Шанс

      Рон стоял перед дверью, всё никак не решаясь постучать, долго, так, что, кажется, успел изучить до мельчайшей трещинки, до каждого отвалившегося куска побелки или окурка задавленного о подоконник весь коридор. Очутиться в жилом доме после стерильной белизны здания департамента было почти физически приятно: пестрая занавеска на окне, засохший букет в мусорном ведре, лоснящаяся кошка, доедающая что-то из жестяной миски — всё это создавало иллюзию настоящей, всамделешней жизни. Умерев, он не заметил разницы. Университетский колледж Лондона мало чем отличался от Академии, а та в свою очередь совсем не походила на жизнь жнеца. Так считал мистер Слингби.       Уезжая, он сказал: «Если распределят в Лондон, и что-то будет нужно, заходи» и вырвал из чужого конспекта чистый лист, размашисто записывая адрес. Конспект был уже порядочно подран, и количество таких вот коротких записок для студентов, заскочивших попрощаться с преподавателем, намного превышало единицу — это Рон понял уже гораздо позже, стоя перед чужой дверью, но тогда, в быстро опустевшем кабинете, увешанном моделями кос, шлифовальными станками и точильными камнями, едва не захлебнулся собственной важностью. В Лондон! Рон о таком и мечтать то не мог. Рон, в общем-то, не мог мечтать и о второй жизни, «втором шансе» — как говорил мистер Слингби.       «Шансе» — он так и сказал, когда они впервые встретились. Рон тогда сидел на прохладных академских ступеньках, стянув очки и щурясь на яркие пятна майской зелени, когда его накрыло тенью. — Сигареты не будет? — спросила тень. Сигарет у Рона не было, но тень все равно опустилась рядом и снова спросила: — Ну, как тебе второй шанс, парень?       Рон только поморщился и надел очки: неопрятного вида мужчина — взъерошенные светлые волосы, распахнутый пиджак не по размеру, чернильные пятна на манжетах — тут же протянул ему руку: — Эрик. — Ты с какого курса? — Узнаешь, — он вытянул ноги, почти распластываясь на ступеньках.       Когда на следующий день Рон увидел Эрика за преподавательским столом, то сперва подумал, что это шутка. Учить, как быть жнецом, обязаны были настоящие жнецы, если и не скелеты в балахонах, то уж точно не подозрительные типы с дурацкими вопросами, но мистер Слингби умел удивлять. В общем-то, трудно было найти то, чего он не умел. Казалось, его невозможно было застать врасплох, задать вопрос, на который у него не было ответа — не из учебника (да и какие учебники, когда половина едва научилась читать), а из далекой, скрытой за десятками конспектов и экзаменов, жизни жнеца. Эрика, казалось, выдернули с поля, не дали обтереть косу от крови демона и оправить форму. Однажды он и правда притащил им косу — механическую (запрещенную!), ярко-красную, блестящую, тяжелую и рокочущую. Тогда Рон понял, что готов умереть еще раз, да хоть десяток, за две вещи: бензопилу и мистера Слингби в своих наставниках.       Бензопила и правда оказалась у него в руках — всего на пару минут, пока Грелль Сатклифф разглядывал восторженного стажера, трогающего пальцами лезвия и гладящего алые бока: — Девушек так будешь лапать, — он снисходительно усмехнулся, краем плаща оттирая с корпуса видимые ему одному пятна. — Подрастешь, Ронни, и тебе что-нибудь подыщем.       Рон только кивнул и сжал болтающийся на поясе серп-учебку. В кармане зашуршала бережно сохраненная записка с адресом.

***

      Ему не открыли ни через минуту, ни через две. Кошка доела и притерлась к ногам, оставляя на брюках клочья рыжей шерсти. Рон опустил руку, поглаживая выгнувшуюся спину, понятия не имея, откуда накатило ощущения какой-то общей неправильности происходящего. Вот оно! Кошка! Животные всегда боялись их, неживых, как чуяли смерть, эта же и ухом не повела, шла в руки, будто к человеку. — У нас не закрывают. Не принято.       Жнец стоял, облокотившись о косяк, близоруко щурясь на Рона из темноты квартиры. Тощий и невысокий он был похож на подростка, первое время, конечно, пока не наткнешься лицо — уставшее, со взглядом, какой Рон видел только у старших слуг смерти. — И ломись в дверь потише, не все работают в дневную смену. — Извиняюсь, — нехотя проговорил Рон.       Кошка вывернулась из его рук и одним движением скользнула в квартиру. Со жнеца тут же сползло зловещее оцепенение. Он коротко улыбнулся. — Алан Хамфрис, — и протянул узкую холодную ладонь. — Рональд Нокс, — Хамфрис сжал его руку неожиданно сильно для такого тщедушного тела. — Стажер Сатклиффа… Учился у мистера Слингби, но он тут больше не живет.?       Хамфрис совсем развеселился: — Грелль… Эрик… Нет, тебе конечно повезло. Я бы даже сказал, выпал полный комплект… Ладно! — он посторонился, пропуская Рона внутрь. — Живет, куда он денется.       Под суровым и непреклонным взглядом Хамфриса он стянул ботинки и оказался в тесном помещении, сходу запнувшись о пустой цветочный горшок. Хамфрис только цыкнул. Кошка снова вынырнула откуда-то из темноты. — Комнату мне еще не дали, — Рон с трудом отвел взгляд от двух уставившихся на него горящих угольков, — А если опять пойду ночевать в общежитие, точно опоздаю завтра, а мистер Сатклифф… — А Грелль тебе за такое уши поотпиливает и к заднице пришьет, правильно я говорю? — Ага, после того как почищу ему туфли. — Трудотерапия, — со знанием дела проговорил Хамфрис. — Приют для пострадавших от произвола Грелля торжественно объявляю открытым! Чай будешь?       Рон прижал руку к теплой чашке, отогреваясь. Кошка вальяжно прошла по коридору и ткнулась носом в ладонь. Рон выдохнул. И правда — восьмое чудо света. — Настоящая? — недоверчиво спросил он. — Да понастоящей всех нас будет. — Хамфрис с какой-то странной гордостью потрепал кошку за ухом. — Живая. — Они же должны… Бояться. Чуять смерть. Разве нет.? — Должны, — Хамфрис улыбался, — Эрик так и сказал, зачем притащил, мелкое совсем, да еще и полудохлое, оно ж как оклемается, сразу на стенку полезет. А я говорю, привыкнет, потому и привыкнет, что мелкое и едва живое, говорю, видел, и собак, и еще кого, говорю, живут, не боятся, говорю, дело в привычке… И вот.       Усы щекотали пальцы. Кошка мурлыкала и довольно жмурилась. Рон, кажется тоже. Абсолютно непрофессионально. — Как её зовут?       Хамфрис посмотрел на него очень удивленно, будто не ожидал такого глупого вопроса: — Кошка.

***

      Перед каждым зачетом Бэт из двадцать третьей комнаты подводила губы, распускала тугую светлую косу и расстегивала две верхних пуговицы рубашки. Получалось очень впечатляюще. Бэт приобнимали за плечи и никогда не отказывали в том, чтобы объяснить задание персонально, наклонившись поближе. Рон не осуждал, наоборот завидовал, все-таки его обаяние на женскую половину учителей мало действовало — жницы предпочитали кого-то своего возраста, или как минимум рожденного в одном с ними веке. Не то чтобы Бэт была дурой, нет-нет, Бэт всегда знала материал, просто так случилось, что чувствовала себя увереннее, когда смотрят не на ее лист с заданием, а в декольте.       Среди студенток всегда было много молодых, еще больше симпатичных, как тут не воспользоваться положением? Будь Рон на нужном месте, он бы точно воспользовался. Эрик — ни разу. По крайней мере, ни разу не попался.       И только сейчас Рон понял, почему. В комнате, кажущейся совсем небольшой из-за количества вещей — двух шкафов, письменного стола, заваленного книгами, захламленного подоконника, и с пол десятка цветов — была одна кровать. Обжитая, не слишком аккуратно заправленная с одной стороны, совсем разобранная с другой — вероятно, Хамфрис спал, когда он постучал.       Он порылся в шкафу и вытащил для Рона одеяло: — Поспишь на полу.       Лондон накрыло густыми туманными сумерками, ползущими сквозь занавески в комнату. Длинные тени ярко вытянулись от лампы. — Ты из этих.?       Хамфрис должен был, если и не начать оправдываться, то засмеяться, дескать, отличная фантазия, стажер, но я тут тоже, как ты, на птичьих правах и временно у Эрика квартируюсь, но он просто мягко склонил голову на бок: — Да, — сказано это было с каким-то странным вызовом. — А что?       Ночью Рон проснулся от резкого стука двери и странного гнилистого запаха, укрывающего с головой — так пахла смерть. Грелль сказал, он со временем к этому привыкнет, к тому, что чует демонов, жнецов и убийц. Зажурчала вода, снова зашуршало. Скрипнула кровать, тихо проговорил что-то Хамфрис, опять скрип и тишина.       Рон никогда бы не подумал, что рядом с Эриком может оказаться кто-то вроде Хамфриса — тихий и слабый, еще и одного с ним пола. Хотя Эрик вообще не походил на жнеца, способного ужиться с кем-то.       Уже после Рон спросил: — Это из-за него вы уехали? — получилось совсем по-детски обиженно, так что стало даже неловко. Но Эрик просто пожал плечами и сказал: — В каком-то смысле.       Отношения не слишком одобрялись. Совместный быт — полезно, больше времени на работу, секс — что ж, много у кого еще сотни лет сохраняются человеческие потребности. Потеря партнера не должна была быть чем-то существенным, чем-то, ради чего стоило идти против устава.

***

      Снова в чужом доме Рон побывал только пару месяцев спустя. Хамфрис ему не слишком понравился, Эрика же он ожидал увидеть совсем другим, таким, как в Академии, а не уставшим, осунувшимся диспетчером. Впрочем, когда Грелль достал ему газонокосилку, Рона перестало беспокоить всё, что не обладало хотя бы парой лезвий и хромированным корпусом.       Ему нравилась жатва, нравилась холодная, чуть подрагивающая от рокота мотора ручка в ладонях, стрекот лент памяти и короткое, почти невозможное: «Молодец, ученик» от Грелля. Это стоило и частых подзатыльников, и долгих отчетов, и второй смене в виде мальчика на побегушках. Кажется, Грелль считал, что, даже пара минут ничегонеделания пагубно сказываются на стажере и вызывают медленную мучительную смерть.       Потому Рон опять и оказался перед той самой дверью с пачкой каких-то документов. На пороге снова стоял Хамфрис — в последнее время он все реже и реже начал появляться в департаменте. Не то чтобы Рона это волновало, просто, учитывая натуру их надзирателя, было странно. Не слишком, чтобы беспокоиться, но достаточно, чтобы позавидовать, совсем немного.       Завидовать было нечему — Рон понял это, едва взглянув на тонкую бледную фигуру. Хамфрис, казалось, едва держался на ногах. — Не везет мне совсем, — сказал он потом. — Уже вторую неделю демоны жить не дают, хоть в лазарет вещи перетаскивай.       Рон не стал ему говорить, что еще утром слышал, как старшие обсуждают слишком спокойную обстановку в городе, которая, как говорится, не к добру. В конце концов, все имели право недоговаривать.       Хамфрис посторонился, разрешая ему войти. Рон махнул пачкой бумаг в руках: — Наставник попросил оттащить вам. Говорит, вы ему должны чего-то.       Хамфрис улыбнулся: — Это еще кто и кому должен, — и добавил: — Давай на ты. Или хотя бы по имени. Меня так только надзиратель и зовет — сразу хочется за потерянные души оправдываться.       Рон кивнул. В конце концов, он тоже скоро станет диспетчером. Лет эдак через пару. — А ты терял?       Алан тут же нахмурился, будто Рон сказал что-то неприличное: — Бывало. Один раз.       Просить рассказать Рон не стал.

***

      Не сделал он этого ни в следующий раз, ни потом.       Эрика никогда не было дома: Рон мог бы предположить, что тот затерялся где-то среди бесконечных коридоров, долгих списков душ и сверхурочных. Мог бы — если бы сталкивался с Эриком в департаменте хотя бы немного чаще.       Эрик двигался быстро и нервно, будто они до сих пор, как в академии, играют в надзирателей и дезертиров, сжимал в руках косу и старался не смотреть в глаза. — Здравствуй, — говорил Рон, и Эрик протягивал руку в ответном жесте — под ногтями темнела кровавая кайма.       Рон слышал, что жнецов и убийц трудно различить по запаху — и те и другие одинаково близки к смерти. Впрочем, об этом Рон предпочитал не думать.       Не думать вообще казалось неплохим вариантом. Не лезть не в свое дело. Не думать об умирающем Алане (совсем легко сложить два и два, его состояние и жнецов, теснящихся в лазарете на лекции), о том, что творится с Эриком — когда-то примером для подражания.       Не лезть не в свое дело — не подходить к Эрику, сгорбившемуся на ступенях департамента. Слишком рано для утренней смены и слишком поздно для ночной. Рон тронул его за плечо — и Эрик полубезвольно дернулся, ловя сползающие с лица очки. — Сигареты не будет? — спросил Рон. Эрик привычно потянулся в карман. — Ну и как вам второй шанс?       Эрик понял — засмеялся, нетвердо дернул рукой, выпутываясь из пиджака. От него здорово несло чем-то крепким. — Херня — второй шанс, ученик, — он поднялся, покачнулся, вцепившись в его плечо. — Я уже не ученик, — сказал Рон, но Эрик не слушал — побрел вперед. На мгновение Рону показалось — с косы, неловко сжатой в руке, капает красным. Он встряхнул головой — и кровь пропала. — Я провожу.       Уже потом, много и много лет спустя, Рон думал, что если бы он сегодня не пошел с Эриком до дома. Если бы остановился в одном из переулков и всадил косу ему в горло. Потому что Эрик как никто заслуживал смерти. — Я больше не могу, — Эрик резко дернул его за предплечье. Рону показалось, он плачет. — Не могу убивать. — Это наша работа, ведь так?       Уже потом, годы и годы после Рон ненавидел себя за свою глупость, идиотскую стажерскую недогадливость, за то, что не понял о чем Эрик говорит. За то, что даже не подумал об убийствах, тех самых загадочных смертях из газет. За то, что не смог ничего сделать.

***

      Алан становился слишком похож на человека. Рон заметил это не сразу, как не сразу научился различать слуг смерти среди толпы. Не по запаху, не по цвету глаз — по чему-то неуловимому, вроде тот ауры из скучной пахнущей Кошкой книги, которую он когда-то унес из чужой квартиры.       Что-то менялось — голос, движение, дыхание.       Чайник в руках качнулся, и горячая вода брызнула Алану на пальцы. Он отер руку о штаны и сунул в карман. Рон готов был поклясться — ожог не исцелиться за пару минут. — Шипы ведь что-то делают с тобой? — спросил он и тут же запнулся, но Алан не стал отпираться, только коротко улыбнулся: — Кроме того, что убивают? — в глазах, за привычным зеленым болотом, у него плескалось что-то густое и страшное. Алан ухватил его за руку — на безымянном пальце вздувались пузыри обожженной кожи — и притиснул к своей голой горячей груди под рубашкой.       Сердце билось медленными ровными толчками, стучало о ребра совсем как… — Человеческое, — выдохнул Рон.       В этом было что-то странно завораживающее, непривычное, то, ради чего он всегда предпочитал живых женщин жницам. Тепло закололо пальцы, потянулось вверх по его руке, горячим касанием обожгло запястье. Рон знал, еще пара мгновений и его сердце ненадолго тоже забьётся, подарив ему пару минут давным-давно забытых чувств. Но Алан резко закашлялся и одернул рубашку. Он захлебывался, хрипел и прижимал заляпанный кровью рукав ко рту.       Уже потом он устало откинулся на спинку стула и сказал: — Раньше я не понимал, почему Шипы всегда убивают по-разному. А теперь узнал: они не убивают, просто снова делают нас людьми. Такими, какими мы были в свои последние минуты. Такая себе плата за сочувствие.       Рон не стал ничего спрашивать. Только потянулся к оставленной у края пепельницы затушенной сигарете. Алан молча кивнул, и Рон покрутил ее в пальцах. Прикурил. Глубоко затянулся. — Я умирал от туберкулеза и решил застрелиться, — наконец сказал Алан и тихо засмеялся: — Не лучший выбор, верно?       Он вытащил сигарету у Рона из рук и сам приложился к фильтру: — Я бы снова это сделал. Если бы жнец мог себя убить.       «И если бы не было Эрика» — Алан этого не говорил, но Рон понял. Не сейчас, гораздо позже.

***

      Их хоронили в закрытых гробах. Демон искромсал Эрика ножами и снес голову — Рону пришлось нести ее, тяжелую, сочащуюся кровью в департамент отдельно, завернув в рваную форму с тела. Алан все еще выглядел живым. Настолько, что Рон первым делом кинулся к нему, несмотря на недовольный оклик Спирса. Принялся тормошить за плечо, звать, и только потом заметил безжизненно опавшие ленты памяти на мостовой.       Их хоронили в закрытых гробах. Рон спросил, почему, у Грелля, оправляющего на плечах черный плащ. — Так принято, — сказал он. — Не стоит запоминать лица дезертиров.       А потом неожиданно всхлипнул, снял очки, размашисто утер глаза, размазывая тушь, и обнял его за плечи. Рон стоял, слушал шумное дыхание наставника, чувствовал, как пропитывается слезами рубашка, злился на себя и изо всех сил пытался испытать настоящее горе. Но внутри был только страх, странное облегчение, сочувствие к рыдающему на плече Греллю и дурацкая жалость, за которую Алан бы с удовольствием ему вмазал.