Не оставляй меня в темноте

Руки немного дрожали, а глаза застилал странный туман. Тело было слабым, с трудом двигалось, и Катсуки едва мог осмотреться. По пальцам струилась тёмно-красная жидкость, она пачкала пол и стягивала кожу неприятными корочками. Катсуки не знал, как оказался здесь, не знал, почему его руки покрыты кровью, но вид окровавленной опасной бритвы наводил на мысли, да и те двигались лениво, с неохотой. «Кровь… Повсюду кровь… Почему?» В ушах гудело, глаза слипались, но самый далёкий край сознания зацепился за мельтешение белого вокруг, а дальше были лишь голоса. Голоса были повсюду. Женские, детские, в основном мужские. Голоса эти кричали, плакали, звали на помощь, но Катсуки не мог вспомнить, кому они принадлежат. Стены палаты сначала были гладкими и твёрдыми на ощупь, они почему-то толкали его, били и жаждали крови, но после сменились мягкими, обволакивающими. Днём свет едва проникал в зарешеченное окно, оставлял на полу полосы, которые напоминали полупрозрачных змеящихся червей. Ночь скрадывала границы небольшой комнатки, тени, клубящиеся по углам, приобретали неясные, но почти человеческие очертания, смотрели прямо в душу большими жёлтыми глазами, скалились и тянули к Катсуки свои тонкие, длиннопалые руки, хватали за ноги и оставляли глубокие ноющие царапины. По стенам лились реки крови, в ушах грохотал гром, в голове кричали, молили, плакали и выли, заставляя вторить им, глохнуть от собственных воплей. Яркие вспышки, будто молния сверкнула где-то рядом, почти у самого лица; люди, судя по голосам – молодые совсем ещё парнишки, смешливые, хмурые или злые, но неизменно смутно-знакомые, пытающиеся протянуть руки, но исчезающие в то же самое мгновение. Катсуки было одиноко. Темнота опутывала склизкими щупальцами, давила на грудь и забиралась внутрь напрямую, холодя сердце и заставляя шептать, лишь бы прорезать тишину, давившую на барабанные перепонки. И Катсуки тихо стенал, кусал губы и совсем по-детски плакал, ощущая себя последним человеком на Земле, всхлипывал и старался свернуться в клубок, чтобы щупальца больше не могли добраться до сердца, но холод никуда не исчезал. «Не оставляй меня одного… Не оставляй в темноте». Твари по углам шипели и шелестели, пытались подобраться ближе, трогали щёки и спину, заставляя неизменно вздрагивать, но не причиняли вреда, будто питались чистым страхом. Пальцы судорожно сжимали ткань развязанной смирительной рубашки, неприятную на ощупь, грубую, но выбирать не приходилось – она хоть немного, но защищала от пронизывающего до костей холода. Хотелось, чтобы кто-то тёплый, близкий, просто взял за руку, погладил пальцы, перебрал волосы и улыбнулся, успокаивая и непременно заверяя, что всё будет хорошо, что все кошмары позади, а завтра наступит новый светлый день, где не будет ни тварей по углам, ни червей, ни крови, капающей с потолка. Дни сменяли друг друга, а ночи доводили до исступления ощущением животного ужаса, который окутывал каждую клеточку тела. За окном росли акации, их ветки изредка стучали в окна комнатки и заслоняли звёзды. Белые халаты всегда оказывались поблизости в самый неподходящий момент, когда гул голосов начинал обретать подобие смысла, будто многолетняя загадка вот-вот решится, но потом неизменно наступала темнота, подчиняя, сжимая длинными пальцами горло, утягивая за собой в безмолвную бездну. Сердце билось всегда загнанной птицей, будто в последний раз, руки тряслись, и тело покрывалось липким холодным потом от невыносимого ужаса и тоски, будто Катсуки потерял что-то бесценное. Перед глазами от страха кружили цветные искры, парнишки с яркими улыбками и цветными волосами и пятнами вместо лиц, будто прямо сейчас шёл маскарад. Их тела двигались и дёргались, будто в танце, а грохот грома был аккомпанементом этим безумным пляскам. Кастуки не любил танцевать, но ему нравилось наблюдать за этими фигурами, он чувствовал себя живым, когда видел этих парнишек, в голове даже мелькали обрывки слов, похожих на имена. «Эйдж… Ден… Хан… Ми…» Обрывки тут же становились едва уловимыми, а после и вовсе растворялись в бешеном хороводе теней и криков, звенящих в ушах. Руки изо дня в день окрашивались алым. Алый не струился, ран не было, но пальцы стягивались корочкой, дрожали и судорожно дёргались, будто Катсуки пытался что-то поймать. Бабочки были неизменно зелёными. Они трясли своими крапчатыми крыльями, переливались в лучах солнца и даже не боялись садиться на змеящихся под ногами червей решётки. – Здравствуй, Катсуки, с этого дня я – твой врач. Меня зовут Мидория Изуку. Надеюсь на плодотворное сотрудничество, – врач был с лицом. Не просто белый мельтешащий халат, а настоящий человек с запахом, с синими брюками и… Зелёными волосами. Катсуки всегда казалось, что врачам нельзя красить волосы, но сейчас перед ним стояло исключение из этого правила. Зелёные глаза Изуку были мучительно похожи на крылья тех бабочек, что он видел буквально секунду назад. Катсуки повторил его имя несколько раз, будто пытаясь узнать, каково оно на вкус, и дёрнулся, как от разряда тока. Это имя было смутно знакомым, но память не давала ответов, лишь подкидывала новые загадки. – Очень приятно, – слова давались с большим трудом, язык совершенно отвык двигаться во рту, а голосовые связки запылились от времени. Изуку улыбнулся и слегка наклонил голову, кудри на его голове качнулись в такт этому движению, и всем существом Катсуки завладела цель. Он отчаянно захотел коснуться этих волос, стиснуть их в пальцах и узнать, насколько они мягкие. Желание было таким сильным и отчаянным, что пересохло в горле, а сердце заколотилось с новой силой. – Волосы… Они мягкие? – Изуку в ответ на вопрос лишь загадочно улыбнулся и тихо засмеялся, прикрывая рот ладонью. – Хочешь потрогать? Но пока по соображениям собственной безопасности я не могу подойти ближе, понимаешь? – Катсуки зарычал и дёрнулся, но понял, что всё это время его руки оставались прикованными к стене. – Я обязательно позволю тебе сделать это, когда буду уверен, что ты на пути к выздоровлению, так что пускай это будет мотивацией, ладно? Катсуки боялся, лучи заходящего солнца удлиняли тени, они копошились на полу, стараясь ухватиться за ноги Изуку, но тот не обращал на них никакого внимания. – Что ты помнишь, Катсуки? – вопрос застал врасплох, ударил по голове и выбил совершенно все мысли. Катсуки едва помнил своё детство, с трудом вспоминал юность, вечеринки и университет, но после был чёрный бездонный провал. Ничего, только распахнувшая пасть бездна, оскаленная, торжествующая, вводящая в ужас. Изуку наклонил голову и сел на стул, который появился буквально из воздуха. Катсуки просто не заметил появления этого предмета мебели и покрылся холодным потом. – Как вы это сделали? Как он появился здесь? – Изуку только вздохнул и потёр виски пальцами. – Катсуки, ты, очевидно, потерял сознание ненадолго. Я задал тебе уже несколько вопросов, а ответ на первый из них жду уже минут пятнадцать. Разумеется, я понял, что тебе нужно время, поэтому попросил санитаров принести стул. Всё просто, нечего бояться. Так что ты помнишь? – Помню школу, нудных учителей и надоедливых одноклассников, родителей, уже покойных, потом университет, пьянки, друзей, – только сейчас Катсуки понял, что в его воспоминаниях у людей не было лиц. Только неясные фигуры, силуэты, одежда, и больше ничего. Стало душно, руки затряслись, пальцы судорожно сжались, и по виску покатилась тяжёлая капля пота. – Нет лиц… Я не помню лиц… У них ведь были лица! Почему я не помню их лиц?! – снова мельтешение белых халатов, лёгкая боль, и тишина. Изуку не появлялся пару дней, но бабочки появлялись рядом регулярно, они трясли крыльями, парили рядом и изредка садились на червей, копошащихся теперь в лужах крови. Лиц не было. Сколько бы ни пытался Катсуки напрягать свою память, всё, что мелькало в голове – цвета. Жёлтый с росчерком чёрного, красный, розовый, чёрный, зелёный. Они мельтешили перед глазами, кричали и смеялись, перемешивались и становились непременно алыми. Алый стекал по стенам, образовывал лужи в углах, и бабочки с червями стремились туда, а после исчезали в хохочущей бездне. Катсуки открыл глаза и наткнулся взглядом на Изуку, прищурился и без труда смог разглядеть веснушки на его щеках, выдохнул и постарался сесть удобнее. – Здравствуй, в прошлый раз мы начали не с того, наверное. Ты помнишь, как оказался здесь? Белый кафель, ванная и багровые разводы на ней, тяжёлые капли, медленно стекающие по рукам, попытки встать, подняться, сделать хоть что-то, бесполезные, впрочем. Белые халаты. – Кажется, я перерезал вены. Но я не помню, почему. Я не помню, где и зачем я это сделал, – руки снова задрожали, пальцы сжались, а кожа покрылась липким потом. – Катсуки, – голос Изуку помог восстановить равновесие и не сорваться в бездну. – Ты был в своей квартире, когда врачи нашли тебя, – на один вопрос меньше. – Эту квартиру ты получил от государства за то, что проявил мужество на войне, Катсуки. Ты же самый настоящий герой! Тебе даже выдали орден и показывали по телевизору, – в голосе Изуку слышались нотки восторга, будто он рассказывал о своём кумире. Стало приятно, и знакомое до дрожи тепло разлилось в груди. Откуда он знает это чувство? Изуку заставлял вспоминать, выуживал тонкие ниточки эмоций, впечатлений и распутывал сложный клубок страхов. Поначалу Катсуки было страшно, он чувствовал себя потерянным и беззащитным, впадал в ярость, когда казалось, что лезут в сокровенное и кровоточащее, но тут же проваливался в темноту. Как только солнце садилось, черви на полу сползались в углы и клубились там, шипели и превращались в человекоподобные силуэты с большими желтыми глазами. Чёрная кровь струилась по стенам, капала с потолка, и каждая капля при падении отдавалась в ушах набатом, грохотом, сравнимым только с громом, когда небеса разверзались прямо над головой. Кровь была повсюду, она пачкала руки, опутывала щиколотки и приводила в ужас, превращаясь постепенно в живую журчащую бездну. Та разевала пасть, говорила, клокотала и кричала на незнакомом языке – резком, рваном, стонала и выла, и эта какофония пробирала до костей леденящим ужасом. Изуку черви не трогали, туда, куда он ступал, не текли реки тёмной крови. Зелёные глаза будто бы немного светились, и этот свет успокаивал, позволял забыться и откинуть голову. – Можешь рассказать, сколько у тебя было друзей? Помнишь, как вы пили? Конечно, Катсуки помнил. Не помнил лиц, но помнил цвета, помнил звон бокалов и пляски. Один из друзей выделялся, привлекал больше внимания, вызывал больше чувств и эмоций, чем остальные. Он всегда был рядом, протягивал руку, в ушах звенел приятный тихий смех. Всегда был рядом, всегда помогал, всюду следовал хвостом, всегда… Улыбался. Катсуки дёрнулся и широко распахнул глаза. Он вспомнил улыбку, тонкий небольшой подбородок, ощущение собственного счастья. А дальше – пустота. – Помню пятерых. Пять цветных пятен, если быть точнее, – как-то по-другому Катсуки не смог описать цветные разводы в пёстрой одежде. – Думаю, нам было весело... Изуку понимающе улыбнулся и качнул головой, вновь непроизвольно привлекая внимание к кудрям. – Это хорошо, что о них остались приятные воспоминания. Как ты познакомился с ними? – перед глазами возникло массивное здание, немного давящее своими габаритами, душные тесные кабинеты, кафедру, за которой стоял человек с белой кляксой вместо лица и говорил что-то нудно и совершенно неразборчиво. – С четырьмя из них я познакомился в университете, а вот пятый, назовём его Зелёный, он был другом гораздо дольше… Я помню его даже в детстве. – Может, они навестят тебя? – виски резко сдавило, а вокруг головы будто сомкнулось раскалённое стальное кольцо, и Катсуки закричал от резкой, пронзающей боли. Взрывы пугали. Только на картинке в учебниках истории и в сухих лекциях война представляется лёгкой и бескровной, на шелестящих страницах пишут лишь о том, кто победил, а кто проиграл. Ни строчки о том, кто погиб, кто остался без отцов, сыновей, братьев. Ещё буквально пару дней назад война казалась чем-то далёким, тем, о чём можно было легко сказать «Это не про нас». Катсуки думал, что воевать не так уж и сложно. Каждый мнил себя «главным героем», мол: «Вот там-то погибают люди, но это не про меня. Я обязательно вернусь домой». Кто-то всегда не возвращался. Шальная пуля, снайпер, граната, мина. Способов умереть было слишком много. Цветные пятна лиц немного поблёкли, покрылись пылью и гарью. Голоса были повсюду, они смешивались с автоматными очередями, вторили им, выли до и после, полностью лишая чувства реальности. Кровь. Реки крови смывали всё на своём пути, лились вместо дождя с ошмётками плоти тех, кто нарвался на противопехотную мину. Крик был невыносимым, надрывным, надломленным, полным боли и тоски, таким ужасно знакомым, что терзал сознание загадкой. «Чей это крик?» – Мы вместе были на войне. Наверное, они навестят меня, – Катсуки постарался улыбнуться. Он не один, его друзья обязательно скоро узнают о произошедшем и навестят, хотя бы придут и постоят под окнами, с извечным задором выкрикивая слова поддержки. Война закончилась, теперь можно было жить так, как всегда мечтал, так почему же на душе было так паршиво и невероятно тоскливо? – Конечно, как только ты немного поправишься, – Изуку улыбался невероятно искренне и тепло, он даже подошёл ближе, и, немного мешкая, всё же протянул руку. Катсуки аккуратно и трепетно коснулся самыми кончиками пальцев, ощутил невероятную мягкость и тепло, зажмурился и закусил губу, понимая, как сильно изголодался по людям. Чувство одиночества отступило, тело наполнилось небывалой лёгкостью, а в голове даже появился тихий звон от отсутствия мыслей. «Не оставляй меня одного… В темноте» – Док, можно попросить вас не уходить? Хотя бы пока я не усну? Темнота… Она меня пугает, – Изуку немного нахмурился и сделал короткую запись в блокноте, замер на секунду и вздохнул. – Не скажу, что это входило в мои планы на вечер, да и противоречит врачебной этике, но я останусь, – Катсуки был счастлив. Черви медленно заползали в углы, копошились там, злобно шипели, но боялись выползать, а рука Изуку, такая шершавая и невероятно тёплая, успокаивала и действовала лучше любого снотворного. Горячие шершавые руки были в меру сильными. Они быстро перевязывали раны, и Катсуки всегда любовался, как у Зелёного это ловко выходит. – У тебя такие умелые руки… Может, ты мне ими не только бинты будешь трогать? – голос был немного похабным, но Зелёный только беззлобно засмеялся и наклонился ближе, оставляя на губах сладкий привкус. Изуку был прекрасным собеседником. Особенно он любил по памяти рассказывать сказки. О любви одинокой птицы, о танцующих богах, о перезвоне трав и шелесте ручьёв; и страхи растворялись, уносимые журчанием спокойного и размеренного голоса. Катсуки медленно вспоминал о том, что было во время войны, вспоминал, как смешно сидела поначалу на нём форма, как берцы натирали ноги, как погибали люди, которые стояли рядом и смеялись буквально пару минут назад. Но боли утраты не было. Слишком много трупов сгрудилось позади. Страхи подступали теперь реже, боялись появления Изуку, да и бабочки теперь отпугивали червей, сгоняли их в углы и посмеивались, глядя с высоты. Сон начал приносить не только жгучую усталость. Сновидений не было, только бесконечный чёрный провал с тихим перезвоном колокольчиков, но и это приносило облегчение и отдых. Друзья начинали обретать подобие лица:более тёмные пятна всё больше походили на рот и глаза, и Катсуки даже мог иногда разобрать отдельные слова или эмоции, отразившиеся на «лице». На акации набухали почки, начинали проклёвываться первые листья, ещё совсем маленькие, скукоженные, и Катсуки мог часами смотреть наверх, в окно, пытаясь подставить лицо лучам солнца. Белые халаты мелькали всё реже, тёмные провалы беспамятства свелись к минимуму, а после исчезали без следа, и можно было отследить каждую минуту прошедшего времени. Изуку был невероятно чутким и нежным, он всегда улыбался, держал за руку и помогал переосмыслить события, произошедшие на войне и в жизни, подводил к мысли, что умереть человек успеет всегда, но нужно уметь радоваться каждому мгновению. Если бы это сказал кто-нибудь другой, Катсуки бы нагрубил, съязвил и лишь посмеялся бы над тем, насколько образованный умный человек может быть наивным и глупым, но сейчас этого делать не хотелось. Волосы Изуку оказались невероятно мягкими на ощупь, и Катсуки не смог сдержать стон самого настоящего блаженства, едва его пальцы зарылись в кудрявые пряди. Невероятно шелковистые и пахнувшие яблочным шампунем. Перед глазами тут же возникали картины из детства, когда они с Зелёным нашли дикую яблоню в лесу, ходили к ней каждый день и с удовольствием ели маленькие кислые яблоки, давились, но не могли остановиться – аромат был невероятно притягательным. Катсуки не мог сказать, кто из них первый потянулся за поцелуем, он пришёл в себя от воспоминаний только тогда, когда Изуку уже прижимался всем телом, прижимался своими губами и рвано дышал, смущённый собственным поступком. Сердце успело пропустить пару ударов, голова закружилась, и весь воздух разом покинул лёгкие, от чего перед глазами заискрили звёзды. Всё было как в тумане, каждое прикосновение, каждый поцелуй, каждый стон казались ненастоящими, будто пропущенными через толщу воды, но та нежность, появившаяся в груди, то ощущение позабытого счастья, то удовольствие, возвращающее к жизни, были самыми реальными из того, что чувствовал Катсуки за последнее время. Робкие касания сменялись уверенными ласками, Изуку становился всё настойчивее, горячее, желаннее, его глаза переливались, будто в них причудливо преломлялся свет, они светились изнутри то мягким колдовским огнём, то росчерками молний. И этому невозможно было сопротивляться. Но Катсуки и не собирался сопротивляться, наоборот, он отчаянно искал тепло, сжимал пальцами плечи Изуку, стараясь не утонуть в потоке совершенно новых или почти полностью забытых ощущений, от которых шла кругом голова, а бёдра начинали непроизвольно дрожать. Исчезли все звуки, они растворились в потоке удовольствия, когда умелая рука забралась в штаны и стиснула член, погладила головку, потеребила нежную тонкую кожу и медленно оттянула её, заставляя Катсуки непроизвольно застонать и шире развести ноги. Плавные движения сводили с ума, плавили всё тело, от них по нервам бежали молнии, с покалыванием оседающие в кончиках пальцев. Воздуха катастрофически не хватало, горло саднило, а язык пересох от частых вдохов с открытым, как у рыбы, выброшенной на берег, ртом. Движения становились всё более быстрыми, резкими, даже рваными, и это крошило любое самообладание, Катсуки стонал так громко, как мог, скулил и старался вскидывать бёдра в нужном темпе, чтобы получить столь желанную сейчас разрядку. Удовольствие нарастало как снежный ком, как лавина, грозя стереть границы сознания и унести далеко-далеко. Яркая вспышка перед глазами, болезненно-закушенная губа и замершее сердце, в голове стало пусто и невероятно темно. Когда Катсуки очнулся, близился рассвет. Кровь не капала с потолка, что немного успокаивало и придавало надежды, что весь этот кошмар рано или поздно закончится. Изуку не было рядом, но его незримое присутствие заставляло червей шипеть и копошиться на безопасном расстоянии. Наверное, он успел уйти домой, а сам Кастуки, должно быть, просто потерял сознание от нахлынувшего оргазма. Акации покачивались на ветру и едва слышно стучали по стеклу тонкими веточками. «Почему я пытался покончить с собой?» Этот вопрос грянул в сознании, как гром среди ясного неба. Почему? Ведь там, за мягкими стенами, за решёткой окна его ждали друзья, которые наверняка волновались и переживали. Так почему же? Катсуки чувствовал беспокойство, будто что-то должно было вот-вот произойти. Сердце заходилось, отдавалось в горле и неприятно ударялось о грудную клетку. Во рту скопилась кислая слюна. Страх. На войне всё было не так, на многие вещи пришлось смотреть по-другому. Человеческая жизнь потеряла ценность. К людям лучше было не привязываться – каждый новый знакомый мог умереть буквально через пару часов, а на душе останется тонкий, будто сделанный скальпелем полевого хирурга, разрез. И Катсуки чувствовал слабость, уязвимость. Рядом служили его друзья, и челюсти сводило судорогой от страха, что они могли погибнуть, что не все они вернутся домой, что не смогут собраться все вместе за кружкой пива, обсуждая рабочие случаи и городские байки. Кончики пальцев немного покалывало, и рука непроизвольно дёрнулась, вырывая из тумана воспоминаний. Напротив стоял человек. Светлые непослушные волосы, распахнутые, полные злобы и бесконечного отчаяния глаза, окровавленные руки, которые он тянул к земле. Человек этот был невероятно знакомым, он упал на колени и зарыдал, воя и стеная, раскачивался из стороны в сторону, пытался обнять нечто невесомое, а после – зарылся пальцами в волосы, с силой их оттянул и закричал надрывно, с надломом, начиная дрожать и рассыпаться хлопьями пепла. По коже Катсуки пробежали мурашки, а по спине – холодок. Стало невыносимо тоскливо и даже скорбно, будто из груди вырвали часть души и выбросили в хохочущую бездну. Изуку напоминал солнце. Он излучал тепло и живительный свет, который мог прогнать тени из самого дальнего уголка сознания, заставить клубок страхов съёжиться и сгинуть до худших времён. Когда его тёплые пальцы обхватывали запястье Катсуки, тот испытывал счастье, будто к нему прикоснулся своим крылом самый настоящий ангел, который сможет вытянуть из пучины бесконечного сумрака. Черви постепенно исчезали, растворялись, и с каждым рассветом их становилось всё меньше, бабочки тоже старались не появляться, только изредка пролетали мимо и тут же исчезали перезвоном колокольчиков. Катсуки чувствовал себя живым. Он мог дышать полной грудью, мог не бояться заката, зная, что Изуку – его персональное солнце, которое спасёт от любых кошмаров. Появились силы вставать, разминаться, лишь бы поскорее выбраться из ставшей вдруг невообразимо тесной комнатки. Выбраться наружу, туда, куда уходит каждый раз Изуку, туда, где Катсуки с нетерпением ждут его друзья, пока что так и не обретшие лиц. И всё снова будет, как раньше, будто и не было войны, не умирали люди, не взрывались мины и не рушилась земля под ногами. Невероятно хотелось жить. Жить вместе с теми, кто так дорог. И Изуку пропал. Пропал точно так же, как и черви, бабочки и желтоглазые тени. День. Два. Три. Катсуки оставалось только считать восходы и закаты, пытаясь понять, что произошло. Может быть, он сказал что-то не то? Сделал что-то не так, как нужно? Беспокойство, будто что-то должно было вот-вот произойти. Сердце заходилось, отдавалось в горле и неприятно ударялось о грудную клетку. Во рту скопилась кислая слюна. Страх. Страх невероятно знакомый, ставший уже практически родным. Страх оказаться совершенно одному в непонятном, чужом и враждебном мире. Белый халат приобрел лицо. Санитар оказался неприглядным и хмурым, его руки были скрещены на груди, а глаза выдавали напряжение. – Вижу, лекарства помогли, и ты немного пришёл в здравый рассудок, – его голос Катсуки совершенно не понравился. Слишком сухой, даже скрипучий, как старое дерево. – Думаю, это всё благодаря заслугам вашего врача, – глаза санитара расширились, а ноздри чуть раздулись. – Мидории Изуку. Кислый привкус во рту стал невыносимым, будто на язык положили металл. – Врач заходил к тебе, когда ты был без сознания. Твой лечащий врач – женщина, Чиё Шузэнджи. Она уже в преклонном возрасте, так что к таким буйным, как ты, до и во время терапии не заходит. Женщина. Белый халат поплыл перед глазами. – Изуку Мидория… Мидория Изуку… – желудок судорожно сжался и вытолкнул наружу горькую желчь. Заливистый хохот Мины, хихиканье Ханты, не всегда смешные шутки Денки и бравада Эйджиро. Это стало простым и привычным, но неизменно радовало и согревало душу. Изуку всегда старался быть рядом, даже несмотря на то, что учился в другом университете. Врачам учиться было в разы тяжелее, и буквально каждая свободная секунда была на вес золота. С самого детства Изуку хотел спасать людей, но поначалу никак не мог определиться, как именно. Может, вытаскивать из пожара? Или с пистолетом наперевес блюсти букву закона? Но в итоге выбрал профессию врача. Катсуки, конечно, всегда был не в восторге от таких затей, даже пытался по-своему отговаривать, но потом смирился, принимая «чёртова никчёмного Деку» таким, какой он есть. Сердце выпрыгивало из груди, на глаза наворачивались слёзы, ком в горле не давал дышать. Было безумно больно, тело будто сковали раскалёнными цепями. – Нет, мы не будем выступать до рассвета, Бакуго Катсуки. Эта вылазка и без того подвергает всех нас слишком сильной опасности, – командир был непреклонен. Пальцы Катсуки дрожали, желваки ходили ходуном под натянутой кожей, но голос оставался твёрдым. – Там наши солдаты, капитан! Наш полевой хирург, понимаете? Мы должны!.. – один единственный взмах рукой против любых аргументов и доводов. Приказ есть приказ. Но Катсуки не мог просто смириться, в груди всё холодело. Там, всего в нескольких десятках километров на восток, сейчас могли попасть в окружение его друзья. Все до единого. Молодой ещё парнишка с яркой улыбкой, с россыпью веснушек на лице, с мягкими зелёными кудрями, которые невероятно ему шли. Изуку. Изуку был врачом от Бога, он мог вытащить с того света даже безнадёжного солдата, вынимал осколки гранат с филигранной точностью, а потом и сам плакал от облегчения, понимая, что смог, что спас, что вырвал очередного человека из костлявых рук. Они просто обязаны были прийти на помощь, отбить их лагерь от вражеских атак, защитить любой ценой. – Это приказ! Выполнять! – выбор был всегда. Смириться, надеяться и ждать рассвета или попытаться выступить сейчас в одиночку и, скорее всего, получить пулю в спину от собственного командира за попытку «дезертирства». Капитан был слишком резок и щепетилен в вопросах устава и субординации, особенно на войне. Каждая минута, каждая секунда была самой настоящей пыткой, время тянулось бесконечно медленно, застывало, как желе, и сгущало воздух вокруг, не позволяя ему попасть в лёгкие. Катсуки задыхался. Задыхался от страха, от собственного бессилия, от гнева и злобы, от невообразимого ужаса и отчаяния. Солнце померкло, ветки акаций превратились в тонкие чёрные пальцы с длинными окровавленными когтями. Лицо санитара смазалось, приобрело неясные, размытые очертания. Замелькали белые пятна халатов, в голове раздался надрывный, надломленный крик черного человека со светлыми непослушными волосами. Едва запели птицы, они снялись с места. Катсуки не мог идти в строю, он постоянно сбивался с ритма, совершенно не слыша команд и распоряжений. Мысленно он уже был на месте, обнимал друзей и делил с ними сигарету, слушал нудный бубнёж Изуку и счастливо улыбался, стараясь незаметно взять его за руку и переплести их пальцы. В воздухе стоял запах гари и крови. Сердце остановилось и отказывалось биться снова. Смысла для этого уже не было. Мясо. Красное мясо с белыми проблесками костей. Кровь. Дыхание спёрло рвотным позывом, когда Катсуки заметил опалённую голову Денки. Его жёлтые волосы выделялись на общем красном и чёрном фоне бельмом. Мозг отстранённо зафиксировал, что в их с ребятами шатёр могли попасть из гранатомёта. Никто не выжил бы. Слёзы – потом. Эмоции – потом. Главное… Изуку. Изуку. Изуку. Это всё, что мантрой билось в голове, отражаясь от костей черепа. Изуку, где же ты, Изуку? Пускай это всё окажется сном, просто страшным сном. Изуку. Руки дрожали, пальцы не слушались, в ушах стоял шум. Солдаты начали осматривать то, что когда-то было лагерем. Шум резко стих. Рядом, совсем рядом, раздался тихий шелестящий голос. – Каччан? – Изуку оказался наполовину укрыт подпаленным куском палатки. Мир замер, время застыло, и зазвенело в ушах. Тело опутал страх. Страх невероятно знакомый, ставший уже практически родным за время этой бессмысленной войны. Страх оказаться совершенно одному в непонятном, чужом и враждебном мире. Две пули в живот, одна в плечо. Изуку можно было спасти, приди они на пару часов раньше, приведи они с собой любого другого хирурга, такого же одарённого. Почему нельзя было прийти раньше? Сам Изуку бы смог спасти солдата при таких ранениях. Но не себя. Катсуки распахнул глаза, полные злобы и бесконечного отчаяния, упал на колени и приобнял Изуку, укладывая головой на свои бёдра. Мира вокруг больше не существовало, он утонул в бескрайней хохочущей бездне. – Не оставляй меня… Не оставляй меня одного, чёртов Деку… Изуку… Прости, я, – Изуку растянул окровавленные губы в подобии своей обычной тёплой улыбки. – Я не оставлю тебя, Каччан, – тихий выдох, и тишина. Тишина давящая, сводящая с ума и безумным хирургом вспарывающая грудь, чтобы стиснуть сердце когтистыми пальцами. Катсуки и сам не заметил, как начал раскачиваться из стороны в сторону, выть и стенать от боли, которая выжигала напалмом все внутренности. Он умолял Изуку открыть глаза, посмотреть на небо, которое непременно станет мирным, обнимал за плечи и старался вернуть к жизни, но только сильнее и сильнее пачкал собственные руки в крови, а после – закричал, с силой сжимая и оттягивая собственные волосы. Громко, хрипло, с надрывом и надломом, крупно дрожа и не веря в произошедшее до конца. Этого не могло случиться, не с ними, они же особенные, не такие, «главные герои», их не должна была тронуть война, так почему? Яростная и отчаянная жажда смерти. Ранение. Госпиталь. Окончание войны. Скромная комнатка в подарок от государства за заслуги перед страной. Каждая секунда, пропитанная одиночеством. Бесконечные врачи и психологи, которые даже не пытались помочь, только задавали формальные вопросы и писали что-то в своих блокнотах в дорогих кожаных переплётах. Все попытки наладить жизнь и найти работу не увенчались успехом. Люди шарахались, видя огромный шрам от осколка, перепахавшего половину лица. Одиночество убивало. Опасная бритва, белый кафель и красные капли, с тихим стуком ударяющиеся о самый край ванной и стекающие на пол. Никакой боли. Катсуки ничего не почувствовал, закрыл глаза, грузно осел на пол и приготовился ждать. – Каччан, я не оставлю тебя, – такой родной, бесконечно знакомый и до трепета любимый голос. Темнота. Никто не ждёт и никогда не ждал. Это всё было иллюзией воспалённого воображения, и от осознания этого в глазах Катсуки потемнело, руки вспотели и кровь застучала в висках. Невыносимая, непередаваемая тревога накатывала волнами, как цунами после землетрясения. Никто из них так и не вернулся с той войны. Ощущение опустошающей безысходности и одиночества подавляли рассудок, заставляя хвататься за голову и выть от горя. – Каччан, я не оставлю тебя, – Изуку был рядом, сидел вплотную, держал за руку и вытирал слёзы, непроизвольно бегущие по щекам Катсуки. Кровь была повсюду, она лилась с потолка и капала прямо на воздетое к почти неразличимому небу лицо, окрашивая его алым. Так похожие на людей тени скалились, показывая длинные треугольные зубы, щурили свои ядовито-жёлтые глаза и злорадно смеялись. Бездна хохотала высоко над головой, вокруг была лишь бесконечная темнота и гнетущее ощущение падения. Не было никакого врача, не было терапии, не было никакого живого Изуку с мягкими зелёными волосами. Только игры агонизирующего разума, его попытки вылечить самого себя, затянуть смертельные раны на своём гнилом брюхе. Оставался лишь один вопрос, который бился в сознании, отдаваясь в каждой клеточке тела набатом. «Кто вызвал службу спасения?»