Супружество нам будет мукой

      Как мелко, как странно согревающе дрожат губы. Она никогда не думала, что это можно столь явственно ощущать. Жар с верхней опадает на более полную нижнюю. Уж лучше думать об этом одном, сузить мир до трепета собственных уст, нежели слышать, что он говорит. Но не слышать не выходит. Не в силах дурно скроенное людское сознанье, как ни бейся, оглохнуть именно к тем фразам, которые всего больней.       — Должен признать, Татьяна Дмитриевна, ваша искренность привела в волненье давно умолкнувшие во мне чувства…       Нет, не так. Он ведь взвесил всё, что должен был сказать. Так, чтобы девичьи глаза надеждою не загорелись, чтоб сразу обухом…       — … Но я здесь не затем, дабы вас хвалить. Я хочу быть предельно честным. В своём роде, я также отдаю себя вам на суд.       Так холоден, так нарочито строг и так, по-прежнему, прекрасен. Вертит в руках цилиндр, склоня голову, хмурит брови, но держится безукоризненно прямо, и даже дорожная пыль на фраке светится, преломляя заходящее за его спиной воспалённое солнце.       — Я… Как бы это лучше выразить… Не создан для блаженства, в привычном его понимании. Мне чуждо упоение, которое должна приносить человеку любовь. Я давно наблюдаю в себе способность лишь к мимолётному пылу, который, к слову, растрачен уже почти весь, да к безразличной чёрствости. Всё, чего бы я ни коснулся, обращается в моих руках даже не в золото, как у царя Мидаса, а в беспросветную скуку… Я замечаю все ваши совершенства, поверьте. Однако…       Он шумно выдохнул. Татьяна стояла перед ним всё так же, с опущенной головой, обняв саму себя обеими руками, будто охраняя от бритвенного холода его приговора. Спелые слёзы, не успевшие ещё скатиться, размывали перед ней его кисти в дорожных перчатках, нервно мнущие шляпу и время. Ну говори, говори же! Ведь уже и так всё ясно. Ведь не зря медлил с ответом, обращая ей минуты в десятилетия. Она, быть может, наивна, но не глупа. Скажи! Скажи уже, что не любишь — и полно. Неужели он не слыхал о гильотине? Зачем сдирать заживо кожу, когда можно как у французов: один металлический взвизг — и всё?       — … Однако, я их вовсе не достоин. Вы пленительны в своей кротости, в своей задумчивой отрешённости. Вы поистине прекрасны, и я любуюсь каждый раз тем, как ваши тонкие пальцы перебирают страницы нового романа или как ваш взор застывает на затрещавшем от ветра умирающем дереве. В вас нет ни крохи утомительного жеманства или пустого тщеславия. Не буду лукавить: я почитаю вас идеалом. Любой мужчина сочтёт за счастье быть любимым вами…       Он вскинул на неё взгляд, победив, наконец, себя самого. Она тоже подняла голову. Слёзы, не имея выбора, скатились, но глаза, после этих неожиданных слов, вмиг озарились трепетным светом надежды. Так, значит, она неправильно всё поняла? Он просто считает себя недостойным её? Так ведь это неправда. Она сейчас мигом его разубедит. «Недостоин» — вот так вздор! Но сейчас всё решится. Сейчас он вздохнёт, опустит снова взгляд, в следующий же миг поднимет его и выпалит: «Нет, я не то говорю. Я люблю вас! И, даже недостойный, не отступлю!» И прижмёт, в пылу забыв приличия, её руку к горящим устам.       — Нет, я не то говорю. Когда бы я видел себя супругом и отцом, когда бы жаждал счастья в семейном кругу, я бы не искал другой невесты. Но я не обновлю своей души. Судите сами: какой из меня муж? Всегда нахмурен, молчалив и даже в ревности холоден. Что может быть хуже такой семьи? Я знаю себя: сколько бы я не любил вас, разлюблю, как только привыкну. И, может статься, такая жизнь потом растянется на много дней…       Он запнулся, видя, как её взгляд, сперва налившись до краёв горечью, сощурился в непонимании. Что он делает ей больно, он полностью сознавал. Но отчего вдруг эта озадаченность в её глазах? Думая, что выразился не до конца ясно, он собрал всю свою безжалостность и обрушил на неё последним ударом:       — Скажу прямо: супружество будет нам мукой.       Эти слова так резанули его самого, что он невольно поморщился. Её же веки, странно прищуренные мгновение тому назад, теперь, наоборот, широко распахнулись, выражая безграничное недоумение. Давно он не видел ничего прекраснее этих странно тёмных глаз, почти сливающихся цветом с чернотою зрачков и ресниц. Они блестели от ещё не просохших слёз ярче её гладких тусклых волос. Вот, секунда за секундой, всё больше рдеют щёки, вот губы раскрылись, дабы исторгнуть рыдание или проклятие. Проклятие, которое он, искренне желая ей добра, всё же, заслужил.       — Евгений, — проговорила она севшим от сглатываемых слёз, но твёрдым голосом, — где в своём письме я говорила вам о супружестве?       Он замер на месте, поражённый её словами, будто громом.       — Но… Как же?..       Молниеносная перемена произошла с Татьяной. Произнеся свою дерзкую, непостижимо неприличную фразу, она вдруг набралась немыслимой для себя самой смелости и сделала шаг прямо к нему. Их отделяла теперь друг от друга толщина гвардейской пуговицы, не более. Вспыхнувший от сильного волнения, Евгений, всё же, не мог сдвинуться с места, пригвождённый к сухой и тёплой августовской земле её обескураживающим вопросом. Пленники её нежданной храбрости и его внезапной робости, они стояли теперь почти впритык и поэтому оба чувствовали, как дрожит дыхание другого.       — Я писала вам совсем об ином, — проговорила она, и её голос, будто не знакомый с нормами морали, опустился почти до шёпота.       Не таясь, глядя ему прямо в глаза, она продолжала:       — Зачем вы посетили нас? Я ведь и впрямь могла стать образцовой супругой кого-нибудь из соседей, позабыв со временем всё, о чём мечтала, бродя среди полей или глядя на пламя свечи. Но что сделано — то сделано. Я узнала вас. И как только увидела — испытала ни с чем не сравнимое волненье. Я больше не могла не видеть вас на каждой книжной странице, в каждом случайном прохожем, в каждом сновиденьи… Да, мне теперь неизменно грезились вы, в образах то добрых, то зловещих, то… Однажды снилось мне, будто я заплутала в лесу, убегая от медведя. Наконец я нахожу дом. В нём тьма чудовищ, но тут появились вы — и все они перед вами поникли. Вы защитили меня, прогнали их и уложили меня на шаткую скамью… Склонились надо мною…       — Татьяна Дмитриевна, что вы, остановитесь... — не веря своим ушам, пробормотал Евгений.       Она увидела изумление, страх и, кажется, странное восхищение в его глазах. Он сделал ей больно, очень больно. Но её страсть к нему не испарилась в тот же миг — не умирает безответная любовь так быстро, как человеческому роду бы хотелось. Соединясь со жжением открытой раны, страсть в женском сердце обращается в месть, и, помноженную на внезапную смелость, её уже было не остановить.       — О да, это был сладчайший из виденных мною снов, — проговорила она, растягивая слова, и, склонившись над самым его ухом, прошептала: — Он разбудил во мне страсть, подлинную девичью страсть…       Ему перехватило дыхание и, хотя сознание велело вразумить её или уйти, ни язык, ни ноги не слушались.       Никогда ещё она не была к нему так близко. Шепча ему на ухо свои бесстыдные речи, она явственно чувствовала его запах, потянула ноздрями воздух у его шеи… О, как пьянит аромат нагретой солнцем кожи! В сочетании с белой свежестью рубахи и дорожной пылью на сукне фрака, он превращался в откровенный запах мужчины, о котором Татьяна даже не подозревала и который теперь разлился по всем её нервам, будто яд. Она затрепетала, чуя волнение в груди и странное тепло внизу живота и, не помня себя, зашептала:       — Евгений, как я мечтала о вас. С того самого раза не проходило и ночи, чтобы я не представляла вас рядом. Сгорая от стыда на утро и раскаиваясь, я, ложась спать, снова грезила о том же. Воображение моё — необузданный конь и искусный живописец. Совсем не зная мужчин, кроме как из романов, я представляла себе, как, не прерывая с вами беседы, я сажусь в дальнем саду на качели, а вы вдруг кладёте свою ладонь поверх моей, сжимаете мягко, но крепко, наклоняетесь к моей обнажённой шее и обдаёте её горячим дыханием, как я сейчас вас, прежде чем запечатлеть там поцелуй…       Она блаженно прикрыла глаза и услышала, как он с трудом переводит дыхание.       — Или вот видится мне, будто гуляли мы среди заснеженных полей, порядком отстали от Владимира и Оленьки, промёрзли насквозь… И вы, видя, что никого поблизости нет, вырываете мои руки из муфты, торопливо согреваете дыханием и начинаете жадно целовать кисти, пальцы, ладони. И прикосновения ваших губ так приятны, так пьянящи, что я стою ни жива ни мертва…       — Что ещё? Что ещё вы видели? — силясь унять дрожь в голосе, проговорил он.       — Ещё, вот уж совсем стыдно, я ощущала вас в своей постели… Ах, я без зеркала знаю, что полыхаю сейчас, как мак…       — О, вы так прекрасны, когда полыхаете. Бога ради, Татьяна, продолжайте!       — Бывало, я закрою уже глаза, силясь уснуть, и тут явственно ощущаю, как по моей руке скользит самыми кончиками пальцев ваша рука, подбирается к плечу, спускает с него сорочку, прокрадывается вниз по спине, легко щекоча горячую кожу… И я выгибаюсь, как ива, от этих касаний и не могу дождаться, когда вы стянете эту рубашку прочь и ничто больше не будет стоять между мною и вашим телом… О!       Она прервала свою речь, не в силах бороться со спирающим дыхание стыдом и взволновавшим кровь желанием. Но сердце билось, как полоумное, не только у неё. Давно охладевший к дарам мимолётных романов, призванных согревать промозглый Петербург, Евгений испытывал сейчас ни с чем не сравнимый жар. Эта невинная девочка, пугливая лань, которой он пришёл проповедовать о нравственности, дабы её не загубить, шептала сейчас ему прямо на ухо слова, от которых воздух застревал в горле, рот непроизвольно приоткрывался, ища прикосновений другого рта, и болезненно сжимались кулаки. Он чувствовал, как на висках предательски выступает пот, но, вдохнув его, она, вопреки его ожиданиям, не отпрянула, а окончательно потеряла рассудок.       — О, Евгений… Судьба моя уж решена. Чего же боле? Мой позор уже ничем не отмыть, поэтому я пойду до конца. Я расскажу вам самое, самое ужасное…       — Да, милая, да... — шептал он ей в ответ, не сводя с неё горящих глаз.       Захлёбываясь собственным желанием, она, всё же, не могла не отметить, что её греховные слова и девичье дыхание сделали из этого ещё совсем недавно бесчувственного, надменного судьи трепещущего от страсти раба, что он теперь руку отдаст на отсечение, если она сейчас позволит ему этой рукой к ней прикоснуться… И она выпустила демонов сладострастия и мести на волю одновременно.       — Я расскажу вам о самой низменной своей мечте, о преступнейшем желании.       — О, расскажи, ради Бога, расскажи, — чуть не кричал он, протягивая к ней дрожащие от жара руки. Она ловко увернулась, не давая себя коснуться, и продолжила, безжалостно позволяя ласкать себя лишь дыханием:       — В один из вечеров вы приезжаете к нам на бал. Мишура, суета, обычная звонкая скука… Но, во время одного из танцев, вы, незаметно для гостей, увлекаете меня в дальние комнаты, а затем выше, на лестницу, на чердак… Здесь, вряд ли, скоро найдут, но вы понимаете, что времени мало, и, как только за нами захлопывается дверь, набрасываетесь на меня с ласками, как дикий зверь. Через оконце за нами подглядывает только луна. Она видит, как вы ласкаете губами мою шею над ожерельем, голые плечи, крепко сжимаете талию, мою волнующуюся грудь… В платье становится тесно, и мы вместе, проклиная моду, стаскиваем его с меня. Теперь, когда я в одном белье, вы остро чувствуете сквозь него мою наготу и, вне себя от страсти, подхватываете меня и прижимаете к стене…       — Да, да, я бы так и сделал! Что же дальше?       — А дальше я понимаю, что нужно перестать, что, потеряв однажды невинность, я её уж больше не верну… И я прошу вас остановиться.       — Как? Остановиться?       Его будто холодной водой окатили.       — Да, — протянула она, лукаво улыбаясь. — Но вы бы не остановились, правда ведь. Я же знаю, что не остановились бы. Вы бы надо мною поругались.       Она заглянула ему прямо в глаза и прошептала, не касаясь, рот в рот:       — Я мечтала, чтобы вы не просто прелюбодействовали со мной, а именно поругались…       Стук в висках Евгения едва не заглушал её слова. Лицо исказила болезненная мука не находящего, как в юности, выхода вожделения, которое он чувствовал так прозаично, так явственно под сукном брюк. Сейчас он схватит её в тесное объятие, накинется на губы жаждущими поцелуями — и она застонет в неописуемой неге… Но руки ловят пустоту. Её голос звучит уже не над ухом:       — Я мечтала о вашей страсти, Евгений, а вы мне про супружество да муки… Как жаль.       Отошед на несколько шагов, она улыбнулась, пожала плечами, и зашагала прочь. Оторопевший, брошенный, трезвеющий от романа, который начался в его голове и закончился в одну минуту, Евгений смотрел ей вослед, даже когда она уже скрылась из виду.       — Супружество… Какой я идиот.