Печать роз

      Огромный букет роз полностью заслоняет лицо держащего его человека. Избитое решение… но в его исполнении вместо вульгарного оно производит впечатление совершенной уместности, словно иначе и быть не может. Высокий мужчина в элегантном тёмно-фиолетовом костюме сдержанно ожидает у края сцены того момента, когда сможет преподнести цветы своему прекрасному кумиру. Кумир привычно отмечает про себя аристократическое изящество его увитых ветвистыми венами кистей и бережность, с которой эти руки поддерживают тяжёлый и вместе с тем такой хрупкий букет. Кумир жаждет увидеть лицо поклонника… Однако для певицы с мировым именем она невероятно застенчива. Поэтому, когда торжественный миг наступает и покачивающиеся листья и лепестки приближаются к ней, она невольно опускает глаза. Конечно, она пожалеет об этом потом и даже сердито упрекнёт себя в малодушии… Но не слишком сильно. Ведь у неё всегда будет ещё один шанс.       И ещё один.       И ещё.       Эти розы (лилии, георгины, орхидеи…) в его руках — не просто подарок от всего сердца любимому исполнителю. Нет, это подношение божеству. Перед лицом такого преклонения у неё невольно захватывает дух. Разумеется, это приятно… Однако она никогда не хотела, чтобы её воспринимали как идола.       Возможно, поэтому есть что-то тревожащее в мрачном бордовом великолепии этих роз. Всё ли будет в порядке?       И почему ей никогда не удаётся увидеть его лица?       Вместо лица его представляют руки… Раз за разом они приковывают к себе её взгляд. Длинные пальцы производят впечатление сильных и… цепких, пожалуй. В глаза бросаются сильно развитые суставы — в этом есть что-то философское… Вероятно, этот человек способен разработать собственную систему убеждений, ни на кого не оглядываясь и не ища подтверждений её истинности у общества. Ухоженные ногти… Для него важна внешность. Высокое положение обязывает выглядеть безукоризненно? Но эти большие пальцы… едва ли не гипертрофированные верхние фаланги, словно разбухшие вследствие какой-то тяжёлой болезни... Чем больше она смотрит на них, тем более отталкивающими кажутся ей его руки.       Говорят, такие пальцы свидетельствуют о разрушительной силе личности, способной повергнуть в прах все преграды на пути к цели…       Жестокость — вот какое тайное значение приписывают этой примечательной черте внешности.       Однако для певицы с мировым именем она ещё и слишком доверчива. Приветствовать этого незнакомца, держащегося с таким достоинством, вместо того чтобы вежливо избегать его, поддаваясь необъяснимому чувству тревоги, — вот что по-настоящему близко ей.       И, склоняясь к нему, она поднимает глаза.       — Благодарю вас, они очень красивые… — говорит она неловко, улыбаясь ему в полной уверенности, что заслон из роз не позволит ему заметить эту улыбку — так же, как не позволяет ей разглядеть его лицо.       Если бы только она могла рассмотреть лицо…       Но в просвете меж венчиками цветов на миг показывается сосредоточенный, зелёный, из-под полуопущенного века глядящий глаз, и она убеждается, что он, в отличие от неё, прекрасно всё видел.       — Я счастлив, что могу удостоиться вашей улыбки.       Он никогда не отвечал прежде на слова благодарности — и скрывался неуловимо, словно безликое чудовище, исчезающее в тенях. Даже посреди ослепительно солнечного полудня. Она поражалась этому искусству сохранять в тайне своё лицо. Всего одно движение, один взгляд… Но ей так и не удалось воспользоваться ни единым крошечным шансом.       Голос, никогда не слышанный прежде, не становится для неё неожиданностью: она словно предчувствовала это низкое, вибрирующее звучание, этот бархатный тембр, эту несколько тяжеловесную уверенность человека, владеющего своей речью. Кому, как не ей, разбираться в музыке человеческих связок? Но самый звук его голоса вновь пробуждает в ней чувство опасности.       Она уже знает, что у него зелёные глаза под тяжёлыми веками. Но увиденного явно недостаточно, чтобы получить представление о том, что скрывается в их лишённой блеска глубине.       Если бы только она могла видеть лицо…       — После долгого пути вы наконец-то здесь, в моём городе. — Роскошный букет плавно опускается, и взгляду её открываются сначала золотые волны волос, затем бледный лоб, тёмные брови вразлёт — и, наконец, обманчиво сонные зелёные глаза гипнотизёра. Он устремляет на неё взгляд, откровенно зачарованный ею. Насыщенный цвет лепестков так контрастирует с его бледностью. Но хотя его лицо открылось теперь перед ней полностью, оно даже не успевает запечатлеться в её памяти: сложившись, словно мозаика, из черт лишь на несколько мгновений — замкнутое, сухое, благородное, — оно разлетается на осколки с пронзительным звоном бьющегося стекла, и остаются только эти глаза — с огромными чёрными зрачками, почти поглотившими окружающий их цвет, зовущие её со страстной убедительностью, знающие о ней больше, чем следует знать, затягивающие её, словно тёмные глубины драгоценных камней, в которых внезапно сверкнула искра жизни.       Оцепенев, она даже не вздрагивает, когда руки, почти изученные ею за множество встреч, касаются её собственных. Она машинально принимает цветы. До дурноты вязкая бордовая пелена роз заволакивает теперь уже её лицо — легчайшие мазки лепестков по коже словно ставят клеймо. С этого момента её судьба определена, и, смутно догадываясь об этом, пригвождённая и оглушённая звоном бьющегося стекла, она слышит свой приговор, озвученный низким бархатным голосом:       — Добро пожаловать в Рибекку, мисс Миллерс.