гефсиманское

Каждый вечер встречались в саду под густой оливой. Было много их — юных, восторженных и счастливых. После долгих бесед наслаждались роскошным пиром: абрикосами, смоквой, невызревшим козьим сыром. Выделялся один — молчаливый, серьёзный слишком. Жадный взгляд тёмных глаз на того, кто учил мальчишек, исподлобья бросал, прядь волос теребя угрюмо, зябко плечи свои обнимал, погрузившись в думы. Просыпался — из первых, ловя в дуновеньях слабых, как у ветра под утро меняется вкус и запах. И, привыкший давно ночевать под открытым небом, убегал к пастухам, покупал молока и хлеба. Уходил в одиночку бродить по рассветным росам, что-то кронам шептал о вине, о послушном воске, о несбыточных снах и о том, что с судьбой не спорят, исступлённо терзая в беспамятстве тесный ворот. А однажды покой поздней трапезы звоном латным был нарушен. К учителю парень, стоявший рядом, пошатнувшись, навстречу шагнул — будто морок сбросил, целовал, а в очах, полных слёз, отражались звёзды. Неподвижен, лежал на пригорке, раскинув руки, до утра. Взглядом, боли исполненным, смертной муки, вверх смотрел. Но поднялся — и медленно, сгорбив спину, пошагал в новый день по дороге чёрноосинной... Позже люди твердили про жадность и про монеты. Знаю точно — в речах этих правды ни капли нету, только спорить негоже с увесистым словом хроник, если главный свидетель — всего-то простой садовник.