Победа зеркал

Плохие дни Константина состоят из боли, желания жить, желания умереть, пожирающего внутренности страха смерти, истеричной беспомощности и снова боли (и снова, и снова, и снова; зелье, которое ему дает Катасах, дарит избавление, но его нельзя принимать столь часто). Хорошие дни Константина состоят из всего того же и визитов (единственно дорогого) кузена. — Как ты? — спрашивает тот, и Константин заставляет себя улыбнуться (криво оскалиться; он знает, как это смотрится со стороны). Страже приказано докладывать заранее, чтобы он успел выпить зелье и не выглядеть скулящим от боли уже-наполовину-трупом. Чтобы мог полностью осознавать эти редкие ныне минуты вдвоем, запомнить их. Пить, словно воду — и выдержать следующий приступ («ради нас», каждый раз давится он шепотом в своем бреду). — Хуже, чем хотелось бы, — он пытается вложить в голос насмешку, но силуэт напротив недоверчиво колеблется (вздрагивает?). — Подойди ближе, — просит, и потребность (быть рядом, быть вместе) просачивается в голос; плевать. — Расскажи мне. Не нужно просить дважды; самый важный ему человек делает спешный шаг навстречу, еще один, опускается на колени у кресла. — Что бы тебе хотелось услышать? Прикосновение к ладони бережное, пропитанное такой бесконечной нежностью, что Константин улыбается — в этот раз удачнее, судя по смягчившемуся взгляду, совсем рядом, теперь можно разглядеть (никто, кроме Катасаха и кузена, больше не подходит к нему настолько близко). — Что угодно, — бормочет он, перехватывая ладонь и сжимая в своей. — Хочу слышать твой голос. Мне… — можно сказать, здесь нет отца, который станет угрожать отослать их друг от друга, — становится спокойнее. Большой палец проходится по его костяшкам; не получается удержать резкого вздоха (сколько лет рядом, но до сих пор каждое прикосновение будто к самой сути). — Когда это все закончится, я поведу тебя смотреть остров. Тебе понравится, знаю, здесь столько невероятного, совсем рядом есть озера… Константин откидывается назад. Прикрывает глаза. Дышит: этой хрипотцой в голосе, знакомыми интонациями, иногда сбивающимися окончаниями. Обещаниями — мы пойдем, мы сделаем, мы посмотрим, мы, вдвоем, рядом, рука об руку (во время следующего приступа он будет все это представлять: ночевки в одной палатке, вечера у костра с фляжкой хорошего бренди, пьянящие стычки спина к спине). Константин дышит. Запоминает. Хочет сделать все это — слова, образы, интонации — частью себя. Почти пропускает, как пальцы кузена начинают стягивать перчатку. — Нет, — он отдергивает руку так резко, как только может. — Не надо. — Тише, — его беспокойную ладонь перехватывают бережно, но крепко, словно поранившуюся птицу. — Прости, нужно было спросить, я поспешил, — в голосе почему-то вина. Шумный вздох, видимо, чтобы успокоиться. — Я хочу прикоснуться к тебе. По-настоящему, кожа к коже, как раньше. Можно? Константин крепко зажмуривается. — Нет. Как зелье Катасаха, которое выжигает горло. Как пощечина отца. Он хочет, больше жизни (смерти) сжать его обнаженные ладони в своих, переплести пальцы, уткнуться в изгиб плеча. Дышать дорожной пылью от камзола и теплой кожей, улавливать слабый запах пота и почти выветрившейся ароматной воды — и пьянеть от всего этого, от самого важного (любимого) человека в своих руках. — Почему? — упрямый, как всегда. — Ты можешь заразиться, — сама мысль настолько страшная, что слова липнут к горлу, приходится их выталкивать из себя. — Нам нельзя так рисковать. Пренебрежительное фырканье. Ладони с его запястий пропадают. Константин ждет — секунду, две — не выдерживает, открывает глаза — чтобы увидеть, как его кузен стягивает собственные перчатки. — Во-первых, — он аккуратно откладывает их в сторону, — ты стоишь любого риска. Серьезный тон, серьезный взгляд. Константин хочет возразить и не может, не получается, слова просто не идут, не отвести глаз, а по спине волна дрожи, совсем не похожая на болезнь. Кузен вновь ловит его ладони в свои и вновь берется за край перчаток, только теперь совсем уверенно, крепко. Константин уверен, что в этот раз не сможет выдернуть руки — просто не хватит сил. — Во-вторых, — он медленно стягивает перчатку; так бережно, словно любое движение может причинить боль, — я все же ol menawi. Кровь защитит меня. — Ты не можешь точно знать, — бормочет Константин, стараясь не смотреть на свои руки (выходит плохо; тошнота подкатывает к горлу). — Могу, — он так же аккуратно стягивает вторую перчатку. — Исследования доктора Асили, из Хикмета, может помнишь его, это подтвердили. Потом, когда поправишься, расскажу тебе больше. Константин хочет возразить. Возмутиться — сказанное звучит так, словно тот снова рисковал своей жизнью, и он… Задыхается, когда кожи касается кожа (всхлипывает, но это слишком унизительно признавать). Никаких мыслей, только ощущения — тепло (не болезненное, а приятное, живое); ласковые пальцы поверх собственных; родной человек, который гладит его ладони. Хорошо. Невозможно хорошо. — Я скучал по этому, — негромко признается кузен, очерчивая изуродованные костяшки. Во рту сухо, и Константин сглатывает, прежде чем сбито признаться в ответ: — Мне не хватает наших прикосновений. Отец бы дал ему пощечину. За слабость, за непозволительную уязвимость. За то, как жалко звучит — будто он не наследник благородного семейства д`Орсе, а наивная безродная девка (шлюха, подсказывает память. он бы назвал тебя шлюхой, готовой признаваться в любви любому, кто проявит доброту). Кузен ласково гладит тыльную сторону ладони, очерчивает шрам в основании большого пальца (в детстве упал с яблони), трогает мозоли от меча (сейчас больше от пера, говоря по правде). Бережные, преисполненные мягкости прикосновения (Константин завидует тем воображаемым женщинам и мужчинам, которых мог бы брать в постель его брат). — Тебе не противно? — спрашивает, чтобы отвлечься. — Хм? — Мои руки. Они ужасны, не спорь, — пауза, жалкое подобие полуулыбки. — Я бы побрезговал трогать такие (только если бы они не были твоими — проглатывает окончание). Кожа бледная, как и положено наполовину трупу, в темных пятнах, мягких, словно мясо под ними гниет. — Дурак, — фыркает тот беззлобно и будто назло гладит одну из этих отметин. Константин щурится, пытаясь разглядеть отвращение, брезгливость — и не может. На лице его кузена такая же сбивающая дыхание нежность, что и прежде. — Я был с тобой, когда ты заразился той лихорадкой и весь покрылся красными пятнами, — напоминает, поглаживая всю ту же отметину. — Сколько нам тогда было, десять? — Двенадцать, — со слабой улыбкой поправляет Константин. Он помнит: болячки чесались, отец ругался на его слабое здоровье, а кузен пробирался в комнату через окно. Совсем не боялся заболеть (как и теперь). Лежал рядом, переплетя лодыжки; читал вслух книги; таскал выклянченную на кухне выпечку и чернику из соседского сада; пересказывал слухи про корабли навтов в порту и обещал дождаться, когда он выздоровеет, чтобы сходить посмотреть вместе; переплетал их пальцы — — вот как сейчас, словно они возлюбленные, и Константин крепко сжимает губы, чтобы не выдать ноющее в груди. — И когда ты просыпался с похмельем, кто был рядом со стаканом воды и зельем? Константин слабо приподнимает уголок губ. — Я видел тебя больным, плачущим, кричащим от злости. Даже блюющим мне на сапоги, — перечисляет его дорогой кузен, и в глазах те самые смешливые искорки, что всегда завораживали. — Неужели думаешь, что есть что-то, способное меня отвратить? Константин мотает головой, пытаясь проглотить комок в горле. — Верно, — тот подносит их сплетенные пальцы к своему лицу. — Такого просто не существует. И прижимается губами прямо к отметине на тыльной стороне ладони, темной, гадкой. Константин пытается дышать, но не может вспомнить, как это делается. Хочет закрыть глаза, чтобы чувствовать все это еще полнее — губы чуть сухие, дыхание как будто гладит кожу. Хочет смотреть на это — возлюбленный кузен, целующий его ладонь — пока картинка не отпечатается под веками, не въестся (напрочь и насквозь) в мысли. — Не надо, — жалко пытается он, даже не стараясь отнять ладоней. — Это уродство… — горло сводит; не хватает слов выразить свое отвращение. А тот целует отметину на второй руке. Потом ту, которая на костяшках. И рядом с ней. Константин скулит, клонясь вперед (это так много; отец велел бы высечь его, если бы застал подобное; почему нужно умирать от малихора, чтобы ощутить такое). — Я здесь, — шепчет тот, позволяя уткнуться себе в плечо. — Я рядом. Все будет хорошо. Хочется спросить: лучше, чем сейчас? Лучше, чем ласковая поглаживающая ладонь на шее, дыхание по виску, переплетенные пальцы? Лучше, чем вся эта нежность, от которой так трудно дышать, и хочется быть смелым, попробовать то, что хотел так долго — — поцеловать. Не целомудренно, как дорогого брата. Как человека, с которым хочется просыпаться вместе по утрам, узнавать Тир-Фради, заниматься любовью, читать книги вслух, смеяться над чрезмерно сложными нарядами придворных дам, заботиться в болезни, быть верным до самого конца — он не знает, как это назвать; как уместить в одно слово. Ну же, говорит он себе. Ты можешь умереть, так и не узнав, каково это — целовать того, кого любишь (любил всегда). Кузен бережно гладит его по волосам. На виске тепло от дыхания. Если замереть, то можно почувствовать, как колотится его сердце. Константин не может. Как в таверне перед отплытием, когда вливал в себя пойло только чтобы решиться. Как вечерами в его кабинете, когда они за вином обменивались историями о прошедшем дне, и дорогой кузен всегда ослаблял ворот рубахи и закатывал рукава. Как много раз до этого. — Мы найдем лекарство, — обещает ему кузен. И после короткой, острой паузы целует в висок. Слишком долго для брата; слишком нежно для двух мужчин, даже связанных узами родства (ложь. для начала найди хотя бы смелость перестать врать себе. отец всегда был прав на счет тебя). — Я хочу кое-что тебе рассказать, — шепчет он тихо, надеясь, что тот не расслышит. — Все мое внимание для тебя. — Не сейчас, — сглатывает, горло пересыхает от страха. — Потом. Когда расскажешь об опытах того ученого из Хикмета. Только напомни мне, ладно? — Хорошо, — лаской-дыханием по виску. — Ты заставляешь меня волноваться. Константин сильнее жмется лбом к плечу. — Не надо, — как же тяжело находить слова. Как же страшно; почти так же, как умирать. — Это… хорошее. — Тогда я буду преданно ждать. Константин чувствует в его голосе улыбку. В ответ сжимает все еще переплетенные пальцы — едва, насколько хватает сил. Потом. Кузен напомнит ему, и он не сможет уйти от ответа. Расскажет: про желание целовать в укромных уголках дворца, на улицах, в лагерях (на глазах у всех, не таясь и не страшась, что отец прознает и отошлет друг о друга). Про желание быть вместе сколько себя помнит, навсегда, до самой старости. Расскажет все, от начала и до конца. Как только они справятся с болезнью.