Целуй своего брата

Обнимай его. Если что-то случится, просто обними его, и тебе станет легче. Обними, и всё пройдёт. Так говорила мама. Мама была неправа. Её слова звучали зыбко и ненадёжно на фоне авторитарных наставлений отца. Того самого, чьё мёртвое тело теперь лежит среди вянущих цветов в соседней комнате. И всё-таки Мичикацу верил маме. Даже когда знал, что её слова — неправда. Даже когда вырос и узнал о бесконечной череде проблем, ни одну из которых не решат объятия с братом. Даже когда обнял брата на похоронах матери — и разрывающая пустота никуда не ушла из сердца. Всё равно верил, хоть и ненавидел это. И теперь верит. Но всё равно не обнимает Ёриичи, когда тот показывается в храме — растрепанный, босиком, в темных узорчатых шароварах и желтой безрукавке. Гости прощальной церемонии все до одного поворачивают к Ёриичи головы. Глядят с осуждением, будто он с луны свалился, хотя на небе сейчас только солнце. Все они про себя подмечают одно и то же: «бедовый младший». Явился спустя сто лет неизвестно откуда. Пропустил вчерашнее отпевание. Ворвался на похороны посреди церемонии, наряженный, как беззаботное пугало в цветочном саду, да с горстью смешных ромашек в руке. — Лучше бы вообще не приходил, — шепчет кто-то, и только один Мичикацу замечает, что до прихода брата в храме было прохладнее. Молодому монаху, кажется, такой конфуз нипочём: улыбчиво поприветствовав вошедшего кивком головы, он возвращается к прерванному чтению сутр. Мичикацу не слушает, вертит чётки в руке, и ему не нужно поворачиваться к брату, чтобы видеть его прямо за своей спиной. Мама говорила, между близнецами — особая связь. Мама ошибалась. И всё-таки он ей верил. В городе, откуда Мичикацу приехал, люди злые, но вежливые. Здесь же, в его родной деревне, они полные предрассудков, но понимающие: после службы подходят к Ёриичи с приветствиями и соболезнуют утрате, невзирая на его внешний вид. Спрашивают: «Что ж вы отпевание вчера пропустили?», а он улыбается о чём-то им в лицо, будто это не его отца хоронят. Улыбается, совсем как на похоронах матери. Тошнит. — Какое неудачное лето! Много стариков умерло на юге, рядом с Сотобой. Молодой доктор сказал, не вынесли жары. Вот и ваш батюшка... — соседка тараторит, но Мичикацу не внемлет ей. Не слышит, не видит ничего — ничего другого. У Ёриичи до сих пор волосы по пояс, как и у него самого, а бордовая метка на лбу, кажется, стала ярче. Мичикацу хочет рассмотреть её поближе, чтобы наверняка — все эти десять лет хотел. По случайным селфи в инстаграме мало что можно понять: фильтры скрывают реальность, то затемняя пальмовые листья и белый песок диких троп, то высветляя тёмные закутки вечерних европейских улочек. В их переписке — немногословные, но регулярные поздравления друг друга с общим днём рождения и, раз в два-три месяца, обязательно новая песня, которую каждый из них заслушает до дыр и прошьёт сокровенными ассоциациями от и до. И ни слова сверх того. Ни вопроса, ни ответа. А сейчас хочется (всегда хотелось) подойти, за руку оттащить от всех, спросить: «Как ты смеешь таким быть? Носишься по миру, как ветер, но не растворяешься в воздухе. Улыбаешься на похоронах, и твоё лицо не разбивается вдребезги. Кладёшь к изголовью отцовского гроба полевые ромашки, и у тебя рука не отваливается. Кто? Кто тебе разрешил, Ёриичи?» И правда, какое неудачное лето... Под тяжёлой резной крышей храма жарко так, что аж жмёт чёрный деловой костюм, а рубашка липнет к телу. Сквозняк мешает запах ладана по комнате, как густую кашу в кастрюле. Мичикацу от него задыхается до того, что реальность перед глазами плавится искаженными волнами. Когда ему кажется, что он вот-вот упадёт, чья-то рука ловит его за локоть. — Вы, должно быть, немало сил потратили на организацию похорон, — говоря это, молодой монах обеспокоенно поднимает густые брови над переносицей. В его превосходной фальши нет ни единой трещины. Мичикацу далеко до его искусства. И всё-таки он надеется, что недостаток сна на его лице сойдёт за скорбь, которой нет. — Вам так тяжело! Не могу и высказать глубины моих соболезнований, — монах кладёт ладонь на свою широкую грудь, склоняет голову, и Мичикацу чудится, что по золотистой макушке священнослужителя растекается кровавое пятно. Душно. Хочется выбежать из храма, вдохнуть свежий воздух или выкурить ладан из лёгких табаком. Вот только сбежать будет величайшей слабостью, не достойной старшего сына семьи Цугикуни (не так ли, отец?). Старшего, но не младшего. Ёриичи мог бы выйти прочь, если бы ему подурнело. Мог бы, и никто бы не упрекнул его за спиной в слабости. А если бы и упрекнули, ему до этого не было бы никакого дела. Как же злит. До дрожи в руках, до крови из носа, которая мало-помалу срывается с верхней губы на храмовый пол. — Мичикацу-сан! — окликает его Сумиёши, друг детства, а его низенькая жена бросается вытирать с лица Мичикацу кровь хлопковым платком. Из-за разницы в росте ей неудобно, потому выходит только размазать кровь по гладко выбритому подбородку. — Спасибо, Суяко-сан, я сам... — Мичикацу принимает у неё платок и держит у носа — отличный повод скрыть половину лица и то, какие эмоции (редкие, но такие сильные) на нём сейчас пишутся. Вокруг начинают доноситься взволнованные голоса друзей семьи и соседей. — Вы переволновались... — Может, вам на воздух? — Вот, глотни-ка саке... Лучше станет. Ренгоку-старший суёт ему расписной сакадзуки[1] и пытается налить из кувшина немного спиртного, но Мичикацу останавливает его рукой, всё ещё сжимающей платок Суяко: — Погоди. Пускай тогда все пьют за упокой. Проводим отца. Помощники из храма и гости, не колеблясь, начинают разливать в посуду горький, как прощание, напиток. В их взглядах на Мичикацу вдруг такая жалость, что он понимает: если не поспешить с выпивкой, посудина в его руке даст трещину. Вот только Ёриичи решает иначе. Сперва тактичным жестом отводит прочь от себя графин саке, затем уже вслух отвечает на уговоры: «Я не пью». Посуда остаётся целой. Трещина ползёт по самому Мичикацу. Что-то где-то разбивается, когда в полной тишине он шагает к брату и оказывается с ним впервые за десять лет на расстоянии объятий. — Ты не выпьешь за упокой души родного отца? Родного отца, который считал тебя вторым сортом, родного отца, который предпочёл бы пожар твоему рождению, родного отца, которого в день нашего с тобой появления на свет чудом отговорили убивать тебя за «дьявольское» родимое пятно у тебя на лбу. Не выпьешь, Ёриичи? — Братец... — его глаза виноватые, но непреклонные, тяжело прикрываются, когда Мичикацу протягивает ему сакадзуки. — Пей! Ёриичи смотрит всё так же. По его невыразительному лицу едва пробегают волны эмоций, которые способен уловить лишь один человек из присутствующих. Человек, которому природа даровала в точности такое же лицо. Мичикацу знает, что его близнец сдастся, и знает, что это вовсе не во имя отца. Ёриичи пьёт медленным залпом, не отрывая взгляда от брата. Между двумя парами одинаковых (но разных) темно-карих глаз — непримиримое испытание, в котором ни один из них не хочет проиграть. Или так удобнее представлять это Мичикацу, которому саке разъедает нёбо кислотным жаром, а посреди горла встаёт ком. Он хочет нащупать привычную стену между ним и братом, но её здесь больше нет. Она поодаль. Лежит неподвижно в гробу вместе с тем, кто её создал. Кажется, теперь до Ёриичи можно дотянуться. Поднять руку, и... — Ёриичи-сан, не поможете с цветами? Нужно все венки из малого зала забрать. Ёриичи, всем и всегда помощник, кивает и мигом отправляется по поручению, а Мичикацу ещё с четверть минуты сверлит взглядом место, где тот недавно стоял. Из транса выводит вибрация телефона в кармане. Мичикацу знает: это с работы. Мудзан. Или Аказа. Без разницы. Они в курсе. «Отклонить вызов». Сорваться с места и быстрым шагом — в малый зал. А там — Ёриичи, утопающий в цветах. Яркий живой подсолнух среди погребальных венков. Ни саке, ни утренние сигареты не помогают. Не делают легче. Но мама и не приучала к ним. Мама учила, чтобы стало легче, обнимать своего брата, и больше Мичикацу ничего не остаётся. А главное — больше Мичикацу ничего не препятствует. Волосы Ёриичи пахнут пряным чаем, а шея — гелем для бритья со сладкой мятой. Розы, что Ёриичи, обнимая в ответ, продолжает сжимать в руках, вонзаются шипами Мичикацу в шею и плечи. Это лучшее чувство, самое трезвящее на свете, так похожее на колкую ненависть Мичикацу к брату, которая, как и шипы, является лишь составной частью чего-то большего. Чего-то, о чём они оба молчат, но что точно знают, потому что последняя песня у них в личке называется «Kiss Me». И, лишь поддавшись её нотам, Мичикацу понимает, какого компонента в объятиях с братом ему не хватало. У Ёриичи на губах — вкус выпитого саке и горечь десяти лет разлуки. Разлуки, о которой Мичикацу помнит и именно поэтому не позволяет их первому поцелую разорваться так быстро. Лучше такая горечь, чем весь сладко-душащий ладан мира. А ещё у Ёриичи закрыты глаза. Он доверяет. И хотя все сказанные ими друг другу за последнюю декаду слова можно собрать в пригоршню одной руки, Ёриичи знает своего близнеца наизусть. Мичикацу ни на миг не сомневается в этом. Ёриичи всегда был таким. Видел то, чего другие не видели. Долго молчал, а потом говорил вещи, от которых всех бросало в дрожь. Сейчас он молчит, прильнув губами ко рту Мичикацу, а последнего всё равно в дрожь бросает. Без слов. Мичикацу даже не знает, отчего так: в поцелуе нет ни капли пошлости. Соприкосновение, обещание, доказательство того, что мир не раскрошится и не рухнет, если они с Ёриичи поцелуются. Часы на руке старшего брата умолкают на один бесконечный миг, после которого Ёриичи размыкает их губы и влажно сцеловывает остатки назальной крови с носогубной складки и подбородка Мичикацу. Отстраняется, говорит: — Вишнёвые куришь? — Дурная привычка, — бросает Мичикацу. В этот момент какая-то совершенно демоническая часть его хочет снести погребальные венки и распластать Ёриичи на полу. Вместо этого Мичикацу сохраняет свою маску (то, что от неё осталось), роняет: — Зачем ты вернулся? И хотя в его тоне сочится укор, они оба знают, что правильнее будет спросить: «Почему ты ушёл?». Отвечать вопросом на вопрос — тоже дурная привычка, но Ёриичи, похоже, это не беспокоит. — Братец... Почему ты не сообщил мне о смерти отца? И хотя в его тоне укор отсутствует полностью, они оба знают, что правильнее будет спросить: «Почему ты не позвал меня ни разу за всё это время?». И верно, Мичикацу, почему ты не позвал его? Он имел право знать о смерти вашего с ним отца, он мог бы — и стал бы — помогать с организацией похорон. Он прилетел бы к тебе первым же рейсом, быстрее ветра был бы у твоего порога. День, месяц, год назад. Когда угодно. Вы оба это знали, но только ты один это ненавидел. Только ты один пролистывал его приглашения, только ты один сбрасывал его звонки, потому что если ушёл один раз, пусть и не возвращается, правда? Потому что если вернётся, ты поцелуешь его, и мир рухнет, не приняв этого факта. Но смотри... мир всё ещё цел. Мир всё ещё цел. В это не верится. Мичикацу злится. Ему хочется проверить, что он не спит, хочется укусить себя, но вместо этого он кусает Ёриичи. В шею. Туда, где будет не видно под густым янтарно-коричным водопадом. Это — тоже обещание. Когда близнецы выходят к гостям, разговоры падают до шепота. Под его зловеще-траурный аккомпанемент Мичикацу подходит к гробу отца и кладёт у изголовья десяток красных роз — прямо поверх смешных полевых ромашек. Лицо отца уже мало похоже на то, что он имел всего несколько дней назад при жизни. Но привычная недовольная складка на зеленоватой теперь коже между седыми бровями сохранилась. Мичикацу от неё передёргивает. Он хочет попробовать заплакать, но ничего не выходит. Потому что он не чувствует ни горя, ни скорби, ни сожаления. Ведь он наконец человек, а не наследник гордой фамилии. Ведь он наконец может безнаказанно обнимать своего брата. Обнимать своего брата и не получать за это оплеухи. Говорить с братом при всех на равных. Отдать брату всё, что угодно, и не ходить следующую неделю в синяках за одно лишь это. Испытать бы радость, но Мичикацу не ощущает и её. Ему всё равно. Он поворачивается, смотрит брату в глаза и понимает: Ёриичи тоже ничего не чувствует. — Время пришло, — говорит молодой монах со странной тенью на голове и прикладывает к губам позолоченный веер. *** В истомленном жарой воздухе лениво развеваются траурные флаги и ленты. У Ренгоку-старшего на плече — похоронный столб с посмертным именем. В этой деревне всё ещё хоронят, а не кремируют, оттого-то так важно строго соблюсти каждую из местных традиций. Портрет усопшего обязательно должен нести старший сын, если таковой есть. Мичикацу сжимает в руках деревянную раму и иногда посматривает вниз, на портрет. На небе ни облачка, и вставленное в раму стекло бликует солнцем, будто на портрете не изображено никого и ничего, кроме светящейся раскалённо-белой пустоты. Мичикацу пробует из любопытства вспомнить лицо отца на этом портрете, но уже не может. Ёриичи плетётся рядом с братом, сразу за широкой спиной идущего первым молодого монаха. Из-за неподобающей одежды он кажется райской птицей, по ошибке прибившейся к стае горестных черных ворон. Мичикацу, чувствует, что брат не знает, куда себя деть, но причина вовсе не в его наряде. Ёриичи инстинктивно ищет способ подсобить чем-нибудь, хоть как-то облегчить хлопоты брата, пускай и запоздало. Но увы, портрет отца не настолько тяжелый, чтобы помогать его донести. Истинную же тяжесть каждый из близнецов давно несёт у себя на сердце, и помочь друг другу с нею им не под силу. По крайней мере, раньше было так. На кладбищенском поле зелёные душистые травы теснят заросли сухих неломанных стеблей и колосьев. Они подобны живым, пришедшим навестить упокоившихся. Под начищенными туфлями Мичикацу и ношенными дзори[2] Ёриичи живые растения прогибаются, чтобы потом распрямиться, мёртвые же ломаются и ложатся на землю, чтобы больше не встать. Стоя на широком, открытом всем ветрам поле у обрыва могильной ямы, Мичикацу поднимает голову к ясному небу. Весь полуденный ужас голубой безмятежности вдруг обрушивается на него давно забытой внутренней тревогой. Тревогой обо всём сразу и — ни о чём. В поднебесье ему чудится гигантское незримое око, что наблюдает за каждым его жестом и вздохом. Наблюдает пристально и нещадно. Замерев под изобличающим светом солнца, Мичикацу ждёт, когда рука всемогущего вечного наблюдателя протянется с небесной глади вниз и заберёт его в своё распоряжение. Вместо этого он чувствует руку на своём предплечье. Ёриичи касается мягко, почти боязно — по этому его всегда можно отличить. Мичикацу ловит брата за локоть, рассматривает выгоревшие волоски на посмуглевшей от южных солнц коже и опускает пальцы к чужой ладони. Тревоги он больше не чувствует. Гости скорбно молчат, но никто не плачет: в деревне старшего господина Цугикуни уважали, но не любили. Под стрекотание сверчков и кряканье воронов несколько храмовых помощников опускают на верёвках закрытый гроб в чёрную бездну. Следом летят прерывистым градом комочки земли. Двое взрослых мужчин долго стоят у засыпанной могилы, держась за руки, как маленькие мальчики. Никто ничего им не говорит. *** Время в торжественных хлопотах летит до вечера и останавливается лишь на пороге сумерек, не решаясь шагать дальше. Ёриичи и Мичикацу следуют его примеру: посетившим похороны не положено входить в дом, пока их не осыпят солью. Бледные крупицы прыгают вниз по плечам и груди Мичикацу, а в распущенных волосах Ёриичи путаются и остаются россыпью звёзд. — Я потом вычешу, — отмахивается Ёриичи, и Сумиёши впервые за день дозволяет себе неброскую улыбку. Суяко отряхивает костюм Мичикацу маленькими ручками. Сняв обувь, братья какое-то время стоят на веранде и всматриваются в темную пустоту дома своего детства. И хотя Мичикацу ночью ранее ночевал здесь, сейчас ему почему-то труднее зайти внутрь. Ёриичи ободряюще кивает ему. — Сумиёши, Суяко... спасибо вам, — Мичикацу окликает супругов Камадо, и те понимающе кланяются перед уходом. В доме сыро и хорошо слышно цикад. Ёриичи ныряет в темноту, как кот, а Мичикацу долго ищет уставшей рукой выключатель. Жилища в деревне старые, деревянные и традиционной конструкции, но почти во всех уже есть европейская мебель и электричество. Свет от ламп тусклый — искусственные сумерки — заставляет происходящее казаться полусном. На кухне Мичикацу ставит чайник и окликает брата, но ответа не дожидается. Тот будто испарился: нет ни в главной комнате, ни в спальнях, ни на веранде. Мичикацу успокаивается, лишь услыхав из ванной шум воды. Когда только успел туда прошмыгнуть? И правда — кот. Раздражает, но отчего-то и успокаивает. Мичикацу недолго стоит, опершись о закрытую дверь ванной. Чувствует, будто от него опять убежали. Спрятались. Наверное, пора прекратить додумывать ненужное. Мичикацу снимает пиджак, кидает его в гостиной на спинку единственного стула и идёт осматривать дом с таким желанием и интересом, будто это он, а не Ёриичи, только что прибыл сюда спустя десяток лет. Правда в том, что вчера предпохоронные хлопоты забрали у Мичикацу всё время и все силы. Только сегодня можно расслабиться, забыть о всех «надо» и наконец последовать своим «хочу». Мичикацу так и делает. Он знает, что рано или поздно должен будет осмотреть весь дом, чтобы подготовить его к продаже, но сейчас в комнату отца ему идти не хочется. Даже если бы он забыл, где она, дорожка белоснежных лепестков на скрипучем полу напомнила бы ему путь. Не нужно. Лучше мимо, в самый дальний край дома, в свою старую спальню. В ней — большая кровать-полуторка на высоком деревянном парапете: отец Цугикуни приятельствовал с деревенским мебельщиком. Присев на высокий белый матрас, Мичикацу поражается, что даже теперь кровать его позднего детства и юности кажется ему довольно большой. Пожалуй, слишком большой для одного. Когда им было лет семь-восемь, они с Ёриичи часто валялись на этом матрасе перед сном и мечтали когда-нибудь заснуть вместе. Но отец был непреклонен: Ёриичи спал отдельно. Даже уже задремавшего здесь младшего брата могли разбудить и прогнать к себе. В комнату площадью в три татами[3], на жесткую софу со стертым подлокотником. Мичикацу ещё тогда не понимал, почему так. В десять лет ему показалось, что он понял. Мама тогда очень осторожно объяснила, что мальчики с девочками никогда не должны спать, купаться или переодеваться совместно. — Мам, а мы с Ёриичи — как мальчик с девочкой? — спросил тогда Мичикацу. Мама тогда засмеялась нелепым словам сына, но попросила ни в коем случае не повторить такого при отце. Сын бы и не повторил. О гневе отца он уже знал не понаслышке. В деревне, где до сих пор хоронят мертвых, рождение близнецов считалось знаком большого несчастья. Будто вторя этому заблуждению, на лбу младшего из братьев Цугикуни судьба отпечатала необычное родимое пятно. «Словно след от языка пламени Преисподней,» — заключил тогда отец и чуть было не отдал приказ избавиться от Ёриичи. И хотя жене удалось его переубедить, в своем отношении к младшему сыну господин Цугикуни был непреклонен. Ёриичи жил в родном доме точно пасынок: и комната его была поменьше, чем у брата, и одежда похуже, и кормили как не слишком желанного гостя. Пока Мичикацу водили в секцию кендзюцу[4], Ёриичи бегал с палками во дворе. Первое время отец и играть-то братьям запрещал, пускай потом и оттаял. Строже всего было с вещами: Мичикацу было воспрещено делиться с Ёриичи игрушками, и поэтому вскоре он начал делать игрушки своими руками и дарить брату. Он до сих пор помнил первый подарок: деревянную дудочку, что он смастерил под руководством отцовского приятеля. Ёриичи делиться никто не запрещал, но и в долгу он не любил оставаться. Подружился с соседской девчонкой-рукодельницей и как-то раз сшил для брата мишку с шестью глазами-пуговками. Мичикацу игрушка тогда казалась крупной, а сейчас он держал этого мишку на одной ладони. Держал, стоя на коленях перед прикроватной тумбочкой, и размышлял, как так вышло, что подарок Ёриичи до сих пор сохранился. Когда в пятнадцать лет, после похорон матери, Ёриичи ушёл из дома, отец распорядился выбросить всё его касающееся, включая старую софу. В скопе вещей мишку, наверное, просто не заметили. Мичикацу так и забыл спросить брата, почему у мишки шесть глаз. В детстве это казалось чем-то столь естественным: если у человека и многих зверей глаз не один, а целых два, почему их вдруг не может стать четыре или шесть? Теперь же... Должно быть, было что-то тревожное в разуме ребёнка, смастерившего такую игрушку. И должно быть, есть что-то тревожное в разуме взрослого, кому она по-прежнему мила. В комнате почти во всех вазах стоит сухоцвет — полевой колос и прозрачноликая лунария. Из свежих растений — белый букет для похорон, забытый в суматохе. Грубым сминающим движением Мичикацу обрывает со срезанных цветов лепестки и небрежным жестом кидает на темное покрывало кровати. Он не ведает, зачем. За тонкой стеной шуршит, задвигаясь, сёдзи[5], а следом лениво поскрипывает пол. Мичикацу долго не думает — встаёт и идёт в главную комнату. Там на стопке небрежно сложенных футонов сидит Ёриичи в одних своих дурацких шароварах и пытается причесаться тонким гребешком. Мичикацу хочет отчитать брата за неподобающий наряд на похоронную церемонию, но вовремя вспоминает, (кто в этом виноват и) зачем он сюда пришёл. Садится рядом, с саркастичным вздохом отбирает у Ёриичи гребешок, а сам кладёт ему на колени мишку. Начинает чесать снизу, с кончиков, и спрашивает: — Почему у него шесть глаз? Ёриичи отвечает, даже не думая. Будто ответ был наготове всегда. — Чтобы видеть мир во всех красках. Гребень ненадолго замирает в потоках длинных волос перед тем, как возобновить работу. Мичикацу больше ничего не спрашивает. Его всегда пробирало до дрожи — и сейчас пробирает — то, как Ёриичи позволял себе не иметь оков на своём разуме. Видеть и уметь то, чего не видели другие. Говорить то, чего никто не смел, или молчать, когда нельзя, но хочется. Преуспевать во всех науках вопреки тому, что его, в отличие от старшего брата, даже читать перед школой не научили. Бегать быстро, как молодой ручей. И не прилагать к этому никаких усилий. Мичикацу всегда думал, что у брата талант. Что брат особенный. Что позорное клеймо на лбу брата оказалось на самом деле меткой избранного. Того, кто смотрит на небеса и не боится их неумолимого ока. Может быть, так оно и было. А может быть, Мичикацу просто жизненно нужна была причина хоть капельку презирать его, чтобы не ворочаться ночью от единственной мысли. «Тебе говорили, что твой брат — второсортный, а оказался сильнее тебя: он ушёл тогда, когда ты не смог». Гребешок плохо справляется с густыми волосами, и Мичикацу лезет в свой чемодан за массажной «Tangle Teezer». С ней дело идёт быстрее, и вскоре Ёриичи приходится придерживать крупные серьги-карты, чтобы расческа их случайно не задела. — Когда ты уезжаешь? — спрашивает Мичикацу. — Когда и ты, — Ёриичи оборачивается через плечо, и, едва заметно щурясь, улыбается. Мичикацу ненавидит эту всезнающую улыбку. Вроде бесит, а вроде так спокойно. И тревожно в то же время. В горле комом воспоминание об этой улыбке Ёриичи на похоронах матери. И тогда, и сейчас она существовала и существует, служа лишь одной цели — успокоить Мичикацу. Вот только «тогда» отцу было на это начхать. Это был первый раз, когда господин Цугикуни поднял руку на младшего сына. Первый — и последний. Мальчик исчез наутро, а искать его начали только к вечеру. Мичикацу сказал отцу, что ничего не знает. Мичикацу врал. После расчесывания у Ёриичи, кажется, волос становится в два раза больше. Охота уткнуться в них, как в перину. Мичикацу на момент забывает, что у него самого точно такие же. В полутьме неосвещённой комнаты он откладывает расческу прочь. Наступает штиль — такой тонкий и такой частый между ними в последнее время. Будто оба знают, что приближается шторм, и покорно ждут, когда их накроет девятым валом. Если ничего не сказать и не сделать — точно накроет, точно не спастись. Вот только сказать не выйдет: ни один из близнецов до сих пор не умеет проговаривать такие вещи ртом, а кинуть в личку многозначительную песню в реальной жизни не выйдет. Значит, нужно что-то делать. — Мы так и не поздоровались нормально, — вспоминает Мичикацу. Ёриичи ничего не отвечает, но здоровается. Говорит, как и привык чаще говорить: прикосновениями, жестами, объятиями. Мама души не чаяла в Ёриичи. Она проводила с младшим сыном почти всё своё время и свою главную науку наверняка повторяла ему не раз и не два. Всё в порядке, Ёриичи тоже знает, что нужно делать. И тоже знает, что от объятий легче не становится. На самом деле становится только хуже, когда, позволив себе ослабеть в родных руках, Мичикацу обнаруживает по центру своей груди скупую ноющую боль. И лишь после осознаёт самое страшное: она всё это время была там. Ёриичи как будто чувствует. Касается его груди сквозь рубашку, расстёгивает пару пуговиц, гладит невидимую рану. Наклоняется вперёд... Если что-то случится, просто обними его, и тебе станет легче. Обними, и всё пройдёт. Так говорила мама. Мама говорила правильно. Ошибалась она только в том, что одних объятий недостаточно. Обнимай своего брата. Так, как ни одну девушку не обнимал. Целуй своего брата. Исцелуй ему губы, искусай ключицы, расцарапай щетиной загорелую кожу. Бери своего брата за руку, веди в свою спальню и нарушай с ним самый главный и самый ненавистный запрет этого дома. Бросай своего брата на заветную кровать — в душистые белые лепестки. Читай в его закатно-красных глазах хмельную смесь жажды и смирения. Делай со своим братом, что захочешь, но сперва... посмотри, на его разметавшихся по постели волосах ещё остались крупинки соли. Видишь? Точно звёзды на небосклоне. Не ври себе: тебе станет легче, когда ты сделаешь это Солнце своим. Пальцы Ёриичи длинные и ловкие. Расстегивают рубашку брата — раз, раз, раз — даже тогда, когда два тела плотно прижаты друг к другу. Неудобно, но что делать, если Мичикацу даже оторваться от него не может? А он красивый, этот самый Мичикацу. И Ёриичи хочет видеть. Но больше хочет трогать, потому что он уже видел — на инста-фото из корпоративного спортзала. Когда рубашка слетает на пол, становится очевидно: в спортзале Мичикацу занят далеко не одними селфи. Его вечно скрытый дресс-кодом торс светлее берёзовой коры. Руки Ёриичи на нём — шоколад. Пальцы рисуют мехенди из невидимых узоров, пишут всё невысказанное вслух за долгие годы, перебираются на спину, когда старший снова прижимается к младшему. Стальная пряжка брюк Мичикацу неприятно холодит Ёриичи живот, звякает о пирсинг в его пупке, нарушая сакральную тишину дыханий. Ёриичи не раздражается: Ёриичи спокойно устраняет препятствие. Одно за другим: брюки, боксеры, шаровары — всё прочь. Эта кровать — их алтарь. А на алтаре не допускается ничего лишнего. У Ёриичи кожа ещё распаренная после душа и торчат тёмные соски. Так дразнят, что получают по воспитательному укусу каждый. У Мичикацу руки холодные — и от них на ягодицах Ёриичи мурашки, а язык, поддевающий мелкую серёжку на животе, горячий — от него тоже мурашки, но по лобку, вдоль дорожки выгоревших волос. И дальше, до самой головки члена, по которой томно стекает молочная слеза. Мичикацу стирает её грубым пальцем, думая заменить тем самым смазку, но Ёриичи останавливает его жестом. Двигается к краю кровати, копается наощупь в своих шароварах, пока не выуживает пузырёк и не вкладывает тот со всей многозначительностью в ладонь близнеца. Мичикацу отвинчивает колпачок, выдавливает немного на руку и растирает. В нос бьёт пряный запах индийских трав, горячо покалывая кожу. В терпком аромате — дикие джунгли, цветы и звонкие бусы. И всё-таки он въедается в слизистую, не давая покоя, звеня последней беспокоящей ноткой, которую Мичикацу ещё не расслышал. Его пальцы скользят брату между ягодиц и без труда проникают внутрь. Мичикацу почти собой гордится, пока не осознаёт. Ёриичи чистый. Внутри он кристально чистый, первозданный. Мичикацу помнит долгое ожидание этого вечера, помнит звуки потоков воды из ванной. Он всё знал. Ёриичи знал с самого начала. Предсказал, точно ясновидец. Знал и готовился к этому. Влез Мичикацу в сердце, в душу, и подсмотрел. Видел там то, чего другие не видели, чего Мичикацу ещё не видел сам... и — молчал. Как же раздражает всегда пропускать его вперёд... Острое жжение в носовых пазухах щекочет Мичикацу горло, опускается в грудь. Растекается жаром ниже и ниже, мешаясь с похотью в такой отравляющий эликсир, что хочется укусить по-змеиному, хочется вбрызнуть свой яд в виновника и сожрать заживо. Мичикацу чувствует, как пульсирует от злости венка у него на лбу. И как вторят ей сосуды, оплетающие его член. Мичикацу больше не сдерживается. Мичикацу забывает о стыде и пощаде. Цикады за темным окном вскрикивают дружным хором. Ёриичи не издаёт ни звука, только выгибается от мощного толчка. Одного, второго... Отвернувшись, сводит брови к переносице — едва заметно, но брат всё видит. Видит и повторяет снова и снова, вышибая из лёгких Ёриичи воздух. Хочет, чтобы Ёриичи стонал. Хочет, чтобы Ёриичи просил пощады. А ответ на его желания — лишь пара ласковых рук, что тянутся за объятиями. И Мичикацу обнимает. Обнимает ладонями подставленную ему со всей покорностью шею. Сжимает, себя не помня. Дарит брату ожерелье из отпечатков десятка своих пальцев — и, о чёрт, ничто не украшает Ёриичи лучше! У Мичикацу в груди — острый соус обиды и жажды. В горле — снежный ком. Пальцы то сжимают, то разжимают горло Ёриичи, иначе он, Мичикацу, вот-вот, как ему кажется, задохнётся. Воздуха перестаёт хватать с каждой секундой. Ёриичи слабо кашляет, когда ему давят на острый кадык, а на грудь ему падают одна за одной мелкие капли, рубиновые в тусклом свете ночника. Кап-кап-кап. Пожалуйста, перестань меня так злить. Пожалуйста, перестань быть таким идеальным и сладко-узким. Пожалуйста, не стирай кровь с моего носа так, будто это мои слёзы. Ёриичи бы послушался, если бы Мичикацу попросил. Мичикацу не просит ни о чём. Ёриичи оглаживает ему плечи и грудь. Утешает, точно поддавшегося инстинктам зверя. Не имея платка, стирает кровь с его лица ладонями до тех пор, пока та не остановится. А потом — падает на лопатки, волной разметавшихся волос окатывая кровать. Хищник нависает над ним, думая, как перегрызть ему глотку, а он глядит терпеливо, будто всю жизнь ждал, чтобы быть съеденным. И ногами за талию обнимает. «Не уходи». Мичикацу вдруг думает, что никогда не видел его таким покорным. Отвлекается, откидывая волосы с украшенной им шеи, вертит в руке серёжку-карту, водит пальцами по её рельефным лучам. А потом видит собственный укус на шее брата. Своё ему обещание среди траурных цветов. Бессильно роняет лицо в это обещание, утыкается желающе в эту шею. Чувствует на плечах своих долгожданные объятия и знает: Ёриичи его уже не отпустит. Мичикацу трахает его медленно и тягуче. Подобно тому, как стекает ароматное масло с кромок чаши аромалампы, когда его разогревают до кипения. Ёриичи не знает, куда деть руки, всё ещё мокрые от назальной крови. Цепляется ими за покрывало, марает белые лепестки, что просыпал брат, и они безвозвратно превращаются в красные. Задница у Ёриичи крепкая, бёдра — и того крепче. Потому сжимать их добела для Мичикацу такая радость и такой вызов: насколько же зря всё будет, если наутро на них не останется желанных синяков? А ещё у Ёриичи волосы рекой и языки пламени на лице. Абсолютно дикое создание, которое хочется целовать. Мичикацу целует. Мокро и собственнически. Помечает всё, до чего дотянется, чтобы не дай бог не досталось кому-нибудь ещё. Вот только как достанется, если Солнце — его? Тьма сумерек за окном сменяется полуночным рассветом. Луна сегодня сияет полная, во всей красе и ритуальной силе. В её перламутровых лучах Ёриичи поворачивает голову так, чтобы шепнуть Мичикацу в самое ухо: — Братец. Мичикацу внимает, но не отвечает. И делает то, чего не должен делать ни один «братец». Закидывает стройные ноги Ёриичи себе на плечи и вбивает его собственным телом в жёсткий матрас. Мама любила своих сыновей. То, что она говорила им, было правильно. Насколько правильно, мама уже не узнает — и слава богу. А отец ещё здесь. Его дух, по повериям, ещё должен оставаться на земле. Так пускай видит. Пускай горит яростью, бессильный наказать или остановить. Пускай смотрит, как Мичикацу страхивает Ёриичи в искры. Как ходит ходуном кровать из красного дерева. Как надрывные скрипы её древних суставов заполняют собою немые стоны из широко открытого рта Ёриичи. У того во взгляде чёрный туман и слюна от краешка губ до подбородка. Он на небесах, как и положено главному светилу. А его брат сжимает мертвой хваткой изголовье кровати, другой рукой вплетаясь в волосы Ёриичи на затылке. И сходит с ума от того, как член близнеца, качаясь, водит горячей смазкой по его животу. Они прижаты друг к другу настолько близко, что, кажется, уже давно должны были слиться друг с другом, раствориться друг в друге и стать одним, как были когда-то. А вместо этого, целуясь, дышат друг в друга, один слишком гордый, другой слишком тихий, чтобы кричать. В загробной тишине дома — лишь предсмертные стоны старой кровати. Пожалуй, она и правда была им запрещена. Пожалуй, они оба сгорят в Аду. Но потом, не сегодня. Деревянные ножки мебели тревожно дёргаются при сильном толчке, но Мичикацу не остановится — уже не сможет, когда так хорошо и когда брат так раскрывается под ним, впуская член с каждым разом глубже. Сильнее. С роковым скрипом оголяются гвозди и отходят одна за одной скобы. Сильнее, пожалуйста, сильнее! Ножки подкашиваются, разъезжаются в разные стороны, тяжело роняя корпус кровати на устланный татами пол. До упора. Ёриичи подаётся бёдрами вперёд, Мичикацу — ему навстречу. Изголовье кровати отлетает к чертям и плашмя ударяется об пол. Ёриичи не издаёт ни единого звука, но в глазах у него стоит вода, а живот залит млечной росой. Зрелище столь прекрасное и (не)порочное, что его просто нельзя не испортить, и последними оргазменными толчками Мичикацу щедро закачивает в него свой густой яд. Опустошает в него всего себя, своё тело и свою душу. «Мама, мы всё сделали правильно». За окнами свистят ночные птицы и гомонят сверчки. Полная луна смотрит сверху вниз на солнце. Солнце тянется к ней тёплыми руками и стирает с лунного диска долгожданные слёзы. *** Рассвет застанет воздушную гавань утопленной в реке луговых туманов. В деревне, где всё ещё хоронят людей, мы похоронили всё лишнее в нас. Прежние мы больше сюда не вернёмся. Ты допьёшь свой капучино, закажешь мне латте и уведёшь за руку в небеса. А я буду без конца прикасаться к своей шее, чувствуя на ней подаренное тобой ожерелье.