Волчья ягода

Над лесом мягко шелестел дождь. Начало лета выдалось удушливо-жарким, но август принёс с собой приятную свежесть, низко нависшие над землёй серебристые тучи и бесчисленный жемчуг прохладных капель по тёмной, уже зрелой, уже почти слишком тяжёлой, чтобы удержаться на ветвях, зелени. Иван любил такую погоду: лучше уж так, чем тягостная жара, предвестница страшных московских пожаров. Они с Федей пару часов назад приехали в небольшую избу на берегу озера неподалёку от Александровской слободы. Судя по всему, обычно здесь жил лесничий, но сейчас избушка очень кстати пустовала: Иван Васильевич и Федя возвращались с охоты, отделились от придворных, чтобы поскорее добраться до дома, но заплутали, их нагнала ночь, и они искали приют до утра. «Не думаю, что хозяин будет против», — улыбнулся Иван, спрыгивая с коня и с царской бесцеремонностью проходя внутрь. От воды тянуло густым, молочно-белым, студёным туманом, но от двери за спиной дышало мягким домашним теплом, и потому холод снаружи казался даже приятным. Мужчина вышел на крыльцо — высокий, широкоплечий, он источал силу, несмотря даже на худобу и костлявые, тонкие пальцы — и прислонился к косяку, впитывая в себя умиротворяющую лесную тишину. Сгущались сумерки, между деревьями уже таились тени. Скоро они неслышными шагами скользнут ближе к дому, окутают, захватят, укроют прохладной, уже слишком долгой, слишком тёмной для лета ночью, скоро загорятся первые звёзды… Иван легко улыбнулся. Можно будет показать Федьке созвездия, рассказать, как по ним ориентируются моряки, может быть, они увидят даже звездопад, и юноша загадает желание. Мокрая трава блестела в последних солнечных лучах, как серебро. Где-то в отдалении звонко свиристели, о чём-то весело споря, лесные птахи, и легко, легко дышалось здесь в лесу — вдали от слободы. За спиной послышался едва слышный скрип, но Иван не вздрогнул, не напряг спину, как это обычно бывало, а обернулся с мягкой улыбкой и поймал тонкие, белые запястья. Федя покорно прижался к его боку. — Я развёл огонь. — Я вижу. — Окна избушки теперь сияли тёплым янтарём, от неё дышало уютным теплом. — Дай-ка сюда… Иван властно повернул ладони Феди, внимательно изучая тонкие, длинные пальцы: нет ли заноз? Удивительно, как у него может быть такая белая, гладкая кожа, если Федя каждый день упражняется с саблей и одним движением способен остановить бегущую галопом лошадь? Иван недоумённо покачал головой и легонько поцеловал мягкие подушечки, машинально скользнув по ним горячим языком. — Спасибо, Феденька. — И прижал тёплую ладонь к своей щеке. — Ты устал? С губ юноши сорвался хриплый, неровный вздох, скулы вспыхнули румянцем, а ладонь чуть дрогнула, послушно обмякая в плену крепких пальцев. — Нет... Я бы еще птицы побил, кабы не стемнело. Федька по-мальчишески встряхнул густыми смоляными кудрями, и что-то в груди у Ивана отозвалось горячей судорогой. Красивый… Какой он красивый… Мужчина невольно стиснул объятия сильнее, почти до боли, не позволяя отстраниться, мимолетно и жадно втягивая сладкий запах его волос. От Феди всегда пахло лесом, цветами, ягодами... Его собственный чародей. — Я тебе верю, Феденька... — Прохладные пальцы ласково скользнули по шее юноши сзади, властно оглаживая загривок, бархатистую кожу под волосами. — Ты хороший охотник. Храбрый, быстрый... Ты любишь охоту? Жаркое дыхание щекотало щёку Басманова, и тот прижался к мужчине сильнее. От пальцев царя по коже бежала горячечная дрожь, а от взгляда в серые, как грозовое небо, глаза немного кружилась голова. — Да… — едва слышно выдохнул парнишка, покорно подставляясь под ласковую ладонь. Всегда, когда Федор был рядом, он делал с Иваном что-то невообразимое. Его близость, его податливость, его тёплое дыхание, одуряющий аромат его волос, то, как послушно он прижимался к нему, как едва слышно всхлипывал, вспыхивал от самых лёгких прикосновений… Иван на секунду прикрыл глаза и едва заметно повернул голову, чтобы вдохнуть вместо сладкого дурмана с привкусом диких ягод холодный, безопасный воздух с озера — чтобы хоть немного прояснились мысли. Как у Феди это получалось? Словно колдовство, словно жаркая поволока, в которой тонут все другие мысли, кроме исступлённого желания целовать эти горячие, податливые губы, эту по-юношески тонкую шею, эти глаза, руки, всё, что скрывал строгий, наглухо застёгнутый, чёрный кафтан… Из горла царя вырвался глухой, низкий звук, и он притиснул юного Басманова к себе сильнее, исступлённей, заставляя прильнуть к себе каждым изгибом и впадинкой, каждой проступающей косточкой, от беззащитных ключиц до по-мальчишески острых тазобедренных. Жадная ладонь властно нырнула в густые локоны на затылке, заставляя Федю приподнять голову. — Хочешь, будем ездить чаще? — Иван обжёг его податливый, тёплый рот коротким, алчным поцелуем. — Вдвоём… — Государь! — Ахнув, Федька послушно прижался сильнее, и под плотной тканью кафтана Иван ощутил лёгкий трепет, словно юноша подошёл слишком близко к огню… А затем все мысли из его головы выбило, выжгло влажными, горячими губами и жарким всхлипом: — Хочу… Прозвучало настолько бесстыдно, что Иван вмиг забыл, что речь была об охоте. Ладони царя жадно скользнули по спине Басманова, лаская, поглаживая, но — натыкаясь на ткань кафтана вместо горячей и податливой, гладкой кожи. Близость податливого, упругого, юношеского тела отзывалась приятным теплом под кожей, лёгким головокружением, горячими мурашками… Тяжестью внизу живота. Иван прижался щекой к густым волосам Басманова, глубоко втягивая в себя холодный воздух: успокоиться, перевести дух, не делать ничего срамного — Федя и так провёл весь день на ногах, неужели не можешь хоть немного перетерпеть, унять исступлённую тягу, алчную жажду до него, дать ему отдохнуть?.. Поэтому мужчина прижимал его к себе крепко и ласково, оберегая от сырого холода вокруг, и приходил в себя, утопая взглядом в густеющих сумерках. — Обязательно будем, Феденька, — горячие губы ласково тронули шелковистый висок, и Иван улыбнулся, вновь почувствовав сладкий, дурманный запах его кожи. «Люблю…», — отозвалось сладкой судорогой где-то в груди. Подождал, пока разжались беспомощно стиснутые на его плечах пальцы, пока Федя не успокоился и не прижался к нему умиротворённо и податливо, и ласково спросил: — Красиво здесь... Похоже на твои родные места? — М-м-м… Не совсем. — Басманов чуть улыбнулся вызывающе яркими губами. — Там было больше сосен… И пахло хвоей. И ещё рядом было болото… Старики говорили, что по ночам на нём загорались огоньки, и, если пойти за ними, они тебя околдуют, обманут, заманят в чащу — и не вернёшься. Где-то в отдалении тоскливо взвыл волк, будто потеряв что-то драгоценное. Иван машинально стиснул руки сильнее — защищая, прижимая кудрявую голову к груди. Густой туман теперь окутывал дом, будто одеялом, сойди с крыльца — утонешь в молочном мареве. От сырой земли тянуло неприятным холодком, он полз вверх, по ногам, под одежду, будто царь-полоз отправил подданных на охоту. — Ты ходил за ними? — тихо спросил Иван. — За огоньками? Федя холода не чувствовал — он чувствовал тепло от чужого тела, большого и сильного, чувствовал чужие руки на своей спине, запах его волос и кожи, и мысли у него путались, а по телу разливалась ватная, горячая слабость. — Ходил… Туда боялись идти, а я хотел показать, что мне не страшно. Вздрогнув, Иван на мгновение впился пальцами в плотную ткань чёрного опричного кафтана. Ходил. За огоньками. В густой туман, в топкое болото, где Бог весть, кто водится… Змеи, ядовитые ягоды, может, и вправду чертовщина какая… Вдруг что случилось бы? Вдруг колдовские огоньки вправду забрали бы его Федьку?.. Но Федя был здесь, с ним. И продолжил, смущённо улыбаясь: — Я… Меня конюх наш увидел и домой отвёл. — Ах ты… — Рассмеявшись от облегчения, Иван ущипнул мальчишку за ухо. — Сорванец! Будь я твоим отцом, я бы тебя высек. — Ай! — Вспыхнув краской пуще прежнего, юноша уткнулся лицом ему в грудь, смеясь проказливым, мальчишеским смехом, и в его глазах плясали чарующие огоньки, которые манили за собой сильнее болотных. — Батюшка тоже так сделал бы. Вот я ему и не сказал. Смеясь, Иван ласково взъерошил густые, тёмные волосы, а в голове у него мелькнуло жаркое, непристойное: «Я бы по-иному высек…» Горячие ладони властно обхватили лицо юного Басманова, Иван склонился к нему ниже, ближе, почти касаясь лбом его лба. — Охальник ты маленький… — Грубовато прикусил пухлую нижнюю губу, и Федя изумлённо, хрипло ахнул: как живым огнём опалил сперва укус, а потом низкий, властный голос. — Ступай в дом, Федя. Замёрзнешь. Юноша послушно скользнул к двери на слабых ногах, но затем вдруг потянул царя за край одежды. — А вы? Не пойдёте со мной? — Чуть позже, Феденька, — Иван, растроганный, ласково погладил его по волосам. — Иди. Федя нахмурился и капризно поджал нижнюю губу, но всё же покорился, а Иван ещё несколько минут постоял на крыльце, глядя в небо. Загорелись первые звёзды, острый, зыбкий полумесяц корабликом покачивался среди них. Вокруг дома сгустилась такая темень, что, кажется, шагни только с крыльца — и пропадёшь. Но темень была живой. Она шелестела листьями деревьев и травами, она шептала холодными озёрными водами, она подвывала одновременно и жалкими, и тоскливыми, и до мурашек пугающими голосами волков, заставляя вспомнить все страшные сказки, которые когда-то давно рассказывала ему кормилица… Иван слегка поёжился, запахнувшись получше в кафтан. И всё же даже здесь, в лесу, с волками, в темноте, ему было спокойней, чем дома — пока Федя был рядом. Случится же такое. Идя к двери, он машинально скользнул рукой по мокрому кусту у самого крыльца — и в ладонь сама прыгнула гроздь тёмно-синих, почти чёрных, как Федины волосы, маленьких ягод. Смородина что ли? Иван с любопытством перебрал их в пальцах — и сорвал сразу всю гроздь: полакомиться. Дом встретил его простецким уютом. Не царские палаты, конечно, ни тебе высоких потолков, ни заморских ковров, ни золота, ни серебра… Небольшая комнатушка, которая разом служила и кухней, и спальней. Но её наполнял жар от хорошенько растопленной Федькой печи, на полу перед ней лесничий бросил громадную медвежью шкуру, в комнате славно пахло сосновыми дровами, собачьей шерстью, какой-то едой… И Федя. Федя сидел, поджав ноги, прямо на шкуре, по-детски перебирая густой мех. Повернулся, заслышав его шаги, с улыбкой на румяных губах, такой яркой и нежной, что у Ивана сладко ёкнуло сердце. «Вот бы остаться здесь, — пронеслось в голове. — Навсегда…» Иван сел с Федей рядом, приобнял тонкие плечи. Рыжие волосы горели медью от отблесков пламени, оно же согревало обычно суровые и мрачные черты лица: вместо сжатых губ — лёгкая улыбка, вместо глубокой складки между бровей — морщинки у глаз. Или, может, дело было не в пламени. — Смотри-ка, что здесь. — Иван раскрыл ладонь, показывая горсть сизых ягод. — Смородина. Будешь? И хотел было бросить ягоду в рот — но тут вокруг запястья оплелись, стиснулись горячие пальцы, и совсем рядом оказались огромные, широко распахнутые, испуганные глаза. — Не тронь! — ударило звонкой струной. — Это волчья ягода! Она ядовитая… Что-то в груди у Ивана жарко дрогнуло. Потрясённый, он смотрел в беспокойно блестящие глаза, на глубоко закушенную губу, на длинные, тёмные ресницы, на чуть дрожащие, тонкие, почти хрупкие пальцы — и сердце медленно плавилось прямо в клетке из рёбер. Федя остановил его. Остановил. Его. Разве хоть кто-то ещё из придворных остановил бы?.. Ведь это такой шанс подраться за власть! А здесь такая возможность сама плывёт в руки! А Федя остановил его. Федя не хотел, чтобы он пострадал… Ягоды выпали из пальцев. Иван смотрел на своего опричника тяжёлым и тёмным взглядом, блестящим, болезненным — казалось, будто в грозовом небе его глаз собралась буря. — Иван Васильевич… — растерянно пролепетал Федька. — Что вы… Договорить он не смог. Иван порывисто и судорожно схватил его запястья и рванул на себя, исступлённо и жадно впиваясь в горячие, бесстыдные, мальчишеские губы, бесцеремонно раздвигая языком и вторгаясь во влажный рот. Федя только и успел, что изумлённо вскрикнуть — а после затрепетал под горячими руками, словно пойманная большим хищником добыча, и обмяк с едва слышным, хриплым стоном, покорно позволяя терзать себя жёстким поцелуем. Едва соображая, что делает, Иван нетерпеливо притянул мальчишку к себе — ближе, ещё ближе, ещё… На колени, заставляя прижаться животом, грудью, обхватить длинными, стройными ногами, выгнуть спину, чтобы притиснуться ещё теснее. Властные ладони голодно, стремительно скользнули вверх по спине молодого опричника. Пальцы тряслись от откровенного нетерпения, он ни на миг не отрывался от рта Феди, не позволяя бедному мальчишке даже дышать — он целовал, целовал и целовал его, исступлённо, властно, кусая и посасывая его губы, его язык… Пока, наконец, не отстранился — резко, с хриплым, тяжёлым вздохом, и не взглянул прямо в потемневшие васильковые глаза тяжёлым, немного безумным взглядом. — Спасибо… И вновь скользнул горячими руками по гибкой, послушной спине: на этот раз медленно, с наслаждением, усилием воли заставляя себя не спешить, прочувствовать каждый изгиб его тонкого тела, каждый мускул, играющий под кожей, каждую впадинку, каждую косточку позвоночника. Вот только… — Сними кафтан, — властно сорвалось с губ. Прерывистое дыхание, влажные, растерянные глаза в окаймлении чуть дрожащих ресниц, робко приоткрытые губы… Иван почувствовал, как особенно тяжело бухнуло в рёбра сердце, как чувственный жар охватил голову; глаза его почернели, когда тонкие пальцы юноши нерешительно сжали край одежды, словно сомневаясь: — Снять?.. Иван медленно поднял брови, тонкие губы чуть изогнулись в усмешке. — Что с тобой, Феденька? — Горячее дыхание, хрипловатое, слишком быстрое для внешне спокойного, тягучего, вкрадчивого голоса, обжигало румяные губы Басманова. Всё ещё обнимая своего опричника одной рукой, царь легонько потянул за первую тесёмку тяжёлого, чёрного кафтана, открывая тонкую нижнюю рубашку. — Боишься передо мной раздеться?.. — А если... — Голос юноши дрогнул, и Федя сжал пальцами ворот кафтана. — Если хозяин воротится?.. Иван низко, бархатно рассмеялся — и силой разжал тонкие, белые руки, чтобы потянуть следующую тесёмку. И ещё одну. И ещё… В серых глазах блеснуло волчье, голодное пламя. Федя не сопротивлялся, только на щеках пламенели горячие пятна. — Грешно врать царю… — почти прорычал мужчина, горячо прижимаясь терзающими губами к — наконец-то — полностью обнажённой шее, впиваясь в неё острыми зубами, оставляя бесстыже пылающий след. — Не хозяина ты смущаешься, Феденька. Иван усмехнулся, скользнув взглядом по напряжённым соскам, виднеющимся под лёгкой тканью нижней рубашки — и взглянул прямо Феде в глаза, стискивая плоть через ткань. Мальчишка жалобно вскрикнул, запрокидывая голову, до боли впился пальцами в его плечи, безотчетно-отчаянно потянул… И со всхлипом зажмурился, заливаясь горячей краской: соски наливались кровью под настойчивыми, даже грубыми пальцами. — Перестаньте… — беспомощно выдохнул юноша. Секунду Иван зачарованно смотрел в его глаза. По его телу бежала горячая, сладкая дрожь. Даже поверить трудно: спустя несколько недель, когда он почти каждый день и не по разу ласкал его, Федька по-прежнему реагировал так, словно это было впервые. Он не мог поверить в это, и… И это возбуждало настолько, что мужчина судорожно сглотнул, остро ощущая, как жарко перехватывает дыхание и сладко тянет тяжестью внизу живота. Зачарованный, он медленно провёл жёсткими, холодными руками по податливому телу Федора: узкие бёдра, тонкая поясница, выше, по лесенке часто вздымающихся рёбер, а затем... Властный, грубый рывок — Иван распахнул кафтан окончательно и опрокинул мальчишку на медвежий мех, бесцеремонно подминая под себя. Федя хрипло, растерянно вскрикнул, невольно цепляясь за него… И выгибаясь навстречу всем телом, захлёбываясь частым, быстрым дыханием и безотчётно разводя дрожащие ноги. — Снова лжешь, — рыкнул Иван возле пылающего алым уха. Федя протестующе замотал головой. — Нет, не лгу, я… Я… Прошу, государь, не… — И подавился словами, когда Иван коротко, но глубоко и требовательно впился поцелуем в одуряюще-мягкие, сладкие губы. — М-м-м… Государь... Воротятся… Иль свита… Найдут… Увидят… Узнают… Ах! Царь бесцеремонно стиснул его пониже спины. Юноша содрогнулся от жаркого, сладкого стыда и с задушенным стоном вжался в мужчину всем телом. В глазах Ивана Васильевича полыхали жаркие, тёмные огоньки, тонкие губы кривились в хищной ухмылке. Сильнее притиснул Федю к медвежьему меху, так, что бедный мальчишка не мог толком пошевелиться и лишь протяжно, жалобно застонал от жёсткого колена, почти болезненно упирающегося прямо между ног, а царь прорычал: — Коли воротятся — лично глаза выжгу. — Иван Васильевич... — потрясённо выдохнул Басманов. Иван ласкал мальчишку почерневшим, тяжёлым взглядом и не мог оторваться. Такой красивый… До сумасшествия, до головокружения, настолько, что поневоле сам себя спрашиваешь: разве бывает на свете такая ослепительная, сияющая красота?! Длинные, подрагивающие ресницы, бездна василькового взгляда, пылающие щёки в трогательных мелких веснушках, приоткрытый, податливый, сладкий до изнеможения рот, беззащитная, напряжённая шея, проступающие косточки прямых, будто стрелы, ключиц, и весь он, всё его тело — гибкое, податливое, по-юношески изящное, ловкое, упругое, с длинными, мускулистыми ногами, с округлыми, упруго очерченными под кожей мышцами плеч, с кожей глаже атласа… Боже, ради него можно было не только выжечь чьи-то глаза, чтоб не смели смотреть на то, что принадлежит царю. Порой Иван серьёзно пугался того, что на самом деле мог бы совершить для Федьки. Похоже, преград здесь для него не существовало. — Что ты со мной делаешь… — пьяно и бессильно прошептал царь, жадно запуская под рубашку Федора похолодевшие от сладостного волнения, нетерпеливые руки. Тонкие и проворные, унизанные перстнями, привыкшие к перу и переплётам книг, его пальцы жадно скользнули по тёплому животу, ощущая, как подрагивают под кожей мускулы, будто откликаясь на его ласку, как дрожит всё отзывчивое тело мальчишки, выше — по чётко осязаемым рёбрам, ещё выше, жадно задирая рубашку… — Что ты… — через ком в горле одурманенно пробормотал Иван. — Что вы… — хрипловатым эхом беспомощно отозвался Федя. Лицо его ярко пылало: царь смотрел так, словно уже видел его абсолютно обнажённым, с широко раздвинутыми ногами, умоляющим о том, чтобы его отымели посильнее, и это было так срамно, так грешно, что в какой-то момент Федя готов был вырваться из чужих рук, закрыться от охватившего его стыда, сбежать от тягучего жара в жилах, медленно сводящего его с ума… Но даже если бы он действительно попытался — ничего бы не вышло: Иван держал слишком крепко. В следующий миг, не позволив юноше опомниться, он требовательно и жарко прижался горячими, властными губами к его ноющему от напряжения соску… И Федя судорожно вскрикнул, выгнувшись всем телом, и в отчаянии закусил пальцы, пытаясь заглушить такой бесстыдный стон, вот-вот готовый сорваться с его губ. — Государь, — простонал Федя. Каждый требовательный поцелуй отзывался горячим покалыванием в паху, соски сладко ныли, заставляя мальчишку едва ли не извиваться: он сдерживался из последних сил стыдливости. — Иван Васильевич… Не надо… Воротятся вдруг… Стыдно… От удовольствия, от слишком сильных ощущений — холодные, требовательные руки, казалось, касались его сразу повсюду, поглаживали, сжимали; поцелуи обжигали кожу так, что Федя жарко всхлипывал от малейшего прикосновения — он чувствовал себя распятым настойчивой, чувственной лаской. Вопреки собственным словам юноша покорно растекался под властными прикосновениями, подставлялся, всхлипывал, невольно разводил вконец обмякшие ноги… Словно предлагал сделать с собой всё, что его государю только заблагорассудится. Иван на несколько мгновений замер, словно хищник над жертвой, не отрывая глаз от мальчишки. Глаза царя могли быть разными: светлыми и спокойными, светлыми — и ледяными, как живая сталь, сумрачными, мягкими… Сейчас они казались почти чёрными от расширенных до предела зрачков, чёрными — и бесстыдно алчущими. Феденька, его Феденька — с искусанными губами, с яркими следами его требовательных поцелуев на шее и плечах, с зацелованными, припухшими сосками... От жаркого, сумасшедшего желания темнело в глазах, всё тело будто пожирало сухое, лихорадочное, исступлённое пламя. А от того, как стыдливо Федя просил его прекратить, хотя Иван явственно чувствовал его возбуждение, слышал, как сладко он стонет от его прикосновений… Щёку изнутри ожёг сильный укус. Сдержаннее. Спокойнее. Не срываться, хотя мальчишка на это буквально напрашивается. Лучше… Немного подразнить. — Стыдно?.. — мягко прошептал царь, медленно скользя тяжёлой, крепкой ладонью вниз по животу Басманова; ухмылка сделалась шире, когда под пальцами на обнажённой коже проступили крупные мурашки. — Тогда изволь объяснить мне вот это, Феденька. Догадавшись, что он собирается делать, Федя глухо вскрикнул, рванулся, пытаясь уйти от настойчивых, властных прикосновений, но в следующий миг длинные, властные пальцы ловко скользнули под ткань и… Безжалостно стиснули промеж ног. Мальчишка с долгим, низким стоном обмяк на медвежьей шкуре, бессильно стискивая дрожащими коленями бёдра Ивана в тщетной попытке прикрыть срамное место. С губ его рвалось жаркое, тяжёлое дыхание, грудь часто вздымалась, пальцы цеплялись за мех. Не в силах сказать что-либо, Басманов только сладко всхлипнул, невольно подаваясь навстречу ласке. Щёки его горели ярко-алой краской, сердце бешено колотилось, а голова шла кругом, словно в горячем дурмане. — Государь… — всхлипнул — и обмяк, невольно чуть шире разводя ноги и хватая воздух воспалёнными от поцелуев губами. — Тц-тц-тц, Феденька… — низким, тягуче-ласковым голосом промурлыкал Иван Васильевич, стягивая вниз ткань штанов, чтобы было удобней, обнажая молочно-белые, подрагивающие от возбуждения бёдра, а затем медленно скользя ладонью по мужскому органу своего, только своего молодого опричника. Медленно-медленно, вверх-вниз, от основания до головки, оглаживая её чуть шероховатой, властной, уже горячей от чужого тела ладонью — и снова вниз, размазывая по стволу прозрачную, горячую смазку. — Тебе должно быть очень, очень стыдно за своё поведение, Федюша. Мягкое, плавное движение — и Федя беспомощно выдохнул, со стыдным, сладким замиранием в животе осознавая, что движения его лишили полностью: Иван Васильевич был больше него, сильнее него, и теперь он мягко придавил его к медвежьей шкуре, обжигая влажным дыханием, и даже сквозь ткань Федя мог почувствовать его напряжённую плоть. — Только посмотри на себя, — опалил слух хриплый, горячий шёпот. Большая, сильная ладонь продолжала неспешно двигаться вверх-вниз по его мужскому естеству в медленном, мучительно-медленном, неторопливом ритме. — Нарываешься, бесстыдник... Охальник маленький. Ноги разводишь, так и просишь, чтобы тебя выдрали посильнее… Стоит тебя только тронуть, — Иван с хищной ухмылкой жёстко огладил влажную, упругую, налитую кровью головку Фединого члена, так, что мальчишка судорожно ахнул, и зажал ладонью невольный возглас, зажмурившись до пятен под веками, — как ты уже готов подставить зад. От напряжения у Феди дрожали и бёдра, и колени, дышал он так, словно пробежал несколько верст по лесу без остановки. От бесстыдных слов государя перехватывало дыхание и кружилась голова, а его ладонь, жёсткая, крепкая, сильная, продолжала дразнить и поглаживать его внизу… И это медленно плавило его заживо. Казалось, от хриплых, горячечных вскриков он вот-вот сорвёт голос, а царь словно нарочно поглаживал так, как всего приятнее, самые чувствительные, самые срамные места, заставляя Федю извиваться и изнывать под сладкой до темени в глазах лаской, всхлипывать, шептать что-то в бреду, сам не понимая, что шепчет. — Государь… государь… — глухо всхлипывал юноша, не в силах что-либо сказать и с глухими стонами выгибаясь, ёрзая под мужчиной, запрокидывая голову, невольно изламывая брови и беспомощно приоткрывая рот. Казалось, он горит заживо: от его слов, от близости, от ласки, Феде мерещилось, что всё его тело плавится, словно живой воск. Невольно подаваясь бёдрами навстречу безжалостно-ласковой руке, он хрипло выстонал: — Умоляю… Остановить сладкую пытку? Или продолжить?.. Иван жадно скользнул языком по пересохшим губам, буквально трахая своего мальчишку обжигающим, тяжёлым взглядом. Низ живота сводило судорогой от близости Феди, от аромата его тела, его возбуждения голова шла кругом, по коже бежали крупные мурашки, и даже одежда стала раздражать, казалась слишком тесной, слишком грубой, жаркой, душной… Снять! Задыхаясь и ощущая себя до одури голодным зверем, Иван Васильевич властно скользнул тяжёлой, крепкой рукой по шее Басманова, трепещущей от слишком быстрого дыхания, поймал его влажный, дрожащий взгляд… И неожиданно жёстко стиснул ладонь, обрывая дыхание. — А-а-ах! — хрипло вырвалось у Феди. В глазах потемнело. Задохнувшись, юноша беспомощно приоткрыл воспалённые от поцелуев губы, едва-едва ловя ими обрывки воздуха. Сердце мгновенно зачастило ещё сильнее, если это было вообще возможно. Иван чувствовал каждый его удар пальцами и ладонью, и это будоражило до огненных пятен под веками. Отчаянно бьющийся пульс, обрывочное, неровное дыхание… Дыхание, которое он целиком может контролировать. Надавит рукой чуть сильнее — и Федя не сможет дышать вообще… Член болезненно подрагивал, каждый удар сердца (его? Федора?) отдавался в нем почти болью. Федя позволяет ему такое, доверяет ему… Разве можно обмануть такое доверие?.. Разве можно причинить ему боль? — Смотри на меня… — низким голосом прошептал Иван, медленно убирая ладонь с беззащитной шеи. Федька жадно глотнул воздух, выгнувшись всем телом, и от этого движения, от жалобного излома его бровей, от влажного блеска глаз, от лихорадочного румянца на щеках, оттого… Оттого, как непроизвольно разъехались шире его ноги — Ивана почти залихорадило от желания. Несколько быстрых, рваных движений, и одежда, его и остатки Фединой, полетела на пол. Кафтан, исподняя рубаха, быстро размотать кушак… Штаны… И ещё раз пристально и тяжело взглянуть в пылающее лицо, высвобождая крупную, крепкую плоть. — Смотри… — едва слышным, хриплым шёпотом приказал царь, неспешно оглаживая ладонью напряжённый орган. Федя покорно вскинул блестящий, разгорячённый взгляд — и зачарованно замер, беспомощно приоткрыв губы. Иван Васильевич не был даже похож на человека — казалось, он морок, сотканный из теней и огня. Медные, словно пылающие от отблесков пламени волосы, разметавшиеся по плечам, поджарое, крепкое тело… Обычно он двигался вальяжно и уверенно, но за внешней царственной неспешностью скрывалась неожиданная сила. Хищные, острые черты лица, расплавленная смола глаз, пронзительный взгляд, и… У юноши перехватило дыхание, а лицо вспыхнуло ярко-алой краской. Задыхаясь от стыда, от накатывающей волнами обессиливающей дрожи и возбуждения, он покорно скользнул взглядом вниз: широкие плечи, грудь, несколько косых шрамов, живот, ниже… И Федя, не выдержав, закрыл лицо руками. Это слишком откровенно, слишком горячо, слишком, слишком, разве так вообще можно! Прежде он и помыслить не мог о таком, а Иван Васильевич заставлял его делать такие бесстыдные вещи! Федя судорожно облизнул губы, чувствуя, как задыхается, хотя царь уже и не держал его за шею. Такие бесстыдные и такие… Приятные, такие жгучие… — Федя, — настиг его низкий, вибрирующий от сдерживаемого желания, властный голос и горячие пальцы жёстко стиснули подбородок. — Я приказал тебе смотреть. У юноши не было сил сопротивляться — и он покорно вскинул глаза, одними губами умоляя сжалиться. Боже, у него был… У него был такой большой, крупнее, чем у Феди, и от этого одновременно пугливо перехватывало дыхание, и… И в то же время ныло в паху, пульсировало в предвкушении… Заставляло мальчишку невольно, с едва слышным жалобным стоном приподнять бёдра. — Хороший мальчик, — усмехнулся Иван, мягко проводя кончиками пальцев между его ягодиц — и Федя жалобно вскрикнул, содрогаясь всем телом оттого, как его совсем легонько оцарапали кончиками ногтей в таком чувствительном месте. Он невольно попытался стиснуть колени, прикрыть срамные части, но вместо этого только вновь стиснул бёдра Ивана — и царь с низким рычанием обжёг его ягодицы сильным шлепком. — Не нарывайся, Федька! Мальчишка жалобно вскрикнул, на коже мгновенно вспыхнул яркий розовый след. Его напряжённый, чуть подрагивающий орган упирался Ивану прямо в живот, пачкая светлую кожу смазкой, а сам юноша затрепетал всем телом: — А-а-ах! Помилуйте, государь… Я не… не… — взмолился, жалобно всхлипывая и невольно изламывая брови. — Тише… — неожиданно мягко улыбнувшись, Иван нежно скользнул ладонью по его растрёпанным, густым волосам. — Тише, Феденька… Федя тихонько всхлипывал и невольно извивался всем телом, мучительно-остро ощущая, как упирается прямо ему меж ног его напряжённая, горячая плоть, как ноет колечко мышц… Юноша судорожно облизнул губы, чувствуя, как сладко и пугливо замирает сердце. Меж ними уже было всё, что могло быть между любовниками, но все равно он порой немножко побаивался. Прохладные, длинные пальцы скользнули между растрёпанных прядей, нежно огладили затылок и шею, и Федя задрал подбородок, будто стараясь прильнуть к мужчине так близко, как это только возможно. Всё тело вдруг сделалось таким чувствительным, таким податливым, и между ног было постыдно напряжённо и влажно от смазки, и Федя задыхался, изнывая от возбуждения настолько сильного, что готов был уже начать умоляюще потираться об Ивана бёдрами. — Бесстыдник, — низкий, хрипловатый, обволакивающий голос, властные пальцы, неторопливо оглаживающие его всё выше и выше: бёдра, влажное, жаркое, напряжённое меж ними, выше, по отчётливо проступившим венам внизу живота, дальше — вдоль торса, по шее… Федя дрожал всем телом, постанывая и едва слышно ахая под настойчивыми, неторопливыми прикосновениями, послушно выгибаясь под ними, подаваясь к рукам Ивана Васильевича всем телом — животом, грудью, усыпанными мурашками, напряжёнными, влажными бёдрами. — Государь… Жарко мне… Жарко… — бессознательно, сладко и жалобно всхлипывал юноша. А затем его голос оборвался: Иван всем телом впечатал его в слишком грубый, слишком колючий сейчас мех, накрывая его влажный, покорный рот долгим и требовательным поцелуем. Казалось, он буквально трахал его языком, мучительно, глубоко, сладко, так, что Федя едва-едва мог дышать, и всё, что ему оставалось — это жалобно постанывать и умоляюще льнуть к нему, цепляясь за напряжённые, обжигающе-горячие плечи. — Маленький охальник… — слишком низкий, похожий на звериный рык голос опалил слух. — Открой рот, Федя. И пальцы мягко надавили на подбородок маленького Басманова, заставляя беспомощно приоткрыть губы. Федька вскинул на царя непонимающий, пьяный взгляд… И покорно, ничего не соображая, приоткрыл рот. Ивана всего пробрало крупной, обжигающей дрожью возбуждения. Податливый, беззащитный, будто умоляющий, чтобы его отымели посильнее, влажный и жаркий, юноша трепетал и всхлипывал под ним, покорно прикрывал глаза чуть-чуть влажными ресницами, подставлялся, почти насаживался на него уже сейчас… Ивану огромного усилия воли стоило не подмять Федю под себя — и не войти в него одним размашистым и жёстким, грубым толчком, так, чтобы юноша выгнулся с жалобным стоном, чтобы задохнулся, захлебнулся воздухом, чтобы поскуливал и вскрикивал в такт грубым движениям, так, чтобы плакал от слишком сильных ощущений, так, чтобы умолял остановиться, потому что не выдерживает такого бешеного темпа, не выдерживает… Но пока Иван только трахал пальцами его рот. Жёстко и сладко, оглаживая подушечками пальцев податливый и влажный язык и шелковистые наощупь, нежные щёки. — Жарко тебе, Феденька?.. — промурлыкал обманчиво-ласково, в очередной раз толкнувшись пальцами в беззащитную, податливую влагу. — Сейчас будет ещё жарче. Огладив напоследок припухшие губы, Иван неторопливо провёл увлажнёнными от слюны пальцами по трепещущим и подрагивающим, беззащитным складочкам между его ягодиц и судорожно облизнулся. Феденька… Боже, что этот мальчишка творил с ним?.. Ивану казалось, что всё внутри у него буквально плавится заживо, что в венах течёт густой, обжигающий мёд вместо крови, а в паху так тяжело и жарко, что это почти причиняет боль, и гулко бьющееся в висках сердце отстукивает раз за разом ритм его имени: Федя, Федя, Федя, Федя… Лёгкое, нежное прикосновение. Потом ещё одно — чуть настойчивее, сильнее, с нажимом, так, что юноша жалобно всхлипнул, невольно двигая бёдрами. — Тише… больно не будет, — мягко шепнул Иван и очень плавным, осторожным движением толкнулся вперёд, так, что палец оказался внутри. — А-а-ах! — вырвалось у Феди. Задыхаясь, юноша выгнулся в спине, запрокидывая голову и глухо поскуливая, стискивая в руках смятый и жаркий от их тел мех. Он глухо, жалобно постанывал и невольно сильнее разводил ноги, ёрзая ягодицами в попытках насадиться сильнее; щёки невыносимо горели от бесстыдных, развратных, хлюпающих звуков, и там, внизу, было так мокро, мокро, мокро, от слюны, от смазки, и так невыносимо горячо, так напряженно! Иван медленно двинул пальцем внутри — Федя напрягся на несколько мгновений, кусая губы и жмурясь почти до слёз… А затем с низким, судорожным стоном обмяк на шкуре, тяжело и влажно дыша. — Госуда-арь… Это прозвучало так сладко, так горячо, что у Ивана на миг потемнело в глазах. Низ живота буквально пылал, в голове плыл горячий дурман, горячо, горячо, как горячо, господи… Как богохульно поминать сейчас имя господне! Но сейчас Ивана это не интересовало. Всё, что его интересовало — это как горячо и сладко, должно быть, сейчас у Феди внутри, какой он узкий и жаркий, влажный, беззащитный, как покорно и доверчиво раскрывается ему навстречу, как жмурит влажные ресницы, как сладко, протяжно стонет, как… Иван судорожно облизнулся и склонился к самому уху своего возлюбленного, вжимаясь пульсирующей, изнывающей плотью меж широко раскинутых ног. — Прости меня, Феденька, не могу я больше, — прошептал тягуче и сладко… И разом ввёл в жаркую тесноту меж его ягодиц ещё два пальца. Федя выгнулся с протяжным, сладостным криком, невольно впиваясь в напряжённые плечи мужчины ногтями и исступлённо прижимаясь к нему всем телом. Ивану на миг показалось, что его лизнуло горячее, живое пламя, и он с глухим рычанием сгрёб мальчишку в медвежьи объятия, втиснул во влажный уже мех, исступлённо и сладко трахая языком его податливый, мокрый, словно созданный для того, чтобы терзать его поцелуями, рот. «Мой, мой, мой, мой, мой, — болезненно стучало в висках, — мой…» — Государь! — отчаянно сорвалось с губ, едва Иван от него оторвался. Всё внутри отзывалось сладким трепетом, мышцы невольно сжимались, стискивались, сопротивляясь вторжению, и оттого внутри у Феди было ещё теснее, чем могло бы быть… Иван глухо зарычал, чувствуя, как ноет член от этой горячей, сладкой тесноты. Дрожа всем телом от болезненно-сладостного чувства, Федя откинулся на шкуру, тяжело дыша и покорно выгибаясь всем телом, задыхаясь, чувствуя, как от удовольствия даже немеют пальцы на ногах. — Это… — хрипло, отрывисто, почти болезненно стискивая его коленями, — это… много… разом… — Много?.. — Иван насмешливо ухмыльнулся, медленно слизывая солоноватую испарину с напряжённой, уже обожжённой его недавними требовательными поцелуями шеи юного опричника. — Много… Много... — жалобно выстанывал юноша в такт плавным, ритмичным движениям внутри своего тела, выгибаясь и сильнее разводя для него ноги. Он доверчиво запрокидывал голову, жмуря мокрые глаза, подставляясь под влажную, жадную, сладкую ласку… И вскрикнул болезненно и жалобно, когда ласковый, влажный язык вдруг сменился коротким, грубым укусом. — Тогда отчего же ты так сладко стонешь, Феденька?.. Мягкое, плавное движение — и он раздвинул пальцы шире, раздвигая, растягивая упруго сопротивляющуюся, нежную, жарко пульсирующую плоть. Словно жаркая, болезненная волна прокатилась разом по всему телу, опалила низ живота, и Федя затрепетал на длинных, жёстких пальцах, задыхаясь, извиваясь всем телом и жалобно вскрикивая от того, как они проникают всё глубже… глубже… — Государь, сжальтесь!.. Могло ли быть в мире хоть что-то бесстыдней, нежней и желанней этого мальчишки?.. С его широко раздвинутыми ногами, с яркими следами поцелуев и укусов на молочной шее, с яркими, торчащими, зацелованными сосками, с разметавшимися локонами густых волос… Такого жаркого, тесного, до одури узкого… Иван глухо зарычал — и безжалостно стиснул свободной рукой трепещущее, обжигающе-горячее горло. Обмякший было Феденька всхлипнул и вскинул на него чуть испуганные, влажные глаза, и Иван невольно чуть оскалил острые зубы, словно зверь, сходящий с ума от близости желанной добычи. — Будешь царю указывать, мальчишка?.. — послышался над ухом задыхающийся, обжигающе-низкий голос, и жёсткие пальцы безжалостно, даже грубо толкнулись в нутро сильнее. — Я буду драть тебя… — Толчок! — Как только… — Толчок! — Захочу. Юноша жалобно вскрикивал и содрогался всем телом от каждого жаркого, грубого толчка. От терзающего его стыда, казалось, можно было сгореть заживо: он так подставлялся под чужие прикосновения, словно умолял не прекращать ласку ни на мгновение, так покорно льнёт к своему царю, и… И эти звуки, хлюпающие, влажные звуки от каждого движения властных пальцев внутри его тела… Федя не знал, что пытается сделать, отчаянно извиваясь на пальцах Ивана Васильевича в плену горячечного, стыдного наслаждения: то ли соскользнуть с них, сбежать от жёсткой, терзающей ласки — то ли насадиться ещё глубже, ещё сильнее. Голова у него кружилась, руки лихорадочно скользили то по плечам царя, то по полу, отчаянно комкая несчастную шкуру, а потом… Толчок! И пальцы мучительно-медленно, плавно выскользнули из податливого и нежного, жаркого, подготовленного тела. Иван выпрямился над своим юным опричником — распалённым, с широко раскинутыми, дрожащими бёдрами, с затуманенными, влажными глазами… Даже на пылающих щеках блестела влага. Ивану казалось, что он вот-вот лишится рассудка… Или, может быть, лишился давно, едва только встретил этого бесёнка?.. Податливого, чувствительного до дрожи, отзывчивого мальчишку, который стонал так сладко, что его только сильнее хотелось ласкать, хотелось… Брать. Царь судорожно сглотнул, медленно оглаживая член влажной ладонью. Плоть пульсировала в мучительном напряжении так, что ему пришлось сделать несколько глубоких вздохов: он всерьёз боялся излиться сразу же, едва почувствует, как Федя сжимается вокруг него. Прерывистый, судорожный вздох — и мужчина прижал Басманова к шкуре всем горячим, напряжённым телом, мягко притискиваясь к его воспалённому, розоватому от настойчивых, жарких пальцев входу крупной, твёрдой головкой. В голове горячо мутилось, перед глазами плыл жаркий дурман, и ничего, ничего, кроме Феди, его запаха, его шелковистого, податливого тела не было важно; сердцебиение отзывалось разом во всем теле, но особенно — в мучительно напряжённом паху, с такой мучительной силой, что Иван невольно слишком сильно, даже больно стискивал бёдра своего возлюбленного грубыми пальцами. — Не бойся, Феденька… — прошептал, как в бреду… И бесконечно плавным, мягким движением толкнулся вперёд. Федя громко и жарко вскрикнул, содрогнувшись всем телом, и с жалобным стоном выгнулся, захлебнулся, судорожно закусил пальцы. В мыслях было восхитительно пусто, не существовало в целом мире ничего, кроме мужчины с ним рядом, его жаркого, сильного тела, его требовательных рук и поцелуев, его плоти, господи, его плоти, медленно скользящей внутри его тела. — Государь… — хрипло вскрикнул юноша и тут же задохнулся: в его рот впечатался грубый и жаркий, требовательный поцелуй. Иван, казалось, хотел выдрать его всего: его плоть, напряжённая, каменно-твёрдая, заполняла Федю внизу, а его язык безжалостно терзал покорный и влажный, беспомощно приоткрытый, тёплый рот. — Государь… Иван глухо зарычал, услышав беспомощно дрожащий, сорванный голос. Бёдра сводило мучительным, жгучим напряжением, сердце тяжело и жарко билось в груди, почти болезненно отдаваясь в висках, горячо, горячо, горячо! Сил сдерживаться больше не оставалось. Он знал, знал, что стоило бы помедлить, стоило бы позволить привыкнуть, стоило бы сделать первые движения неторопливыми и мягкими, но Федя! Его всхлипы и стоны, его покорный рот, его нутро — жаркое, тесное… Сжимающееся вокруг напряжённой плоти… Задохнувшись коротким, глухим рыком Иван не выдержал — и грубым рывком насадил бедного Федьку на себя до упора. Юноша громко вскрикнул и, казалось, на несколько мгновений потерял сознание: обмяк под большим, напряжённым телом Ивана, прикрыв дрожащие, влажные ресницы, абсолютно обессиленный, абсолютно беспомощный… С глухим рычанием Иван насадил его податливое тело на себя ещё раз, и ещё раз, ещё, ещё, размашисто и жёстко, жарко, быстро, отчаянно, так, что его ягодицы с силой ударялись о напряжённые бедра — горячий и влажный, бесстыдный звук. Задыхаясь, Иван почти неотрывно терзал поцелуем губы Басманова, кусал их, вылизывал, вдалбливался горячим и влажным языком, заставляя бедного мальчишку глухо стонать себе в рот и жмуриться от почти болезненного жара, пока крупная, твёрдая плоть безжалостно терзала его изнывающее нутро грубыми и сильными, жаркими, жёсткими рывками. — А-а-а-ах! — отчаянно вскрикнул Федя от особенно сильного толчка и выгнулся всем телом — весь в крупных мурашках, сходя с ума от терзающего изнутри жара. Юноша будто горел заживо, и этот жар заставлял его извиваться в руках царя, двигаться навстречу, насаживаясь, подмахивая, сладко и хрипло вскрикивая — и срывая голос. Толчок, ещё толчок, ещё! Сильно, размашисто, грубо, почти до боли, до бесстыдных хлюпающих звуков… Не выдержав, Федя вскрикнул особенно жалобно и невольно вцепился пальцами в плечи Ивана, оставляя на коже яркие розовые полосы. Царь вздрогнул всем телом, из горла вырвалось низкое, утробное рычание, и… — Ай! Прошу… Прошу, не так… Не так си… Ах! И тут же, противореча своим же словам, сам подался вперёд, навстречу жёсткому толчку, насаживаясь на плоть Ивана Васильевича до упора и отчаянно стискивая коленями его бёдра. — Ах ты маленький… — Рывок! Федя жалобно вскрикнул: по телу словно прокатилась пламенная волна, а от бесстыже-мокрого звука заалели уши. — …бесёнок! Чертёнок… А ну, сделай так ещё раз. Жёсткий, чёрный взгляд прямо в глаза, взгляд голодного хищника, его плоть, жаркая, крепкая, наполняющая Федю изнутри… Мальчишке казалось, что он вот-вот окончательно сойдёт с ума. — Оцарапай. С губ Басманова рвались жаркие, отчаянные вскрики. Он задыхался, содрогался всем телом и всхлипывал, всерьёз боясь сойти с ума: горячо, до боли горячо, сильно, крепко, даже больно! И так хорошо… Жалобно вскрикнув, он замер, глядя в глаза Ивана Васильевича, загипнотизированный жаркой тьмой, что плескалась в расширенных до предела зрачках. Юноша всем телом содрогнулся на его члене, ощущая, как жарко скользит внутри напряжённая, крепкая плоть, задыхаясь, замирая… — Ну?! Нетерпеливый рывок! И Басманов с глухим стоном покорно оцарапал его плечи снова, на сей раз — совсем легонько, робко. Царь коротко, хрипло рассмеялся — боже мой, какой милый мальчишка, боится сделать ему больно! — и властно дёрнул его бёдра на себя с такой силой, что Федя стыдливо и сладко-болезненно вскрикнул от громкого, влажного шлепка… От ощущения мужской плоти, распирающей его естество. Задохнувшись, юноша отчаянно вцепился в своего царя обеими руками, зарылся лицом ему в шею, в одуряющий, мускусный, дурманный запах возбуждённого мужского тела и — сдержать, затолкнуть внутрь рвущийся с губ жалобный крик удовольствия, жарко, сладко, стыдно! — вцепился зубами в мускулистое плечо. — Федька! — возмущённый, хриплый возглас. Басманов тут же испуганно разжал челюсти, вскинул умоляющий, беззащитный взгляд. — Ты что делаешь, охальник?.. — Простите… Простите, государь, я… Иван хищно усмехнулся, глядя в его чуть испуганные, влажные глаза. Что за сокровище… Его Федька... порой ему казалось, что он весь мир готов сжечь, лишь бы юноша и дальше вот так на него смотрел, лишь бы был с ним, принадлежал ему, его, его, его… Иван исступлённо вдавил в шкуру податливое, одуряюще-нежное, мягкое тело, зарылся лицом во влажные от испарины локоны. Федя дрожал всем телом, прижимаясь к нему покорно и исступлённо, сладко, жмурил влажные ресницы, всхлипывал, срывался на жалобное, умоляющее поскуливание, Иван чувствовал, как дрожат от напряжения мускулы его гибкого, красивого тела, чувствовал, как… Как влажно, как до чёртиков горячо и тесно было у него внутри. Боже, какой же Федька был чувствительный, податливый, как он сжимался вокруг его плоти! В такие моменты он хрипло вскрикивал, всхлипывал, и красивое, точёное лицо его искажалось так, словно мальчишка готов был заплакать. Боже… У Ивана голова шла кругом. Только бы это не заканчивалось. Только бы как можно дольше вот так двигаться внутри своего возлюбленного, ощущать в своих руках его податливую, жаркую нежность, чувствовать запах его волос, слышать его прерывистый, умоляющий голос, только бы… А ведь Феденька, похоже, вот-вот изольётся… Он уже жмурился, лицо застыло, искажённое гримасой близкого удовольствия, он судорожно закусил губу, двигал бёдрами короткими, быстрыми, рваными движениями, исступлённо стискивал Ивана коленями, беспорядочно цеплялся за плечи, за волосы, то жмурился, то смотрел на него умоляющим, почти требовательным взглядом, порывисто и бесстыдно подавался навстречу грубым и властным движениям, судорожно пытался, как и сам Иван порой, найти хоть немного воздуха, не выжженного жаром их тел. Иван глухо зарычал, сходя с ума от возбуждения: пульсация там, внутри, сделалась чаще, жарче, сильнее, и от этого хотелось вдалбливаться в своего опричника размашисто и грубо, беспорядочно, жарко, каждым рывком приближая развязку, быстрее, быстрее, быстрее!.. Нет. Иван медленно, тяжело выдохнул, беря себя под контроль, и в последнее мгновение — остановился… Вместо грубого рывка — неожиданно плавное, неспешное движение. Федька обиженно вскрикнул, вскинул разочарованный взгляд из-под изломанных бровей: — Государь?.. Царь хрипло засмеялся в ответ, властным движением притискивая тонкие запястья к меху над всклоченной, чуть влажной головой. Обездвиженный Федя тяжело и часто дышал, глядя на него ничего не соображающим, потемневшим взглядом. — Думал, я с тобой так быстро закончу?.. — опалил его слух севший, опасно вибрирующий голос. — М-м-мф… — жалобно всхлипнул юноша, бессильно ёрзая бёдрами и дрожащими пальцами стискивая мех над головой. — Прошу… Прошу… Иван Васильевич… Мочи нет… У Ивана дико вспыхнули глаза, пришлось до крови закусить губы. Беспорядочные, отчаянные движения шелковистых бёдер Феденьки его самого едва не свели с ума, до боли, до крови пришлось закусить изнутри щёку, чтобы самому не излиться прямо сейчас, позорно-неожиданно, словно отрок: Федя сжимал мышцы там, внутри, пытался насадиться на него сильнее и глубже… Ах ты… — Бесёнок! — глухо рыкнул царь, и жёсткая ладонь безжалостно стиснула мужской орган Басманова в основании. Юноша хрипло, судорожно вскрикнул в отчаянии. — Нет! Прошу, нет… Пожалуйста… Иван с хищной ухмылкой на губах склонился к его покорному, влажному рту, накрывая его долгим и сладким, мучительно-глубоким, чувственным поцелуем. Федька задрожал всем телом, бессильно откидывая голову назад. Плавные, медленные движения, так глубоко, как только возможно, исступлённо прижимаясь горячими, влажными губами к шелковистой шее своего опричника, осыпая нетерпеливыми, горячечными поцелуями его тонкие ключицы и плечи, кожу груди, податливые, беззащитно раскрытые, жаркие губы… Федя едва слышно, хрипло поскуливал, бессильно извиваясь на плоти царя. Лицо его то и дело искажала гримаса: болезненно закушенные губы, излом бровей, мольба во взгляде, влажные, дрожащие ресницы, безмолвное «пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста», — и юноша отчаянно пытался насадиться на Ивана сильнее, но мужчина держал его бедра слишком крепко, так, что Федя хрипло вскрикивал, когда в молочную кожу впивались неожиданно острые ногти. — Умоля-яю… — всхлипнул Басманов. Казалось, ещё чуть-чуть, и из глаз у него покатятся слёзы. Иван Васильевич изводил его лаской, мучил, Федя уже не выдерживал: крупный, напряжённый член, медленно скользящий внутри, мучительно медленно, сладко, пробирая словно снопами крошечных молний по всему телу, его поцелуи, его руки, его горячее, сильное, тяжёлое тело, даже его дыхание! И всего так много, много, много, так много, что Федя не знал, куда деть себя от всего этого. Его лихорадило. Горячо, стыдно, стыдно, безумно стыдно, до одури, так, что хочется лицо закрыть руками, но… Но как же хорошо, господи, до трясучки, до поджимающихся пальцев на ногах! Басманов кричал бы в голос, но не было сил ни на что — только всхлипывать и слабо подаваться навстречу ласковым рукам и хрипеть, словно в бреду, утопая в вязком, обжигающем возбуждении: — Государь… Прошу, прошу… Сжа-альтесь… Не могу… Больше… Что-то в голове у Ивана словно бы щёлкнуло. Это было уже слишком. Чёрт возьми, он же не из железа сделан! Когда рядом появился Федя, он понял это даже слишком хорошо: не из железа. Сопротивляться жгучему чувству к этому мальчишке, болезненной, почти ожесточённой, нездоровой любви, которая в нём вспыхнула, сопротивляться тем желаниям, что будил в нём Федя Басманов — он не мог. И особенно не мог, когда Федя вот так поскуливал под ним, хрипло и сладко, умоляюще, сорвано, бессильно, полностью раскрываясь под его руками, покоряясь его ласке, позволяя делать с собой всё, что только пожелается, покорно подставляясь под его руки и губы, насаживаясь на его плоть, отдаваясь — всего себя отдавая в его руки. Всё тело ломило от чрезмерного напряжения. Иван замер на несколько невозможно тягучих мгновений, нависая над своим возлюбленным — всё ещё находясь внутри — и терзая его тяжёлым, тёмным взглядом. Влажные волосы разметались по медвежьей шкуре, глаза прикрыты в истоме, в исступлённой жажде наслаждения, воспалённые, зацелованные губы послушно приоткрыты — целуй, коли хочешь — на шее, плечах, ключицах багровеют яркие следы свежих поцелуев, укусов, бёдра покорно раскинуты… — Феденька… — ласково окликнул царь, медленно проводя тяжёлой, обжигающе-жаркой ладонью по пылающей щеке. — М-м-м-м?.. — едва-едва слышно простонал юноша, доверчиво подаваясь навстречу прикосновению, невольно, по-кошачьи об неё потираясь и вскидывая на Ивана пьяный и тёмный, влажный взгляд. Царь медленно склонился к его губам и оставил на них долгий и влажный, тягучий поцелуй. Он целовал его, посасывая припухшие, искусанные и истерзанные им прежде губы и влажный, податливый, горячий язык, сладко вылизывая его, заполняя целиком… Федя судорожно всхлипнул и сжался внутри, сжался так, что Иван мгновенно отстранился, судорожно хватая губами воздух, с огненными кругами перед глазами, и тягучий и сладкий, долгий, невыносимо чувственный поцелуй сменился… Жёсткими пальцами в густых кудрях. — Чаровник бесовской, — глухо рыкнул Иван Васильевич, придавливая Федю с такой силой, что бедный мальчишка не мог даже шевельнуться, — чарами опутал… разум затуманил… что за чары ты навёл на меня, колдун?.. А в следующее мгновение мужчина сорвался вновь. Сорвался на ожесточённый и жаркий, яростный, стремительный ритм, который и ритмом назвать было бы нельзя — сумасшедшие, порывистые, рваные толчки, всё быстрее и быстрее, быстрее, жёстче, жарче, бесцеремонно, безжалостно вколачиваясь в податливое и жаркое, упругое нутро. По комнате разносились совершенно бесстыдные, хлюпающие звуки и звонкие, влажные шлепки тела о тело. Весь мир словно сгорел в исступлённой лихорадке, не существовало никого, ничего, только Федя, Федя, Федя, его горячее и влажное, тугое, тесное нутро, его обжигающая, шелковистая кожа, его руки, его шея, его волосы, его губы, град горячечных, исступлённых, влажных поцелуев-укусов, толчки, толчки, толчки! А потом по телу прокатилась горячая, до одури, до боли сладостная судорога, будто в один миг расплавились разом все кости. Задохнувшись коротким, глухим вскриком, Иван одним рывком выскользнул из распалённого, дрожащего тела — Федя болезненно, разочарованно вскрикнул, попытавшись за плечи притянуть его обратно, но тут же вскрик сменился долгим и сладким, надрывным стоном, когда Иван Васильевич жёстко стиснул в ладони разом оба их члена. Жар вспыхнул под кожей разом во всём теле: ощущать в пальцах, притиснутым к его естеству, пульсирующую, обжигающе-горячую, влажную от смазки плоть Федьки было приятно настолько, что отнимались ноги, и в голове делалось восхитительно пусто. Несколько последних грубых, сильных рывков, горячечное нетерпение, звенящее в голове, трясучка, сумасшедший, рваный, отчаянный ритм, и… И долгий, протяжный стон. И тяжёлый, тёмный взгляд — на выгнувшегося всем телом, а после обессиленно рухнувшего на медвежий мех Феденьку. На его пылающие лихорадочным жаром щёки, на дрожащие, прикрытые ресницы, на широко раскинутые ноги. На белесые пятна — чьи? — на его животе и бёдрах. — Феденька… — прохрипел царь, неверной рукой размазывая семя по влажной, горячей коже. — Феденька… Мой… Мальчишка дрожал всем телом, судорожно, едва различимо всхлипывая. Лицо его всё было покрыто испариной и, кажется, слезами. Бёдра, испачканные в жарком семени, крупно подрагивали, и Федя глухо застонал, когда Иван бережно провёл по ним ладонью. — Тише… Вот так… Было невыносимо жарко. Воспалённый, взбудораженный до предела разум и тело постепенно успокаивались, их обоих окутывала безмятежность и сонливость отпустившего чувственного напряжения. Позже нужно будет обтереть своего мальчика от семени и пота, помочь ему, полусонному, беспомощному, забраться на печь, в тепло, укрыть, прижать, позволить уснуть у себя на груди, может быть, разжечь ещё раз получше огонь, если Иван не забыл ещё, как это делается — не хватало застудиться, если печка погаснет. И заснуть, крепко и сладко, до утра. Но это потом, потом. А пока — прижимать к себе дрожащего в полубеспамятстве, постепенно успокаивающегося возлюбленного, вслепую трогать губами его влажные волосы и бережно поглаживать мокрую спину.

***

— Мародёры мы с тобой, Федька, — засмеялся Иван, когда Федя сел с ним рядом на крыльцо и протянул ломоть хлеба, щедро смазанный маслом. Взял из запасов бедного лесника. — Надо будет ему какой мошны послать в благодарность за приют, что ли. Они заснули беспробудным, тяжёлым сном без сновидений и проснулись только когда уже догорал рассвет. Утро выдалось дождливым и зябким, и Иван укрывал Федю шубой, оберегая от слякоти. Басманов жался послушно и охотно, а в ответ на шутку рассмеялся серебристо и скорчил рожицу. Интересно, куда это подевались его придворные? Пора бы уже и отыскать их, что за лентяи, царь пропал, чёрт знает где провёл ночь, а они там, должно быть, в бабки режутся да вино хлещут! Разгильдяи. Распустил он их, ох, распустил. Как Федька появился — вообще размяк, верёвки из него вить можно. Построже надо. — Иван Васильевич? — негромко окликнул Федя. Он покорно жался к его груди, перебирая бледными пальцами застёжки богатого кафтана. Прошедшая ночь на нём, молодом, здоровом, крепком парне, кажется, вовсе не сказалась, только изредка морщился, когда приходилось идти по ступенькам крыльца. Иван беспокойно хмурился: не переборщил ли? Вспоминал, как сладко Федя стонал под ним… И сдвинутые брови сменялись довольной улыбкой. — Да, Феденька? — Я приметил, как проснулся… — Иван улыбнулся, не скрывая удовольствия, и наклонился, чтобы поцеловать юношу в уголок губ. — Вы огонь заново развели? Я думал… — Что не умею? Басманов смутился и опустил голову. Иван немного помолчал, медленно поглаживая ладонью шелковистый затылок. Говорить ли?.. Он старался не рассказывать Феде лишний раз о своём детстве. Неприятные то воспоминания. И ему неприятно, и Феде. Стоит ли? — Это… Из детства, — наконец, начал медленно. — Бывало так, что бояре, которым матушка наказала за мной по малолетству следить и заботиться, увлекались пирами. И мы с Юрой оставались по ночам одни. Кормилица засыпала, я не хотел будить, а слуги сами пьянствовали. Я и научился разводить огонь. Иначе было очень холодно. Я ладно, я потерплю, закутаюсь, а Юра мог простыть. На живом лице юноши отразилась растерянность, затем брови сдвинулись, в глазах — ярких, васильковых, сейчас чуть отливающих сизым — отразилось горячее сочувствие… А затем они вспыхнули гневом. — Потрохи сучьи! — воскликнул он в сердцах, стискивая пальцы на Ивановом кафтане. — Чтоб их черти в аду драли! Похоже, что-то отразилось на лице Ивана Васильевича, потому что Федя тут же остыл и, робко прижавшись к нему, едва слышно шепнул: — Простите… Мне так жаль… Но Иван только рассмеялся неожиданно звонким, почти мальчишеским смехом. Вот так Федька! После таких ночей, как эта, легко забыть, что этот покорный мальчишка, верный ему до последней косточки — по-прежнему сын воеводы, балагур и умелый мечник. На тренировках он, должно, ещё и похлеще выражается. — Это дело прошлое, Феденька, — мягко ответил царь. И ещё к одному он никак не мог привыкнуть. К тому, как для Феди это важно — его детство. Никто ещё так не реагировал, не злился, когда Иван об этом говорил (нарочно ли, чтобы выбить из колеи, заставить показать искренние чувства и склад характера, или случайно, рассказывая то, что сам считал обыденным, а потом удивляясь, почему все в пугливом изумлении примолкли). Выходит, не всё равно ему, что там с Иваном когда-то было… Выходит… Иван притиснул Федю к себе сильнее, зарылся лицом в душистые, сладко пахнущие лесными травами волосы. От воды тихо тянуло холодком, избушку окутывал густой туман, ещё не скоро его рассеет солнечный свет. Где-то вдалеке Иван уже слышал голоса придворных и стук копыт, но слишком далеко, до них дойдут не скоро. А пока — густая тишина и холод вокруг, а им вдвоём тепло и спокойно, и Федя жмётся к нему, укрытый шубой так, что не видно извне, что за сокровище Иван прячет в руках, и щекочет ему щёку тёплым, влажным дыханием, и шепчет едва слышно озёрная вода, шелестит лес, отступают прочь болотные огоньки и лесные духи, и тихонько покачиваются у крыльца грозди иссиня-чёрных ягод.