Открытки серого цвета

Ожидание ужасно само по себе, но обыкновенные часы пустого одиночества несравнимы с гнетущим страхом и постепенно исчезающей надеждой, когда каждое утро начинается с короткого пути до двери и обратно, в большинстве случаев заканчивающегося "Может, завтра?" и прижимающего к холодному полу разочарованием. Леонардо да Винчи. Это необычное, но оттого не менее красивое имя более не обозначало улыбающегося светловолосого юношу с поблёскивающими голубыми глазами и неподдельной радостью в них, когда в руки к нему попадала очередная страница кодекса, теперь это был постепенно стареющий, тихий и серьёзный человек, опасающийся за собственную жизнь и вечно оглядывающийся по сторонам на шумных улицах. Всё, что от него осталось - лишь внешний вид, который так заметно изнашивался со временем, да всё те же весёлые небесные глаза, теперь больше наполненные мудростью, чем неистовым желанием жить и радостью к этой самой жизни. Улыбка на его лице, покрывшемся небольшими, редкими морщинами, проскальзывала столь редко, что можно было легко забыть её вид, образ, хотя бы жалкие очертания. И это было невыносимо для Эцио. Эцио Аудиторе де Фиренце, который чаще всего являлся причиной появления этой кроткой, мягкой улыбки, излучающей за раз столько тепла, что в нём можно было греться ещё месяц. Леонардо улыбался, когда в его мастерской появлялся этот весёлый, молодой юноша, который теперь выглядел слишком серьёзно, и навсегда между его бровями пролегла глубокая морщина. Да Винчи продолжал улыбаться, когда доспехи гремели за дверью, когда Аудиторе гордо входил, закрывал дверь мастерской и тут же останавливался. В такие моменты лицо итальянца разглаживалось, в карих глазах появлялась безграничная нежность, хотя, казалось, сердце человека, вынесшего столько испытаний, должно было очерстветь. Ради таких моментов Леонардо был готов ждать. Не месяц, не два. Лишь бы только снова послышался шум, стук в дверь, а после уставшие глаза встретились с сияющими, словно наполненными новой жизнью. Между двумя взрослыми мужчинами вновь проскальзывало то воздушное, сладковатое чувство, которое имело место быть много лет назад. Этот миг дарил да Винчи смысл, открывал в нём четвёртое, пятое, двадцатое дыхание, давал ему силы к следующим суровым дням томительного ожидания. Вся обретаемая на краткий миг волнующая лёгкость исчезала с небольшим пергаментом серого цвета, оставляемым на небольшом деревянном столе среди чертежей уже несколько лет подряд. Это была их маленькая условность, тонкая нить, тянущаяся от Леонардо к Эцио, слабо дарующая ветхую надежду на то, что вся тоска и серость, переживаемая да Винчи день за днём в отсутствие Аудиторе, небессмысленна. Наспех оставленные сроки каждый раз заставляли сердце мастера сжиматься. Лишь жалкие, неточные сроки, когда Лео сможет вяло улыбнуться, увидев вторую серую "открытку", повествующую о скором возвращении, когда он протрёт уставшие глаза и пойдёт убирать лишний хлам, имеющий вид скомканных листьев с чертежами. Увлекательное хобби вдруг не просто опостылело, но стало ещё одной преградой к встречам с Эцио и даже угрозой жизни, как Леонардо, так и других, невинных людей, против которых использовалось страшное оружие, изобретённое великим мастером. Первые разы он ещё пытался отвлечься, находя в изобретательстве отраду и недолгое успокоение для души и сердца, но вскоре он не мог думать о подобном, вновь и вновь ловя себя в неподвижной позе и с взором, направленным в несуществующую точку. Мысли Леонардо находились в полнейшем хаосе, и, пытаясь их разобрать, размотать солидный узел, он терял сон. Собственные сильные переживания и метания души лишь подливали масла в огонь, делая мешки под глазами всё больше, а взгляд всё печальнее. Казалось, в отсутствие Эцио он неотвратимо старился, и лишь с возвращением этого благородного мужчины он вновь расцветал на короткий срок. Дни тянулись серой, непроглядной вереницей волнения и тоски. Для мастера мир вокруг с каждым днём, когда он не находил серый пергамент, постепенно утрачивал свои яркие краски. Да Винчи медленно ходил по мастерской, чуть сгорбившись. Он был похож на старика, из которого утекает жизнь с каждым новым вздохом. Назойливые, тревожные мысли одолевали его, когда он пытался понять причину, по которой всё ещё не находил послание, опоздавшее уже на две недели по срокам. В слабом, живущем одной надеждой сердце волнение разрасталось удивительно быстро, превращаясь в сплошную, горькую тревогу, мучающую мастера изнутри. Душа его металась меж двух огней. С одной стороны мужчина рвался к Аудиторе, ведь ему были прекрасно известны те края, куда отправился Эцио. С другой же стороны он вполне твёрдо осознавал, что подобная идея никчёмна и бессмысленна, ведь при его-то физической подготовке ему грозила неминуемая смерть в чужих краях. А мысль о смерти до того, как он снова увидит тёплые карие глаза, казалась ему малоприятной. Что же, если Эцио мёртв? Шальная мысль отозвалась нестерпимой болью в районе груди. Мужчина, опираясь о стол и стискивая зубы, чувствуя внезапно подступившую слабость, двинулся к окну. Ведь Эцио всегда возвращался, пытался Лео успокоить себя, прикрывая глаза от навалившейся усталости. Он часто чувствовал себя невозвратно разбитым, особенно теперь, когда ему оставалось лишь слепо гадать, что же случилось с тем, кто дарил ему жизнь. Это было до безобразия глупо. Похоже на красивые, но пустые слова юных барышень, впервые влюбившихся, но ещё более комичным был тот факт, что сейчас все эти словечки - чистейшая правда. Она есть. Под самым-самым сердцем, бьющимся тихо, лишь по утрам ускоряющим свой темп, когда владелец ещё не знает, ждёт ли его столь желаемое письмо. Но какой из Леонардо владелец? Он сам по себе слишком хрупок и слаб для всех этих тяжестей, висящих здоровенным мешком с камнями на его сердце. И он отдал его с огромной радостью. Отдал тому, кто просто не мог быть всё время осторожным с этим столь ценным сокровищем. Да Винчи не сомневался в любви Эцио, пускай тот и ронял слова любви перед кем угодно. Просто первым, к кому приходил этот борец против черни, первым, на кого он обращал свой самый искренний и нежный взгляд, единственным, о ком этот любвеобильный мужчина так заботился, был Леонардо. Остальных он забудет. Их образы сотрутся из памяти, на чью долю выпало столь много обширной информации, но одно лицо всегда будет стоять перед глазами ассасина, и это будет измученное, но такое родное лицо его Лео. Мастер не был ревнив, всю свою горечь изливая себе же, он просто ждал и надеялся, что когда-нибудь для Аудиторе останется лишь он, его верный друг и любовник. Подобные мысли тешили мужчину, лицо на секунду теряло своё скорбное выражение, а уголки губ приподнимались вверх. Светлые мысли приходили и уходили. Неуловимо быстро. Так же, как снова менялось лицо мастера. Изо всех оставшихся сил он боролся с противоречивостью собственных чувств, когда взгляд его наткнулся на двух юношей, беззаботно улыбающихся, смотрящих друг на друга и медленно прохаживающихся по площади, на которую выходило окно Леонардо. Только подумать, как быстро летит время. А ведь когда-то и они с Эцио так прогуливались. Оба были молоды, свежи и вполне себе счастливы. Их воздушная, пряная юность быстро закончилась и исчезла, захватив с собой все счастливые моменты совместных прогулок, смех и все те глупости, которые вытворял Аудиторе, раз за разом вызывая улыбку своего друга. Им, молодым, было хорошо вместе, когда их сердца не знали боли, а жизнь ещё только готовила свои испытания. Им было весело. Сердце Леонардо болезненно сжалось, когда он начал доставать из сундука души старинные воспоминания. Когда Эцио пробирался в мастерскую через окно, было тоже весело. Но немного не так, как бывает весело двум хорошим друзьям, когда они, напившись вина, смеются над глупыми шутками и обнимают друг друга за плечи, обсуждая вид прошедшей мимо куртизанки и вообще всех своих пассий, вновь оживляя почти забытые образы. Эцио и Леонардо смеялись шёлковым, тихим смехом, когда при поцелуе неловко стукнулись зубами. Так же смеялись они, чувствуя собственное смущение, когда оказались на одной постели. Для Аудиторе это был первый сексуальный опыт с мужчиной, для Лео - шквал незабываемых эмоций. Им даже было неуютно после, но вся неловкость была забыта в свете ужасных обстоятельств, перевернувших обе так тесно связанные между собой жизни с ног на голову. Да Винчи на что-то надеялся, но тщательно скрывал свою надежду, больше помогая Эцио по старой дружбе, остро ощущая, что последнему нужна поддержка. Дела не шли идеально, ведь каждый раз случалось что-то новое, словно в отместку за спокойные дни. Даже когда первая боль была забыта, погашена, оставлена в глубине души, Эцио не стал прежним. Навсегда исчез беззаботный весельчак и нахал, вместо него появился ответственный, серьёзный мужчина. И Леонардо смирился с этим, как смирился и со своей печалью от бушующих чувств, с изменениями в собственной жизни. Лишь мысль о том, что они всё ещё вместе, грела да Винчи, как слабый огонёк в камине морозным зимним вечером. Он отошёл от окна, хмурясь. Частенько мастеру приходилось злиться на что-либо, только бы не заплакать. А плакать хотелось. Всё накопленное за столько лет просилось наружу, но Леонардо не пускал. Ещё не время, думал он, присаживаясь за стол. Эцио задерживался не впервые, но ранее он никогда не опаздывал настолько. Да Винчи не мог оставаться спокойным. Он нервно сжимал и разжимал кулаки. Ему ничего не оставалось. Н и ч е г о. Лишь ждать. Наблюдать, как время выедает всё дорогое, оставляя за собой жалкие развалины. Одной из таких развалин был и сам Леонардо. Он просто доживал то, что ему оставалось, пытаясь держаться, но часто сдаваясь эмоциям. Мужчина никогда уже не станет даже частью того, кем был прежде. Он тень. Лишь призрак того, что было. День снова пролетел неуловимо быстро. Пока да Винчи сидел, лелея собственные отдающие горечью мысли, небо сменило свой цвет на тёмно-синий, а сверху оказалось присыпано яркими звёздами. Ясная, свежая ночь, которая вновь сулила бессонницу. Леонардо привык. К чему ему только не приходилось привыкать. Это - мелочь. Мужчина медленно поднялся, заглядывая через окно на улицу. Люди всё ещё ходили туда-сюда, почти сонно, желая лишь добраться до своих домов, где их непременно ждёт кто-то родной. Тихо раздавался стук копыт и фырчанье где-то неподалёку. Мир жил, несмотря на измученного судьбою мужчину, которому собственная мастерская казалась холоднее льда. Ночью одиночество чувствовалось сильнее. Было почти невыносимо оглядывать пустую, холодную кровать, согреваемую лишь одним жалким тельцем своего владельца, который всю ночь готовился ворочаться и мучиться, так и не заснув. Для чего он вообще ложился? Чаще лишь для того, чтобы не маячить в разные стороны возле двери, то и дело поглядывая вниз, не просунул ли кто письмо. Он мог бы целую ночь прислушиваться ко всему, что происходит на улице, пытаясь услышать лязг доспехов и шаги, направленные к его двери. Отчасти же он всё ещё таил надежду на сон, но каждый раз её в нём оставалось всё меньше. В кровати было неуютно одному. Леонардо ворочался, то натягивая одеяло по самые уши, то сбрасывая его с себя целиком. Он не знал, что ему делать всю ночь, ибо сна не было ни в одном глазу. Мастер вздохнул, прикрывая глаза, и принял наиболее удобную позу на спине. Всё стихло, лишь иногда слышался слабый скрежет ставней окна дома через дорогу. Идеальная тишина, которая порой давила на уши, и да Винчи шуршал хотя бы простынёй, лишь бы разорвать тихим звуком полотно полной пустоты и одиночества. Птицы, чирикающие утром, тоже предательски молчали. Леонардо в такие ночи как никогда казалось, что он один во всём мире. И он закрывал ладонями лицо, шумно вздыхая, протирая глаза, чтобы в следующий момент вглядеться в кромешную тьму. Для него время не тянулось, а, наоборот, летело, но легче от этого не становилось. Желая, чтобы поскорее настало утро, Леонардо повернулся на бок. Несколько минут слышалось лишь дыхание мужчины, но после что-то с небольшим шумом опустилось на пол в другой комнате. Живи да Винчи своей обычной жизнью, он бы не обратил на такое внимание, но, будучи теперь внимателен ко всему, он слез с постели, взял со стены факел и осторожно спустился в нижнюю комнату. Первое, что он заметил - дуновение ветра, колыхнувшего огонь факела. Окно было настежь открыто. Нахмурившись, Леонардо напрягся, делая несколько небольших шагов вперёд. Его факела не хватало для того, чтобы осветить всю комнату, но тень возле стены была вполне заметна. Мастер занервничал и остановился. - Кто там? - неуверенно спросил он, удивляясь звучанию собственного голоса, которого он не слышал уже несколько недель, живя в полном одиночестве. В ответ ему была та же тишина. Мужчина колебался несколько секунд, перед тем, как, взяв со стола клинок, шагнул по направлению к тени. Его факел внезапно потух, оставляя перепуганного мастера в кромешной тьме. Он принял боевую стойку или что-то наподобие её, но одним движением у него выбили из рук оружие. Да Винчи несмело попятился назад, широко раскрывая глаза, силясь хоть что-нибудь увидеть. Спиной он натолкнулся на что-то, его перехватили со спины, вынуждая оставаться в таком же положении. Сзади был кто-то высокий и достаточно сильный, чтобы справиться с мужчиной. Да Винчи уже начал думать, не по его ли душу пришли убийцы, ненавистники или стражники. Последние отметались, ибо действовали напролом, а не тайно. - Леонардо, - хрипловатый голос, который он мог узнать где угодно, дыхание, прикосновение которого он так долго ждал. Да Винчи расслабился, но стоял неподвижно. Он боролся с желанием дать волю чувствам, заплакать, ведь человеку, стоявшему за его спиной, он приписывал гибель. Но Аудиторе здесь. Именно его крепкие руки уже обнимают мужчину, прижимая к себе как можно крепче. - Эцио, - произнёс он в пустоту, так и не видя перед собой ничего. Его отпустили и оставили в темноте оборачиваться, смотря по сторонам. Было невозможно найти в этой комнате факел и огонь в общем, но это не понадобилось, когда Эцио всё же зажёг факелы. Комната осветилась приятным желтовато-оранжевым­ цветом, вынуждая Леонардо жмуриться некоторое время, и лишь после позволяя разглядеть лицо, по которому он так долго скучал. Аудиторе улыбнулся, протянув руки да Винчи. Лео хотел броситься, обнять своего незваного, но долгожданного гостя, только вместо этого, повинуясь собственной робости, появившейся так некстати, лишь несмело потянулся к нему, легко касаясь пальцами щетинистого подбородка. Леонардо почувствовал тёплую, грубоватую кожу и понял, что перед ним самый настоящий Эцио Аудиторе де Фиренце. Уставший, постаревший, с кровью на доспехах, но всё такой же родной, из плоти и крови, живой. Чувства, накопленные в душе, просили вырваться наружу, и, наконец, им разрешили покинуть несчастного Леонардо, который теперь выглядел на пару лет моложе и явно радостнее, нежели прежде. Голубые глаза излучали нежность и счастье, всеобъемлющее тепло. Да Винчи аккуратно провёл пальцами по подбородку, словно не веря своим собственным глазам. Эцио терпеливо ждал, когда осознание снизойдёт до его друга. Он лишь мягко и немного устало улыбался, смотря на того, к кому так спешил, что успел пропустить пару стрел. Но сейчас всё это было неважно. - Ты здесь. Я очень рад тебя видеть, мой дорогой друг, - тихо и вежливо говорил Леонардо, опустив руку. Но голубые глаза смотрели на Эцио далеко не как на друга, и тот ухмылялся, прекрасно понимая этот взгляд. Сам Аудиторе медленно осознавал, что есть одна вещь на свете, которую он хочет сейчас больше, чем кровать, вино и девушек. - Обнимешь меня в честь встречи? - Эцио задорно поглядывал на мастера, всё ещё протягивая к нему руки, но не обхватывая ими тело Леонардо. - Конечно, - отвечал мужчина, ласково улыбаясь и заключая своего друга в сильные, но трогательные объятия. Аудиторе опустил руки на талию да Винчи. У них всегда было так. Первые минуты они вежливо разыгрывали сцену встречи двух друзей, вспоминая прошлое. Говорили с друг другом так, словно кроме уз дружбы больше их ничего не связывает. И, казалось, Леонардо мог так вечно, если бы Эцио каждый раз не прерывал их странное предание былому. Вот они улыбаются, крепко прижимаются друг к другу, делая вид, что это исключительно дружеские объятия, а потом... Рука ассасина плавно опускается ниже, властно ощупывая, а затем сжимая пальцами ягодицу. Леонардо краснеет, прижимаясь сильнее, совершенно не обращая внимания на костюм, который Аудиторе так и не снял. Мастеру каждый раз приходится привыкать к тому, что Эцио здесь, что он всё ещё любит да Винчи. Это так странно, ведь порою кажется, что этот мужчина никогда не появится в мастерской, никогда не дотронется, никогда не улыбнётся и не посмотрит так, как умел смотреть лишь Эцио Аудиторе из всех, кого встречал Леонардо, - ободряюще. С ним да Винчи переставал чувствовать себя ужасно усталым, вымученным и состарившимся. С Эцио он был всё ещё молодым мужчиной в расцвете сил. Аудиторе легонько хлопнул мастера по ягодице, ухмыляясь и отстраняясь. Леонардо глядел на него щенячьими глазами, словно прося никогда не уходить, даже в другую комнату. Но Эцио не мог выполнить его немую просьбу. Ассасин направился в спальню, даже не держась за плечо, доставляющее хлопот раной. Лео не должен ничего заметить. Он и не заметил, пока что. Лишь проводил взглядом мужчину. - Ты, может быть, будешь что-нибудь после дороги? - заботливо спросил Леонардо, некоторое время не отводя взгляда от темноты, в которой скрылся Аудиторе. - Нет, - послышался предсказуемый ответ. Эцио всегда отвечал так на этот вопрос. А потом, с утра, он обязательно зайдёт в какую-нибудь таверну и напьётся с кем-нибудь, смеясь. С кем-нибудь, кроме Леонардо. Это обижало, но мужчина, взяв себя в руки, молча закрыл окно. Сейчас Эцио с ним. Мастер, сняв факел, медленно прошёл в спальню, опуская факел в подставку. Аудиторе лежал на постели совершенно голый, глядя своими прекрасными карими глазами на него. Леонардо немного смутился, пускай и привык к такой картине, когда ассасин возвращался. Она значила только одно. Лео догадывался, что именно. Вздохнув, он улыбнулся уголками потрескавшихся губ. Возможно, ему хотелось чего-то другого. Просто посидеть за столом, прижимаясь друг к другу, поговорить обо всём и заполнить эту пожирающую изнутри пустоту. Но он зарывал собственные желания в себе и приближался к кровати, скидывая ночную рубашку, в которой спал. Эцио довольно улыбнулся. Леонардо радовала эта улыбка, радовало то, что Аудиторе всё ещё его хотел, хотя оба они уже были не пылкие, страстные юноши. Мужчина залез на кровать, опустился на колени, начиная приближаться к ассасину. Стоило Леонардо оказаться возле губ Эцио, как тот, запустив руки в блондинистые волосы, сжал их и потянул назад, заставляя мастера закинуть голову назад. Аудиторе нарочито медленно приблизился к незащищённой шее мужчины, касаясь её губами со шрамом, который чувствовался при соприкосновении с кожей. Поцелуи были почти невесомыми, незаметными, слишком лёгкими и короткими, а мастеру хотелось больше чувствовать своего друга, его прикосновения и поцелуи, поэтому он чуть подавался вперёд, продлевая воздушные касания на пару секунд. Эцио был довольно-таки чуток к своему партнёру, поэтому лёгкие поцелуи в шею переросли в глубокие поцелуи в губы. Первый такой поцелуй был нежным и осторожным, словно они оба уже забыли, что значит чувствовать губы друг друга, сплетать языки. Они исследовали рты друг друга заново, будто впервые целуются. Они ласкали языки друг друга, прижимаясь как можно плотнее, давая волю рукам, которые тут же начинали поглаживать, цепляться, прижимать, обнимать и легонько царапать. Плавно поцелуи перешли в ласки, когда Эцио как бы невзначай задел ладонью напрягшийся от возбуждения сосок Леонардо, на что услышал шумный выдох. Ладонь вернулась к бусинке соска, легла на него и, чуть касаясь, начала поглаживать, то и дело задевая его шершавой, грубоватой кожей, что заставляло да Винчи стискивать зубы и прятать желание в глазах, прижимаясь к своему сильному другу, который продолжал, заметив реакцию мужчины. Леонардо цеплялся за плечи любовника, сбивчиво дышал, лишь возбуждая Эцио и побуждая на более решительные действия. Аудиторе перевернулся на спину, утягивая за собой друга и усаживая его на себя. На лице ассасина всё ещё играла ухмылка, когда он, вновь хлопнув да Винчи по мягкому месту, заставил мужчину лечь на себя и, облизнув два пальца, протиснул их в анальное отверстие. Обоим было некомфортно. Лео - потому что у него давно не было сексуальных похождений, и пальцы доставляли ему дискомфорт. Эцио - потому что двигать пальцами внутри узкого Леонардо было затруднительно. Они пыхтели, прижимаясь друг к другу. Мастер поёрзал, заметив, что под ним уже вставший член Аудиторе, такой же напряжённый и требующий разрядки, как и у него самого. Леонардо коснулся шеи Эцио, покусывая кадык. Ответом ему был тихий стон, которому спустя секунду вторил да Винчи, когда Аудиторе тремя пальцами нащупал простату и теперь активно массировал её. Эцио не мог больше ждать, и Леонардо его понимал. Он сам, поставив колени по обе стороны от бёдер Аудиторе, стал насаживаться на член, придерживая его рукой. Голубые глаза встретились с карими. Оба взгляда были полны желания, разгоревшегося в мужчинах, что не видели друг друга так долго, что уже успели позабыть запахи и прикосновения друг друга. Теперь они с лихвой восполняли все пробелы в памяти. Когда да Винчи, кусая губу, чтобы перетерпеть боль, опустился на член полностью, время словно понеслось быстрее в несколько раз. Мастер, цепляясь за плечи своего любовника, опирался на них, начиная двигаться после того, как Аудиторе чуть изменил позу, сев. Он знал, что его друг, даже будучи относительно сверху, всё ещё останется хрупким и не особенно смелым, ему нужно больше прикосновений, больше Эцио. Так и получилось. Леонардо, обхватив Аудиторе за шею, приподнимался и опускался на член, хватая ртом воздух между стонами. Эцио не мог отвести от своего любовника взгляд. Поглаживая мастера по напряжённой спине, он целовал и кусал его губы, собственнически оставлял на бледной шее засосы, чтобы Леонардо помнил о том, кто его любовник. Но да Винчи и так никогда бы не смог забыть. Только с ним, с этим порой наглым ассасином он чувствовал себя вновь молодым. Каждый раз, когда возбуждение всё сильнее отзывалось внизу живота. Каждый раз, когда их обоих захватывал оргазм, а после они лежали в постели. Слишком уставшие, чтобы разговаривать. И Леонардо никогда не слышал, когда по утру одетый Эцио Аудиторе шептал ему на ухо своё горячее, но искреннее "люблю". Леонардо просыпался, тоскливо глядел на пустую, сбитую простыню на другой половине кровати, а затем спускался в другую комнату. Никого. Вновь пустота. Но теперь он чувствовал, что сможет ждать ещё очень долго, ради того, чтобы вновь увидеть и почувствовать этого человека, которого он любил. На столе лежал серый пергамент, сложенный пополам. Мужчина прочитал содержание и убрал записку. Сроки не были слишком важны, потому что он снова готов ждать сколько угодно эти открытки серого цвета.