой в плечах и заметно коротковатой для Рю), он успевает предупредить готового сорваться с места друга: – Только налей кофе не в стакан. У тебя ещё остались чашки.