записки на запястьях и ладонях

Закатывает глаза и закидывает ноги на столешницу, большими каракатичными буквами пишет Н А Х У Я вместо стройного конспекта о социокультурщине, не понимает, не принимает, только гневается и уходит в бесполезное слюнявое отрицалово — это всё похоже на шутку — и за такие шутки в зубах бывают промежутки, но единственный промежуток сейчас — между душной элкой из душной школы и душной элкой до душной пре-под-ши — девяносто минут. Н А Х У Я Н А Х У Я Н А Х У Я — Бездельничаешь? — Я пишу. Не видно? — Почему же? Даже слишком хорошо видно. — Будто не замечая ничего странного, Артория ставит свою кофейную чашку совсем рядом с чужой стопой. Торфинн закатывает глаза ещё сильнее, кажись, зрачками в череп, если так можно вообще, и опускает ноги на пол. — Ты возьми-ка лучше новую тетрадку на следующее занятие. Просто Бовуаровский экзистенциализм по соседству с «нахуём» будет смотреться слишком исчерпывающе. Не люблю такое. Тц. А Торфинн тоже многое не любит, между прочим. Эти ебучие-вонючие духи, к примеру — и ладно, если бы училка-мучилка лила бы на себя их по пол-литра, как все древние бабки и делают, так нет же — кап на запястье, кап на второе, и всё — флёр этот — морской соли и вина? какая разница! — лишь только ноздри слегка щекочет, поддразнивает, особенно, когда ладонь ложится на плечо оверсайзнутой «МаЛьЧиКоВоЙ» худяшки — фублядьфунахуй. И это ещё. Ну это. Голос. Будто она в чём-то лучше. Потому что старше и «мудрее». Потому что хата и независимость, давным-давно минувшая пьянка по поводу совершеннолетия, потому что никто не заставляет ходить к ЕБУЧЕЙ РЕПЕТИТОРКЕ, хоть в дождь, хоть в снег, хоть в сопли, хоть в говно. И не стыдно за счёт тинейджеров самоутверждаться тебе, тёть? (То, что никто и не думал самоутверждаться за её счёт, Торфинн, конечно, знает, но ещё она знает, что просто так беситься — тупорыло, поэтому надо хоть какую-то причину для бесоёбства если не найти, то выдумать — вот так вот). Что ещё её бесит в Артории… Да блядь. Всё. Абсолютно. Стук каблуков по полу — во-первых, кто носит дома туфли, во-вторых, кто не стелит на паркет ковры, ебаная выпендрёжница, эстетика дороже, чем ремонт и боль в ногах. Руки — дохуя музыкальные пальцы, такими только на пианино-то и брынчать, а Торфинн от пианин всяких триггерит до сих пор — свежа ещё память, как мамка гоняла к другому преподу, в музыкалку — так бы Торфинн там и торчала, не разъеби она окно пюпитром. Тут такое не прокатит — у сучки-Артории стеклопакет — да и Торфинн уже не десять, чтоб спускать ей с рук подобные выебоны, лишь надавав по жопе для приличия. Пальцы. Губы. Спички — специальные спички для сигарет. Репетша-ебанатша при ней не курит, но Торфинн просто их увидела — синяя коробочка с надписью Pall Mall — и взбесилась. Бля, пиздец. Может Артория хоть что-то делать, как нормальный человек, а не какая-то фотка из «Vogue». Не жизнь у неё, а «карта желаний» — коллажик-аппликация из красивых журнальных вырезок и распечаток с «пинтереста», боже. Может она не расхаживать в белых выглаженных рубашках и брюках с высокой талией, не цеплять на переносицу изящные очки, диктуя всякую хуебень то про грязный пиздецовый гонзо, то про кружавчики в пятитонных романах Жорж Санд? (Торфинн все эти лекции на одно лицо. (На одно худое, хищное, загорелое лицо с прищуренными глазами. («Щур», по-украински, кстати, «крыса», и Торфинн не думает, что это совпадение.) –…Так что сейчас можно понять, что самое избитое, что есть в литературе — это не любовные похождения. Это, скорее, свобода. Не только как тема, но и как форма выражения. Стиль, формулировки. «Избитое», кстати, сюда отлично подходит — цензура так наступает на горло, что иные силовики позавидуют. — Отлично понимаю, — бурчит Торфинн. У неё ручка в руке, и она похуистично скрежещет стержнем прямо поверх «Н А Х У Я», записывая какие-то случайные обрывки речи. Артория, если захочет, вполне может дать за такое пиздов. Только вот она не хочет — в этом и соль, и мет, и фен, и вообще вся прочая кайфуха их занятий. Торфинн не старается учиться, Артория не старается научить. Обоюдоострый-обоюдотупой похуизм. Постоянно игнорируемые просьбы принести другую тетрадку. Монологи в потолок и плевки туда же. Тихая злоба, свернувшаяся калачиком. На «есть ли вопросы?» приходится давить крысиные мысли о «ты человек вообще?» и тупо молчать, смотреть взглядом «как же ты заебала», сосать ручку, подпирать подбородок и валять дурочку. А потом сгребать свои пожитки в пирсингованный значками рюкзакен и уходить, ухуяривать летящей пулевой походкой с пятого этажа вниз по лестнице. Послезавтра опять сюда же. *** Училку по матеше Торфинн поняла и приняла бы, как и училку по англу, как и училку по какой-то ещё такой базовой штуке, но литература была проёбом по всем фронтам и нежданной подставой от матушки, оправдавшей /это/ бескомпромиссным «тебе нужны знания», на которое так и чесалось ответить «мне нужно, чтоб от меня все отъебались» — но за преподшу-чертилу ебучую и её неконтролируемый пиздёж деньги были заплачены, и проёбывать их вместе с занятиями ой как не хотелось. То есть То есть нет. Окей. Артория, как препод, может, и хорошая — хоть от одной этой мысли хочется устроить блёвапати прям в общественном транспорте, оправдавшись резким поворотом — всё-таки, у неё книжки стоят языках так на шести уж точно. Может, если бы Торфинн пнули учить какой-то там инглиш али спэниш у этой ёбаной женщины-пинтерест, она бы так не бесилась, но литература… «Н а х у я» Торфинн же и так читает. По губам. Своим собственным. Когда «нахуй иди» себе в зеркале говорит, вместе отражения морду хищную-тощую представляя. Зачем ей что-то большее? Мама уже заебала лелеять мечту о хорошей дочери, о милом, образованном ребёнке с пианиной под пальцами, иностранными словечками на языке и хорошей осанкой — легче было бы ей сразу купить кого-то с таким набором характеристик. Кнуд вон, например. Принцесску. (Только даже Кнуд уже попортили, не такая она уж и идеал_очка теперь — носит кожзам поверх своих розовых воздушных блузок и сцепляет ладони в замок на талии новой ебанашки-однокашки, разъезжая на драндулете по ночному городу. Добра им, света и позитива, конечно, но без злорадства думать о чьей-то проёбанной идеальности, которую всю жизнь под нос совали, как пример для подражания, не хочется и не можется, соу сорри.) — Свобода, — говорит Торфинн, так, чтобы не слышать своего голоса поверх играющей в наушниках «oh the gulit», и так, чтобы её голоса не слышали и бабки на соседних сидениях. — это когда до тебя никто не может доебаться. Что бы ты ни делала. Ни ты не можешь доебаться, ни до тебя не могут доебаться, и все делают то, что хотят, никого при этом не доёбывая. Вот свобода. А цензура говно ебаное, да. Каждый пишет, как он дрочит, тобишь, как хочет. Вот. Бабки, всё-таки, косятся. Ладно, пофиг, всё равно на следующей выходить — и можно помахать всем общественно-транспортным крысам ручкой, представив, что это проблемы. Хотя, проблемам она бы другой жест показала. Одной проблеме уж точно — вживую, ин риал лайф, снабдив ещё перчёными словечками. Ууу, сука. Третьим делом по приходу домой, после кормёжки кота и зажирания бешенства жареной картошечкой с острым соусом, Торфинн вываливает на незаправленную постель тетрадь и ручку, ложится и пишет, как приёбнутая, всё, что пришло ей в голову в элке — естественно, цензуря, ебучая клоунесса, сама же пишет, что цензура — говно ебаное, ой, то есть, простите, «ЗЛО». То есть, это нужно понять правильно. Не упало ей вести какие-то философские диалоги с Арторией, вываливать своё никому не всравшееся мнение, применимое только для какого-то выдуманного манямирка, мнение, которое реальный мир растопчет к хуям, изобьёт, и хорошо, если не обоссыт, но просто… Мысль-то рил хорошая. Не доёбывайся, и не доёбан будешь — идеально, Торфинн в президентки, где подписать петицию за такой закон? Торфинн умеет мыслить. И говорить не матом. И писать не матом. И пусть Артория не смотрит на неё /так надменно/. Ведь если хоть один пунктик из трёхкилометрового списка «Вещи, которые раздражают меня в Астории (помимо её существования)» исчезнет, жить, возможно, станет легче. Возможно. Наверное. Лишь бы. *** В Торфинновском магнум опусе Артория улавливает нехилый такой намёк, и улыбается. Минус взгляд, плюс улыбка в /том самом списке/ — как говорит любимая поговорка Торфинн «убив убийцу, меньше убийц не сделаешь». — Ты наверняка ведь понимаешь, что мне не хочется к тебе «приставать». И если ты чего-то не хочешь — то эти вопросы нужно решать в семье. — Не решаться эти вопросы в семье. — Здесь они не решаться тем более. Я не могу просто так брать деньги с твоих родителей, Торфинн. Мы должны стараться. — Зачем? — Ради себя. То есть, лично я стараюсь, чтобы не испытывать чувство вины за неотработанную ставку. Насчёт тебя ничего не могу сказать. Хотя нет, могу. У тебя неплохое эссе. Действительно неплохое. «Не думала, что ты на такое способна» — змеёй скользит в прищуренных глазах и полуулыбке тонких губ. Может, Торфинн опять придумывает — скорее всего. Чтобы не ассоциировать Арторию с похвалой. С чем-то хорошим. Продолжать в каждом её действии видеть подвох и подъёб. Конечно, ожидая худшего, можно ебануться от тревожности, но, наивно ведясь на лесть, тоже ничего хорошего не дождёшься. Торфинн пожимает плечами, а затем ставит локти на стол, подпирает кулаком подбородок. — Спасибо? — Пожалуйста. Кофе? *** Не то чтобы Торфинн нашла ответ на главный вопрос мироздания — «Н а х у я» — но другие вопросы — «какого хуя я здесь делаю?» напару со «сколько до конца, сука, осталось?» — беспокоят её теперь меньше. Артория не поменялась. Торфинн, разве что, перестала мучать её стол своими ногами, и начала делать дз — иногда, когда-как, если зацепит тема и будет, что спиздануть по поводу — водолеем или Львом Толстым-хуём простым Торфинн работать не нанималась, и калякать совсем уж бред отбитый, из серии «лишш бэ напесатб», желанием не горит. Не обязаловка же, не шкалка — тем более, в шкалке ей кофе не предлагают. Кстати, возможно, Артория капает в кофе ядом. Или каким-то наркотиком. В любом случае, порой Торфинн даже… скучает. Порой она ждёт четвергов и суббот. Сперва не признаётся себе в этом. Потом всё-таки пытается убедить себя в этой Рен-ТВшной теории про наркотики. Типа Ну блин Ну фу. Чтоб она Просто так И хотела К Артории? В её бежевую квартирку с гигантскими окнами в пол, и такими же гигантскими книжными шкафами? К её белым кружкам и горькой чёрной арабике, в которую обязательно нужно влить полпачки сливок, и закинуть три ложки сахара, чтобы получилось хоть что-то приемлемое? Да фу. Да пусть училка подавится этим всем. Не нужно Торфинн ничего из этого. Но когда там, всё-таки, четверг? *** — Если хочешь, можем отсюда уйти. — В смысле? — В прямом, милая. Я же вижу, что у тебя будто шерсть дыбом встаёт, когда ты в мой дом заходишь. Может, на улице лучше будет. То есть, не совсем на улице. В библиотеке. — Библио…что? — Книгохранилище, Торфинн. Изба-читальня, коль изволишь. Собирайся и пошли. Не пожалеешь. Нужно же ответить что-то вроде «меня напрягает не место, а ты», вместо того, чтобы безмолвно забрасывать рюкзак на плечи, и идти по улице, как за поводырём, как ослепшая? Наверное. Но, в таком случае, не нужно было делать домашку и вступать в конфронтации, принимать участие в игре, перестать играть в отмороженную. Теперь уже слишком поздно. Теперь дерзость по отношению к Артории — противоречие, а не что-то правильное, инстинктивное. Но почему так быстро? Яд? Наркотики? Рок-н-ролл? Насчёт последнего — у Артории-то музыкальные пристрастия не из говнарских, и пусть она порой и захаживает в господиблядьпрости о*п*е*р*у — ну тётка же сорокалетняя, что взять с неё? — но всякие майндлес сэлф индулгенсы, вместе с нирванами и кемикал романсами, ей к отсутвующему сердцу куда ближе, чем кошмарные пианины. Хоть что-то не как у первой леди или королевы какой, вылизанной, отфотошопленной и пластиковой на глянцевых страницах. И кстати, библиотека оказывается пыльным гигантским складбищем с абсолютно уебанским зелёным ковролином, и студентками, дуетом спешно допивающими «роллтон» из термоса, пока библиотекарша не застукала. Торфинн в полнейшем восторге. *** Торфинн в полнейшем тихом ахуе, когда на всех последующих занятиях Артория вытаскивает её наружу, из своей бежевой залитой светом хаты — Торфинн думает «ну, может, у тётки тараканы не только в башке теперь, и стыдно ученицу со «стасиками» знакомить», думает «возможно, мужик у неёипоявился», и у Торфинн… У Торфинн дыхание спирает. От омерзения? От удивления? Нет, Артория… Она красивая. Объективно. Несмотря на свои штаны и рубашки, стрижку короткую, ногти остриженные — она… привлекательна. Харизматична. Думать о том, что кто-то с ней…рядом… Думать об этом не мерзко. Но как-то странно. Естественно, это не так странно, как другая мысль «она обо мне заботится, и не хочет, чтобы мне было некомфортно в её хате» — это ж совсем абсурд. Еботня на палочке. Артории важны ставка и выполненный учительский долг, самый максимум — спор по какой-то теме — глаза у неё загораются, когда она пытается в чём-то переубедить, или когда соглашается, сходится во мнении, находит единомышленницу. Но Артория всё ещё больше преподаватель, чем человек. Зачем ей так заёбываться, ходить в библиотеку, парк, если лёгкий дискомфорт восприятию материала никак не мешает? Ебанина какая-то. Торфинн не понимает. Но не сопротивляется — ей же лучше, не приходится чувствовать себя лишней в вылизанных интерьерах. Не приходится, если что, пересекаться с мерзотными существами. Или тараканами. *** Когда она впервые при ней закуривает, это кажется слишком личным. Будто вот, смотри. Ещё что-то во мне есть Неидеальное. Нет, конечно, курить тоже можно эстетично — особенно с этими специальными сигаретными спичками за много денег — но Артория делает это нормально, не разыгрывая спектакль, и это действительно выглядит, как многолетняя привычка, от которой пора бы избавиться, а не как эстетически приятное действо, перфоманс, такое что-то, про что можно «вау» сказать. Они ещё и под дождь попадают, вдобавок, стоят на остановке, под козырьком, абсолютно вымокшие — у Артории гаснет сигарета, и вся оставшаяся пачка, вместе со спичками, эвакуируется в непромокаемый канкен Торфинн. Они стоят и дрожат, пока Артория окоченевшими пальцами набирает такси, пока ждут такси, пока греются об горячий термос и его содержимое. Этот день делает их ближе. Это день делает их ближе, возможно, даже больше, чем делали все предыдущие дни, череды четвергов-суббот, кофейных вечеров и диалогов, вылазок в библиотеки, потому что в тот день, вдобавок, Торфинн, какого-то ляда, чувствует себя /так/, берёт едва ли тёплую от термоса чужую ладонь и погружает её в карман своей кофты. Господи блядь, как глупо. Как глупо. Как глупо. Зачем. Артория не просила. А вдруг этот жест — унижение? Вдруг она вернёт тот давно потерянный взгляд свой, уничижительный, опять за конченную идиотку считать начнёт, и всё будет, как в самом начале — постные монологи в неуютной хате, такое прочее, отстранённое, канцелярское... Вдруг… Но вдруг не происходит. Артория смотрит странно, но /не так/. А потом приезжает такси. *** Возможно, они обе впали в транс — прийдя домой, покормив кота, но оставшись голодной по причине «по горло сыта своей глупостью», вывалив содержимое рюкзака на кровать, Торфинн находит чужое — Арториено. Долбоёбские «раковые палочки» и пресловутые спички. По неизвестной для себя самой причине, она решает это сохранить. Она ёбнулась Она точно С резьбы Поехала. *** От следующего занятия приходится отмазываться простудой. Во-первых, потому что это правда. Во-вторых, потому что ладно. Ладно. В свой жизни Торфинн творила абсолютно ёбнутую дичь. Вещи гораздо страннее, чем то, что случилось. Но ей всё равно стыдно. Странно. Это же не нужно было делать. Не необходимо. Так зачем? Н, а х у я Н, а х у я С четверга по среду Торфинн сгорает не столько от темпы, сколько от стыдобушки. Но в среду ей приходит сообщение. «Как настрой?» «Пакостный. Всё ещё болею.» «Повезло, я тоже. Но учениц никто не отменял у меня — я ведь не заразная. Как ходят, так и ходили, кто на историю, кто на язык, кто на литру. И по видеосвязи. Ненавижу детей💅» «Так вы остальных дома у себя, что ли, учите» «Ага» «Я думала, вы тараканов травите, поэтому не пускаете на порог» «Торфинн…» А что Торфинн? Торфинн ловит себя на том, что лыбится по-дурацки, открыто, широко, до боли практически, когда видит это «Астория печатает». Торфинн не знает почему, зачем, и что самое главное, н, а х у я, не знает всё ещё для чего ей репетитор по литературе, но знает, что если ей перестанут сейчас писать бессмысленные соо, то она точно кукухой поедет. Дура. Дура. Дура. Но как есть.