Обещание

Он весь — скупая, горячая боль. Его руки убили столь многих, столь многих похоронили… Он так сильно устал. Друзья уходили от него, любовники предавали, бесконечная череда потерь частоколом окружала мрачный замок, пока силы не покинули его, а отчаянье не погрузило в продолжительный сон. И теперь, много веков спустя, волосы его короткие и кудрявые, под глазами — холодные тени. Алукард ступает в двадцать первое столетие широким, размашистым шагом. У него достаточно времени, чтобы читать новые книги — подумать только, сколько всего придумали! — ходить в театры и на рейвы, находить в тиндере любовников. Горячие людские сердца бьются так ярко и быстро, вспыхивают и сгорают, а пепел реет на ветру, словно флаг. Он хочет, чтобы его любили. Не близко, на расстоянии, чувствовать, как кровь бежит быстрее, а глаза горят. Поэтому он берет в руки саксофон и по субботам выступает в кафе. Алукард играет так хорошо, что не нужна никакая магия — людская признательность льется из всех уголков темного прохладного зала. Звучит последняя нота, он устало прикрывает глаза, и шум голосов омывает тело, словно быстрая, горячая река. На мгновение, всего лишь секунду или две, он не чувствует себя одиноким. После выступления чары сползают, словно лохмотья. Он быстро собирается и уходит, не оглядываясь, но на этот раз все иначе. Кто-то наблюдает весь вечер за ним — открыто, спокойно — и Алукард вспоминает о роде Бельмонтов. Оставил ли Тревор после себя ораву юных охотников на нечисть? Мужчина выглядит старым: седые короткие волосы, глубокие морщины и темные, уставшие глаза. Алукард хмурится, втягивает сквозь зубы воздух. Мужчина опасен, смертельно опасен, даже для него, но вот он стоит и улыбается, рука его крепкая и шершавая, поза расслабленная. — Разрешите представиться, меня зовут Регис, — говорит мужчина, едва размыкая губы, и Алукарда накрывает пониманием. Им нет нужды объясняться — вампиры всегда узнают друг друга.  — Адриан. Регис предлагает присесть, заказывает выпить. Одежда его современная, манеры безупречны, но голос, стиль речи выворачивают жизнь, длиною в века. — Как вы попали сюда? — Ох, одна исключительная девочка взяла меня в долгое путешествие, после того, как ее отец… — голос Региса спотыкается, он жадно пьет — острые зубы стукаются об стакан. — Мой дорогой друг умер. Мир тот казался мне кладбищем, и она показала мне новый, — на мгновение улыбка касается его губ, но тут же гаснет. — С той поры я сторонюсь людей. Алукард молчит. Рядом с этим человеком одиночество его становится глубже, но, в то же время, слабее. Он знает все о том, почему стоит сторониться людей. Многие века он исключительно этим и занимается. Люди умирают. Не стоит об этом даже упоминать. — В вашем мире на вампиров тоже охотятся? — спрашивает Алукард. Ему хочется светской беседы, пустой болтовни о музыке и вине, о погоде и странствиях. Он такой уязвимый и старый, люди выпили его жизнь досуха. — Разумеется. Там есть охотники на чудовищ. Мой друг был одним из них, — отвечает мужчина, и Алукард понимает, что общее у них — не бессмертие да острые зубы, а эта боль, выедающая изнутри дыры, отравленная, ядовитая, такая полная, что никогда не осушить до дна. И тогда он улыбается — открыто, свободно. Регис ему нравится. Он не похож на вампиров его мира — холодных, прекрасных, таких невыносимо жестоких, от которых столетия спустя осталась лишь память, холодный пепел. Алукард рассказывает о многом. Молчит об отце (тупая, неутихающая боль), о матери, о войне. Регис отплачивает ему той же монетой, поэтому их беседа такая приятная.  — Таким, как мы, нужно держаться вместе, — наконец говорит он, когда вино допито, а разговоры иссякли. Регис тонко улыбается и теребит на пальце грубое кольцо. — Мне твердили эту истину долгие годы, и я слушал, слушал, но не верил.  — Теперь вы готовы пересмотреть свои убеждения, Адриан? Алукард наслаждается звучанием своего имени на чужом языке — голос его собеседника тихий и мягкий, словно у заботливого родителя. Ночь за окнами бара угольная и холодная, ветер царапает двери — со скрежетом и завыванием, острыми-острыми когтями. Такие ночи были на его родине много веков назад.  — Да, — отвечает он, бросая короткий взгляд на лицо Региса — серое в неверном свете, наполненное необъяснимым спокойствием. Он пытается сдержать следующие слова в своем горле как можно дольше, или же совсем не позволить им родиться, но холод улицы сочится сквозь щели, ползет вдоль столиков, забирается в саксофон своими белыми ледяными щупальцами — не прогнать, не потрогать. — Только высший вампир может убить высшего вампира. Регис отчего-то выглядит виноватым. Он бегло осматривает зал, на минуту замирает в созерцании широкого ассортимента бара и возвращается взглядом, полным сожаления, к Алукарду. Как же он стар, думает Адриан, в двадцать первом веке таким не место.  — Вижу, у вампиров из разных миров, — Регис неопределенно ведет худой рукой, прячет улыбку за пустым стаканом, а затем, всего на мгновение, скалит острые зубы в холодной насмешке. — Схожие интересы. Музыка, хороший алкоголь, суицид. Они коротко смеются. До встречи друг с другом они не думают о смерти, но теперь — ни о чем другом.  — Наш диалог все больше напоминает нелепую шутку. Или катастрофу. — Алукард заказывает еще выпить, удобнее устраивается в кресле и только после этого говорит. Его интонации балансируют на грани веселья и горечи. Он не хочет любви этого человека — наверное, единственного во всем мире, который может ее дать — только покоя.  — Пока не найдем выход из этой щекотливой ситуации, который удовлетворит нас обоих, предлагаю… — Регис смолкает в попытке подобрать слова, но каждое на его языке — пустое и в корне неверное. Алукард мягко касается его запястья — вампиры, вопреки распространенному мифу, не умеют читать мысли, но жизнь длинной в несколько веков дает свои преимущества. Адриан сжимает руку собеседника в немом обещании — пока мы не найдем способ убить друг друга одновременно, обещаю быть хорошим другом. Регис секунду медлит, а затем благодарно возвращает касание.