Обещание

      Дазай реагирует с безупречной скоростью и тут же поднимает голову. На щеках болезненно краснеют полосы. «Отлежал, что ли?» Мутный карий глаз загорается довольным пьяным огнем. Дазай расплывается в улыбке.        — Одасаку-у-у-у, — тянет Дазай — язык у него едва ворочается. — Пришел-таки! Я ждал тебя. Очень-очень долго ждал…       Дазай зажмуривается и вновь роняет голову на барную стойку, мямлит что-то в черный рукав. Ода с трудом давит в себе желание провести рукой по взъерошенным волосам. Демон с сердцем мальчишки. Маленький юркий демон, пьяный вдребезги. Ода, не снимая пальто, осторожно устраивается на соседнем стуле. Неловко. Сам ведь не выпил ни капли, а в горле уже будто жжется виски.       И отчего только так неловко? Так странно сидеть рядом с пьяным ребенком.        — Одасаку, — снова подает голос Дазай. — Ты ведь не уйдешь, правда?       «Без тебя точно никуда не уйду», — думает Ода и поворачивается к бармену. Тот незамедлительно ставит перед Одой наполненный стакан — мол, вам как обычно ведь? Огромный ледяной шар жалобно бьется о стенки. Бармен смущенно подмигивает.        — Сколько он выпил? — спрашивает Ода, даже не глядя на свежую порцию виски. Бармен разводит руками:        — Вам лучше этого не знать.        — Понимаю. И все же?        — Ну же, не будь занудой, Одасаку, — сонно мурлычет Дазай. — Тебя так долго не было… Вот я и решил… Как это называется?       «Накидаться», — мысленно отвечает Ода. Дазай разочарованно хлопает ресницами.        — Ты не будешь пить? — с какой-то совершенно по-детски простодушной обидой спрашивает Дазай. Он тянется рукой к стакану и несильно щелкает по стеклу. Тихий, тоненький звон. Демон устал. Демону давно уже следовало бы свернуться калачиком в теплой постели… Но почему-то он продолжает неумело, так очаровательно-неумело топить в крепком алкогольном омуте навалившиеся беды.        — Я выпью с тобой, — мягко говорит Ода. — И потом я вызову такси. Дазай отвечает кислой гримасой.        — Скучно! — заявляет он, сплетая руки в замок. Тонкие пальцы залеплены пластырем, тугие бинты спускаются до запястий — белые-белые, чистые. Мягкие, наверное.       Дазаю уже не привыкать вскрывать вены со скуки. Скучно, слишком скучно! В лохматой мальчишеской голове тысячи способов умереть. Умереть, свести счеты с жизнью, покончить с собой, совершить самоубийство. Как бы написали об этом в газетах, если нашли бы безжизненное перебинтованное тело в заставленной хламом холостяцкой квартирке? Как бы отозвался об этом истинный писатель, если бы вдруг задумал перенести на бумагу историю юноши, влюбленного в смерть?       Ода смотрит на эти бинты — белые-белые. Глаза слепит обманчивая вспышка — время будто бы перескакивает через пару ступеней. Белые бинты теряются в кроваво-алых разводах. «Ты ведь не уйдешь, Одасаку?» Оде хочется не отлучаться ни на секунду. Нельзя, нельзя пропустить роковое мгновение, когда в бледной ладони подростка опять блеснет нож или затянется на изрезанной шее прочная петля. Поставить бы Безупречность верным стражем. Юную жизнь сломать ведь легко.       Ода твердо уверен: когда расстегнет наконец ремни портупеи, когда покроется слоем мягкой домашней пыли блестящий ствол бесполезного пистолета, когда вырвутся из клетки ребер не знавшие свободы мечты, а вдалеке сверкнут гребни морских волн, тогда напишется сама собой правильная история. Небрежным росчерком возникнет на бумаге портрет сотканного из противоречий, юного, живого.       Дазай стреляет все-таки с изумительной меткостью. Прямо в сердце.       Старыми, потертыми пленочными кадрами откладывается в сторону уходящий день — аккуратная стопка, которую совсем уж не хочется тревожить. Виски отдает неправильной горечью. Дазай улыбается — фальшивое торжество. Ода глушит новую боль сразу же, не позволяя ей подобраться ближе. Вот так. Не умел бы он справляться, пролил бы слишком много слез, а это дело пустое, явно не стоит траты времени. Ода дьявольски спокоен, Ода — непоколебим.        — Расскажи что-нибудь! — требует Дазай. Ему и правда мучительно скучно. Плещется внутри плохо скрываемый гнев — Дазай проигрывать терпеть не может, но снова оказался в дураках. Смерть не позволила коснуться ее белых рук.       Белый. Почему писатели так любят белый? Цвет для лучшей из трагедий.       Ода делает еще один глоток и вынимает бумажник, пока Дазай не смотрит. У золотого ребенка мафии в кармане, конечно же, ни гроша. Такси Ода тоже мысленно записывает на свой счет.        — Одасаку!        — Расскажу, когда сядем в машину, — обещает Ода и бросает хмурый взгляд на бармен, который, кажется, вот-вот прыснет в кулак. Оно и понятно: Ода привык терпеливо кормить обещаниями своих ребят, привык не сдаваться, если обступят со всех сторон и, настойчиво дергая за рукав, перебивая друг друга, умоляют остаться еще на пару минут, рассказать сказку (обязательно с хорошим концом), может, и не одну… Может, лучше остаться и не на ничтожные минуты, а на часок-другой, но время неумолимо толкает к дверям.       Дазай вздыхает.        — Хорошо, — бурчит он.       Дазай мало общего имеет с шестилетками. Коллекция с чудовищной скоростью пополняется новыми экземплярами великолепных убийств. И все же пьяная улыбка Дазая расцветает все ярче — во всей красе невинности падшего ангела.       Ода исправно держит обещание. И сердце как будто бы выстукивать начинает сильнее, когда в тесном темном салоне автомобиля горькое дыхание Дазая обжигает щеку.        — Не против? — шепчет Дазай, навалившись на его плечо. Демоны тоже должны отдыхать. Самоубийцам тоже могут сниться восхитительно-пустые, спокойные сны.       Ода говорит тихо, делает паузы невыносимо долгими, но иначе просто не умеет. Дазай в полудреме с жадностью ловит каждое его слово, хоть и не понимает толком — погружен во что-то свое, темное, холодное. Невидимые скользкие щупальца ползут по спинке сидения. Ода рассказывает про ту-самую-книгу, что должна быть написанной, ведь иного исхода быть просто не может. Губ солеными мазками касается призрачный морской ветер. У сказки будет хороший конец. Мальчик с пустыми глазами обязательно скинет белую (белую, черт возьми!) маску и засмеется искренне, без примеси злости, без отражения древней боли. Дьяволенок расправит еще обожженные крылья. Рано умирать, рано!        — Когда я умру, ты прочитаешь эту историю моему надгробию, — произносит Дазай, выдавливая из себя беспечную улыбку. Затем замолкает, плотно сжимает губы и одним лишь касанием, немым импульсом просит: «Пообещай!»       Ода задумчиво трет щеку. Врать совсем не хочется.       «Ты никогда не умрешь, если тебя полюбит писатель».