он терпит терпит, но в какой-то момент терпит терпит

      Куроо выдыхает сигаретный дым, глядя вверх на закрытое серыми тучами небо. Мокрый пепел оседает на гортани, но это так, привычное, ничего такого - в любом случае, это лучше, чем чужая кровь, пачкающая лицо. Или сперма, но уж как выйдет, хороший день или пиздец, других критерий Куроо для своей жизни придумать, похоже, больше не может. Если хороший день - на горизонте не появляется Ушиджима с Тендо и Сэми Эйтой за спиной или Яку с перекошенным лицом, если пиздец - значит, пора брать в руки маузер и отхреначивать кому-то конечности. Крутите рулетку, где шанс получить хороший день равен нулю. О десятых и сотых процентов предпочтительнее забыть.       Тецуро вдавливает бычок в жестяную банку, сбрасывая его потом в классическую колу с привкусом сигарет. Подтягивается, разглядывая конуру, которую кто-то из них двоих называет своей квартирой - никакой жароизоляции, пожелтевшие от дождевых разводов потолки и спертый воздух. Простыни надо бы сменить, но планировать бытовуху у Куроо сил нет. А еще на этих простынях растянулся всеми своими 166 сантиметрами Яку, по сути являющийся его боссом. Втрахивать босса в матрац, мог ли Куроо раньше хоть подумать о таком? Нет, конечно. Раньше ведь Яку был с ним одного ранга.       На деле Куроо мог стать кем угодно. Йогом, ведущим свои занятия за пятнадцать кусков йен или долларов, как уж получится, на обоссанных помойках с потешным лицом знающего Сакья Муни лично. Драгдилером, продающим пакетики наркоты четырнадцатилетним утыркам с точками и синяками на сгибе рук. Успешным спортсменом, в тридцать лет внезапно понимающим, что он, на деле-то, нихуя не счастлив. Синюшным трупом, плывущим брюхом вверх по Гангу, писателем, который бросится в водосборник в тридцать восемь лет, активистом, забитым насмерть во время митинга на улицах столицы, религиозным деятелем из секты дзёдо-сю, уверенным в существовании шести миров и перерождении, Эдипом, Мессалиной, Меркуцио - кем, блять, угодно. Но стал он несчастным собой.       Куроо тридцать два года, семь лет из которых он провел в прятках сначала от полиции, потом - от своих же, еще семь - защищая босса и старших братьев, провозя наркоту через границу в Тайланд, выпивая в баре с желтым приглушенным светом, проводя зачистки во главе отряда, выслушивая условия сделок килограммов жира в деловых костюмах, все это - пока его ебали во все доступные места.       Круто было бы засунуть ствол пистолета себе в горло в тридцать три года. Или самолично прибить свои конечности к кресту и истечь к хуям кровью - а что, звучит хайпово и символично. Так он получит семьдесят ретвитов и ящик кала в реплаях. Это, думает Куроо, того стоит.       Нынче все пиздец философы.       Затрещина от Яку отлично отвлекает от депрессивных мыслей, место которым разве что в ленте тамблера или на страницах сайта дневник точка ком.       Куроо стал шутом, причиной молитв у людей из других банд и ссор у симпатичных китаянок-хостес. Куроо стал дрянным понтом в человеческом обличье, у которого в арсенале двадцать три язвительных и издевательских улыбок, магазин патронов, шикарная прическа (потасканной кошки, добавляет Яку со смешком) и обязательным пунктом бутылка бухла. Куроо стал...       Сидя на кровати, Мориске шарит по простыням, отыскивая пачку сигарет. Прикуривая, он кидает вопросительный - нахмуренный - взгляд на застывшего у окна Куроо. Вот уж апостол с венцом света и двумя глоками-близнецами рядом.       Сперва Тецуро проводит ласково ладонями по голым плечам Яку. Потом - вдавливает его в кровать, впиваясь грубым поцелуем в губы и вылизывая чужой рот. Будь они в викторианском романе, в этих жестах можно было бы угадать особые послания и чувства, но живут они в паршивой реальности, где все физическое утратило частицы духовного. Мориске следит за часами за спиной Куроо - стрелки спешат, накладываясь друг на друга до обезличенного утра. Когда стрелка останавливается на пятнадцатой минуте, Яку выдыхает и отталкивает прочь мужчину, глядя все так же хмуро и безразлично.       - Прекращай.       - С чего бы это? - выдыхает Куроо, тыльной стороной ладони вытирая губы. Вид Яку под ним - с покрасневшей кожей и телом шестнадцатилетнего подростка, задевает что-то внутри. Не то чтобы Куроо был ублюдком с кинками на роль дэдди, но, смотря иногда на сочетание невинного вида успокоившегося мужчины и стали на дне зрачков, на него что-то накатывает. Изредка, потому что за пять лет все давно должно было потухнуть.       А будь у них страстная любовь - Куроо бы прострелил Яку позвоночник и себе горло. Такие ведь они, искренние чувства.       Когда реальность ставится на паузу, на Тецуро накатывают воспоминания прошлого. Пропахшая рыбой и потом однушка, где уебок-отец учит его убивать людей (не будь это всего лишь компьютерной симуляцией, Куроо бы даже пригодились такие знания в жизни); тайландка с красивой белозубой улыбкой, работающая в библиотеке, никак не относящаяся к жанру грязного реализма и с которой Тецуро когда-то давно пытался отчаянно-безуспешно построить здоровые отношения; друг детства, угрюмо смотрящий на него спустя бесконечность времен - вот они на разных уровнях жизни, Куроо - на дне, в трущобах и кровавых потасовках, Козуме - среди небоскребов, денег и осязаемого успеха жизни. Одно несчастье следует за другим, вгрызаясь крепко в гниющее тело отброса современного жестокого-жестокого общества. Ценить свою ежедневную рутину Куроо, к сожалению, давно разучился. Ценить хоть что-либо в своей жизни - тоже.       Не подумайте, что все светлое покинуло его личность. Даже если бы он и прикладывал усилия к тому, чтобы вывести из себя бесполезные в его деле чувства - сострадание, любовь к близким, милосердие - вряд-ли бы у него что-то да получилось. Просто в обыкновенные дни Куроо пытается запрятать все это поглубже, зарыть среди дешевого цинизма и кровавых воспоминаний. Когда-то он старался быть добрым, помогал убогим - не брать же в расчет тот случай с Дайшо, когда Тецуро сбросили в реку за "убогого" - да не помогло это никак внезапно взбунтовавшей совести за всех, кто оказался убитым от его руки. Проебов у него как-то слишком много, чтобы пытаться замолить их и закрыть благими деяниями, к тому же, стоят ли попытки эти хоть чего-то?       Куроо в своей жизни танцует силуэтом предателя над Иерусалимом, с нежностью и ностальгией вспоминая первую встречу с уебком, который сейчас то посылает его нахуй, то целует яростно, от чего у Тецуро или стояк, или ничем не выводимое ощущение кринжа. Мокрые следы чужих губ кажутся вязкими каплями крови, слюнями подзаборной псины, жиром фастфуда на завтрак, так что в какой-то момент мужчина задумывается - а нахуя он связался с Яку Мориске, сто шестьдесят сантиметров, осязаемое раздражение от любого вздоха ебучих ходячих трупов вокруг, огромные пробелы в воспитании мамочки, гном, вылезший из книг Толкиена?       - Чего застыл? - Яку застегивает пуговицы рубашки под горло и закатывает рукава, смотря вбок на совсем не торопящегося Куроо. - Давно нагоняя от Босса не получал?       А потом Тецуро вспоминает - в двадцать шесть Мориске засыпает у него на плече после задушевных бесед в тесной съемной комнате, через два месяца он вытаскивает Куроо из базы Карасуно в трущобах вопреки решению верхушки банды, зимой, после увлекательной экскурсии Дайшо-сдохни-уже-Сугуру по рекам, он целует Яку без всяких задних мыслей. Галопом несутся воспоминания пяти лет - вот кто-то кому-то отсасывает на заднем сидении машины, Куроо стонет имя Мориске, Мориске закатывает глаза из-за глупого флирта Тецуро, напоминая, что они живут вместе хуй знает сколько времени.       Скоро Тецуро тридцать три и он до сих пор не знает, кем он стал и для чего. Ощущение реальности накатывает на сознание отвратительным фактом, который хочется соскрести с кожи железной проволокой, но данностью остается только одно - Куроо лишь терпит.       Пожалуй, ему известно, ради чего все это.