Гомеровский монолог

Ещё в детстве в каком-то фильме Диего слышит — чтобы выказать любовь к женщине, надо поцеловать ей руку со всей мощью своих чувств. Спустя года он нежно прикладывает губы к тыльной стороне ладони Юдоры и мягко сжимает её пальцы в своих; берёт Лайлу за запястье и поочерёдно обхватывает, облизывает языком каждый палец под взглядом горящих карих глаз. Они обе, две эти прекрасные женщины, отбирают у его сердца выделенную Богом любовь по-разному и почти в равном количестве. Но нет для мужчины в жизни более любимой женщины, чем собственная мать. Грейс сидит на мягком пуфике, чинно, как воспитанная домохозяйка из шестидесятых, поставив ноги под идеальным углом. Диего ранен минимум тремя пулями, форма пропиталась кровью, но не из-за этого он опускается перед ней на колени. Дрожащими пальцами берёт её ладонь и оставляет горячий от лихорадки поцелуй. Затем ещё один. И ещё. С каждым разом всё отчаяннее и быстрее соединяет их кожу вместе, поднимается выше, пока она тянется погладить его криво откромсанные ржавым ножом волосы, а его зубы сжимают её тонкую кожу у локтя, сразу зализывая темнеющие укусы. Он не причиняет ей боли — видит из-под полуприкрытых глаз, как колени под юбкой дрожаще сжимаются сильнее от сдерживаемых, трепыхающихся в проводах чувств. Ох, Иисус, как же он любит собственную мать. Физически ощущает несуществующие воспоминания его зарождения в её металлической, искрящей короткими замыканиями утробе. На его треморном теле, по широким плечам и наискось вдоль впалого живота скользит соединяющий толстый титановый провод-пуповина их единства, невидимый для остальных. Сын своей матери. Она тянется ладонями к его стану, притягивает к груди как святая азимовская Мадонна своего слабого агнца из плоти и ножей. Её одежда тяжелеет от выплеснутой из открытых ран крови, покрывается багровыми фресками иллюстраций его морального кодекса. Женские сильные пальцы притягивая впиваются в мышцы, эластичная кожа на шее под его щекой мелодично колеблется от ласкового голоса с идеально подобранными специально для него словами. Она нужна, как кислород и тёплое мартовское солнце, потому что Грейс заходит за ширму его геройства, бравады, ножей, убийств, грубостей, находит там напуганного мальчика и встаёт на его защиту матерью-воительницей. Рядом с ней ему не приходится быть сильным, быть не-собой, наконец расслабить годами бетонируемые мышцы и заложенную в гипоталамус ответственность. Диего не знает, как из своего скудного эмоционального диапазона вычленить всю непостижимо-бесконечную благодарность и донести ей. Он жалок во всех известных четырёх измерениях, но худшее, что действительно захлестывает — понимание: под металл её кожи, в синтетику сердца не проникнет стыдливое блеяние чувств в гомеровском монологе, который ему не сформировать. Он поворачивает голову (шейные позвонки скрипят симфонией боли), обдаёт её горьким учащённым дыханием, стискивает слабыми выбитыми пальцами две нитки удушающего жемчуга у ключиц. И оставляет жаркий, кислый, блаженный поцелуй под тонкой жердью подбородка. Первобытное послание. Люби меня, мама.