Страсти по Нотр-Даму

      Вы знаете, что марихуана ухудшает память?       Валерио вот знает. Он знает все про побочные эффекты красивой жизни, сумасшедших вечеринок и ярких вспышек перед глазами. Он вообще не дурак (хорошая шутка), он знает, что теряет и что находит.       Человек-праздник, человек-калейдоскоп, он всегда там, где алкоголь, музыка и тайны. Он специалист по счастью, любого может научить жить одним днем.       Валерио всегда там, где кому-то нужно забыться. Он профессионально забывает сам.       Домашку по химии, слова на английском, имя соседа, заправить машину, какой сейчас год.       Но в правилах есть исключения, а в его жизни есть Лу, а потому весь привычный беспорядок жизни идет ровным строем и нахуй.       Валерио забывает номер матери и о дне рождении отца (ему похер, вообще-то). Он помнит, в какой заколке сестренка вышла вчера из дома и сюжет «Дориана Грея».       Он помнит все, что связано с Лу, а она без конца дарит ему книги.       Валерио смотрит в зеркало. Он не похож на человека, который любит читать, но он и не похож на человека, который просыпается каждое утро с мыслью о том, как пережить новый день.       Золотые мальчики тоже страдают. Как банально и пошло. Валерио думает, что порой это просто смешно – иметь все и чувствовать себя самым бедным человеком на свете. Даже Саму, этот долбанный трущобный идеалист, имеет то, что Монтесиносу было всю жизнь недоступно.       Он серьезно настолько жалок, чтобы мечтать о любви в семь сорок утра?       Родителям всегда было похер, няньки не выносили своенравного парня, учителя не могли справиться с его гиперактивностью, друзья появлялись и исчезали, девчонки не глядели дальше мордашки. Одиночество, настоящее, абсолютное, всасывалось в кровь, отравляя, и однажды к нему добавились вещества.       А Лу была солнцем. Маленьким, теплым, счастливым. Она брала брата за руку и вела в мир, где происходило что-то хорошее. Там были игры, шутки, долгие разговоры и морские прогулки. Они смеялись до боли в горле, они много говорили, они были так близки, как не бывают, казалось, люди.       Это была ебаная магия.       У Валерио не было шанса не влюбиться.       Он корил себя, но не мог с собой справиться. Пытался принять, что это неправильно, но быстро сдавался, находя кучу оправданий своему желанию быть рядом с Лу.       А потом понял, что девчонка тянется к нему тоже. Не от скуки.       А как же? Родителям – похер, няньки не выносили заносчивости маленькой принцессы, учителям она могла бы и сама преподавать уроки, друзья скорее были соперниками, а долбанный Гусман воспринимал ее как должное, совершенно не видя горящих глаз.       Встретились, два одиночества.       Они грелись друг в друге, творили лютую поебень, пили, спорили, дышали полной грудью. И однажды свернули не туда.       Но Валерио не жалел об этом. Вообще нахуй не жалел.       Это были те месяцы, когда он чувствовал себя живым.       Семья праздновала то Рождество в Париже. Валерио, в целом, было плевать: в восемнадцать не так важна геолокация, как наличие шампанского, но Лу решила, что им обязательно нужно сходить на мюзикл «Нотр-Дам де Пари».       – Культурное просвещение и все такое. Кто же тебя еще облагородит, как не я? – на буксире тащила брата девчонка. Он не был, так-то, против, время без родителей и с Лу – это всегда праздник, – но немного не поспевал за длинноногим подростком.       Лу знала французский свободно, Валерио – несколько хуже, но он читал книгу, а потому слушал в пол-уха и смотрел в полглаза. Остальное существо было сосредоточено на девчонке, которая только что не пела вслед за актерами, увлеченная спектаклем. И на ней же – когда после они бродили по городу, пытаясь поймать языками редкие снежинки. Париж горел лампочками гирлянд и шуршал мерным автомобильным рокотом. Было что-то особенное и в грязных закоулках, и в криках не отошедшей от праздника толпы, и в человеке, который держал его за руку и все еще переживал мюзикл и силу оперных голосов.       – Они любили его больше, чем Эсмеральду, – задумчиво тянет Лу, кутаясь в пальто и рассматривая шпиль Нотр-Дама. Валерио с трудом переводит взгляд от нее, такой хрупкой и юной, на здание. – Квазимодо и Фролло. Они им жили и были спокойны, и когда появилась цыганка, они оба выбрали собор – и все умерли. В живых остался только Феб, да того и считать не хочется.       – Мне горбуна вообще не жалко, – делится парень, – Феб слишком прозрачен и как-то откровенно туповат, зато вот Фролло я понимаю.       – Понимаешь? – Лу вздергивает брови, оборачиваясь к нему и впервые за вечер так прямо глядя в глаза. – То есть, ты понимаешь священника, который хотел растлить девчонку?       – Абсолютно, – Валерио думает, что никогда еще не был так серьезен. – Прикинь, ты всю жизнь живешь в ограничениях, отказываешься во имя веры от всего, чтобы на порог твоего дома явилась женщина, которая разносит твой устоявшийся мир к черту, а тебе ее трогать нельзя. Тебе думать о ней нельзя. Тебе кажется, что ты болен. Что ты горишь нахрен. Тебе кажется, что твой любимый собор – это маленький такой филиал Ада, в котором ты будешь жариться вечно. Понимаю ли я? Понимаю ли я это вот, – парень не может больше сдержать эмоций и поет, не очень, кстати, плохо, раскинув руки в стороны и не отрывая взгляда от вытянувшегося и чуть раскрасневшегося лица сестры: Греховных мыслей мне сладка слепая власть, Безумец прежде - я не знал, что значит страсть… И после смерти мне не обрести покой, Я душу дьяволу продам за ночь с тобой. Понимаю ли? О, да. Возможно, никто не понимает так, как я.       Они дышат прерывисто. Им очень остро. Потому что он уже не про бедного церковника.       Она целует его – сама, первая, вот так просто, посреди этого сраного Парижа, и все взрывается, поезда сходят с рельсов, самолеты с рейсов, башка с резьбы, вообще плевать. Валерио кружит ее над землей и целует в ответ, будто завтра не будет, будто мир отменили, и он такой счастливый, что не уверен, что так вообще бывает. Это законно? Вот этот вечер, и ночь, и улыбки, и закрытый на семь замков мозг, и вот это глупое ощущение свободы?       Можно на него абонемент?       Нельзя, конечно.       Мать срочно вызвала его в Сантьяго и определила в сраный интернат. Лу сбежала в объятия своего скандинавского сучонка, хотя и знала, что любит его сильнее, чем он ее. А Валерио ломало. Его било током от воспоминаний о сводной сестре. Девчонки были – но что они знали об этом кудрявом парне?       Лу была его наркотиком. А пока ее не было – наркотики были другие.       Стук острых каблуков вырывает из воспоминаний. Сестра заглядывает в ванную и смотрит на него через зеркало. Красивая, как картинка, с этими ее идеальными стрелками и нежными губами, а у Валерио под глазами круги, волосы больше похожи на чей-то шалаш, и вообще на лицо вчерашняя вечеринка.       – Ты катишься по наклонной! – капризно и серьезно заявляет Лу. – Ты знаешь, куда тебя это приведет?       – В кабак! – весело отвечает Валерио, не отрывая взгляда от ее лица. На секунду в ней что-то меняется – возможно, чуть розовеют щеки, – и парень понимает, что цитата оказалась в точку. Она тоже помнит их снежный вечер в Париже и страсти по Нотр-Даму.       – Клоун! – взмах волос, и о Лу напоминает только тонкий цветочный запах.       – А что ты хотела? Ты сама подарила мне Гюго.       Снова в зеркало, но уже в пустоту. Семь сорок пять. Рука сама тянется за новой дозой.       Его сестра – долбанное совершенство, и понимание этого начисто сносит мозг. Он же всю жизнь был просто ребенком, который не знал другой любви, кроме той, что дарила ему Лу.       Вы знаете, что марихуана ухудшает память?       Валерио пытается уже так долго, что не уверен в эффекте.       Вернее, уверен.       Нихрена не работает.       c'est la vie