счастливый плохой конец

Искренняя жестокость в его глазах не пугает. Запах крови, въевшийся в кожу, тоже. Кей мертвецки ледяными пальцами едва касается напряжённой кожи, будоражит своим естественным холодом, поддевает ненароком и злит. Все вокруг него тёплые. Некоторые горячие во всех смыслах, одним своим жаром кричаще-вызывающие. И даже от тихих, от почти невидимых Кёя, словно локатор, чувствует тепло. У неё оно отсутствует. Не живая, не мёртвая — девочка-полупризрак влю-би-лась в палача. И он стал её (концом). Кёя не спрашивает ни чувств, ни желаний. Кёя берёт отбирает, а ей всё равно. Он смотрит в северную бездну острых зрачков, и они пиками пригвождают взгляд, не дают отвернуться (— показать, что эта несносная девчонка чего-то да стоит). Синяки, раны, укусы? Её безразличие смеётся ему в лицо: «Хибари Кёя, удиви меня чем-нибудь поинтереснее». Он её на коротком поводке держит, только чтобы извести, в конце концов победить в его почти одиночной игре, о которой узнай она — сдалась бы с улыбкой на бледных губах и победила бы тут же. Кей и феминность — едва-едва, и антонимы. В острых чертах и тупых изгибах нет и намёка на притягательность, в ветреном образе сквозит детская задорная дурь. И только когда он впивается в её тело, как остро наточенный нож, сквозь раны с кровью всё же просачивается вся та небезвинная дрянь, что в ней есть. Хорошие девочки не молчат, когда с них стягивают юбку. Плохие девочки не молчат, когда их натягивают. А Кей наблюдает. Узит глаза и смотрит прямо в точки-зрачки. Застывает не в испуге, не в шоке. Будто ждёт, не решаясь поверить в происходящее, пока бёдра клеймят раскалённые ладони — куда уж реальнее? Она игнорирует контекст, угрожающее напряжение, и с улыбкой-ухмылкой заявляет: — Занятно вы время проводите, Глава комитета. Кей знает каждый слушок. Кей знает каждую бывшую жертву. И много болтает, но о глупостях, не по делу. По делу только слушает, замечает и подмечает. Кей много проводит времени с людьми — они ей нужны, как кислород, подпитка, источник. Она не плохая подруга. Не самая примерная, правда, но верная, как ворона. Отчаянная, как та, которой на рассвете шагать к эшафоту. Кей дерётся смехотворно, вгрызается в руки обидчикам, точно шавка, рычит гортанно и собирает ссадины на сине-белую кожу. И нанесённые Хибари отметины теряются, остывая, затмившиеся свежим набором трофеев. Кей не выигрывает. Кей не проигрывает. Ей не дают закончить, и он делает это за неё. Он собственник (его жертвы — только его), она — нет. И когда узнаёт, что задиры в больнице, не злится. Но и не благодарит. Ей похуй. До тех пор, пока он не хватается за тощие запястья, тянет на себя в очередном приступе гнева. И безразличная её улыбка-ответ на всё сменяется жутким любопытством. Ни улыбок, ни смеха, ни лицемерия. Ей просто интересно — а что сегодня останется от тела? В Кей мазохизм больше похож на садизм. Две стороны одной медали, недодвуличность. Даже имя — Эйко-Эризава — делит всю её напополам. Разделывать такую нет смысла. Она уже четвертованная, стоит на земле лишь одной ногой, не мёртвая, не живая мальчишка-девчонка. Кёя не мёртв только потому, что забирает чужие жизни. Ему нужно заполнить себя, затолкать пустоту внутри чужими внутренностями и прогнать по венам иную группу крови. Ему необходимы ненавистные люди, чтобы жить. Необходимы, как деньги на пропитание и оплату коммуналки. А Кей — вода из-под крана. Ледяная, чтобы проснуться, взбодриться, смочить горло и уйти, выключив свет. Кей не мертва только потому, что её жизнь принадлежит другим. Ей нужно заполнить собой чужие мысли, чтобы не сгинуть в забвении, лишившись тела. Ей необходимы излюбленные люди, чтобы жить. Необходимы, как деньги. Как просто деньги, чтобы выплатить кредит на её жизнь. Ипотеку длиной в существование. А Кёя — коллектор, напоминает, выбивая двери, что пора бы глупой заёмщице платить по счетам. Ей интересно всё. Его не волнует ничего. Зародыш эмпатии в нём умер, как выкидыш, в чреве больной матери. Она забрала с собой в крематорий остатки того, что звалось привязанностью, вроде, даже любовью, что выгорела с её телом и пеплом скомкалась в урне. Аме была трупно-холодной. Точно зимний ливень, размывающий снег в грязь. Она умерла раньше, чем поняла, что породила своей радостью безнаказанное чудовище. Избаловала даже не свободой — вседозволенностью, и оставила неконтролируемое безумие на людей настолько далёких ему, что мгновенно ставших врагами. Целью для устранения номер один. Но пока была жива, Аме пыталась имитировать для него тепло. Нещадно растирала бледные ладони до утюжного накала и использовала все способы, чтобы согреть своё дитя: мыла не водой — паром, укутывала в пуховые одеяла, поила горячим чаем. Собственное тело не производило энергии, лишь поглощало чужую. И Аме кощунством нарекла близость. Ни объятий, ни поцелуев на ночь. И он стал жаден до холода, возненавидев так любимое всеми тепло. Морозное покалывание прекратило родниться с болью, и солнечный свет ему заменил снег. Кёя не мёртв только потому, что Аме ненарочно научила его жить со льдом вместо лёгких. Лучше любой анестезии — противозачаточное от чувств, препарат от совести, что не растопит даже горячая (скоростынущая) кровь. Его адреналиновая зависимость — саморазрушительная болезнь-ледокол. Вызов самому себе: «Не сдохни без корки инея, сын сгинувшей снежной богини». Не сдохни без холода, раскалённый цельнометаллический мальчик. Кей считает укусы, задрав домашнюю футболку, — раз, два, восемь — а позже улыбается матери, возвращающейся домой в полночь. Их синяки под глазами идентичны, как идентична нездоровая привязанность к мудакам. Милую маму ебут работа и график. Чудную дочку — самоненависть и Хибари. И как ни странно, оба случая — добровольный договор на взаимовыгодной основе. Ей просто нужен физический контакт. Она голодна до прикосновений, а он касается грубо-явно, и тело у него горячее — в идеальном балансе поглощает её мерзлоту. И пахнет… приятно. Кей всегда любила вкус крови на содранных губах и привыкла зализывать ранки. А пластыри раздражают до сих пор; они оставляют липкие следы и стоят денег. Кёя бесплатный. По крайней мере, в самом прямом смысле. Бесплатное всегда получать приятнее — жадность и скупость в ней ликуют, заходятся в танце с распевающим эго. Под её ногтями Хибари Кёя, и она, с детства не терпящая прекрасных принцев-рыцарей, радуется почти искренне. Маленькая милая пятилетняя Кей, плачущая по умертвленным драконам, ты счастлива? Ты счастлива, что тебя никто никогда не спасёт? На кладбище героев, повенчана с Дьяволом — вот он, твой счастливый плохой финал? — Мой дорогой злодей, — зовёт она его так, как кликают в сказках ублюдков, — обещай, что не получишь возмездия? Кёя молчит, и Кей довольно жмурится. Молчание — знак согласия, все знают. И вот она, константа! Самый надёжный якорь, под которым не жалко пойти на дно и у-то-нуть. Кей расчёсывает отметины засосов и укусов, читая учебник по истории, думает, как списать на математике и сколько ещё маме выплачивать кредиты. В голове копошится столько обыденной желчи, цикличной, как ненавистные месячные, наконец оставившие её в покое. Немного вспоминается и Савада Тсунаёши, чьё избиение она застала в обед. Его не жалко. Жалость унизит такого светлого мальчика, что лишь отсмеялся в медкабинете на глубокие синие ссадины — хуже, чем у неё — и улыбнулся. Тсунаёши ей самую капельку напоминает себя. И в то же время пугает разительной непохожестью. Они — Ошибочная и Никчёмный — могли бы стать друзьями, не бейся в сознании тревожный колокольчик: «Он герой. Не твой, но этой истории, глупая маленькая сказочница». И всем известно, какое у героев с чистыми сердцами предназначение. Кей накидывает на плечи олимпийку, оставляет грудь покрытой одной лишь мятой футболкой, а ноги — без носков. И сбегает по лестнице. Поздний воздух режет глотку свежестью, колет лицо. Нужен адреналин, нужно тепло. Ясное дело — Хибари Кёя. Зависимость, не хуже никотиновой, сдавливает её лёгкие, ведёт в поношенных кроссовках по пустующим улицам, рыщет, как тварь, по запаху пущенной крови и находит. Кей — не хищник, но нюх у неё волчий. И дикость в крови даёт о себе знать в самой уродливой ипостаси. Почти в нимфомании. — Что ты здесь делаешь? Она невинно жмёт плечами, потрясывая ногами, отгоняет мурашки и ждёт, когда к ней подойдут, когда утянут в омут распалёнными руками, просто прикоснутся, чёрт возьми. Неважно, как, Хибари Кёя, дотронься. У тебя выходит чётче всех. — Я занят. — Я подожду. Долгожданное тепло жжётся, льётся на кожу кипятком, царапается. Только тепло это не его тела, а воды в душе. Кровь оставляет разводы на сливе, ёрзает в лужах под ногами, пока она считает минуты «до» и пожелтевшие синяки на предплечьях: раз, два, восемь. Когда червлень окончательно вымывается, Кёя жмёт её лопатки в стену, давит несогретые руки в плитку всё так же резко-торопливо, будто они куда-то спешат. Кей лично — никуда. Он лично — по правилу-привычке. Под шумом воды громкое дыхание — безобидный шорох. Под его ладонями нескладная Кей — часть душевой. Всё так же имитирует объятия, зная, что со стороны похожа на обглоданные кости. Но скелеты в шкафах тоже любят веселиться извращённо-нещадно, так, чтобы заглушить нулевую чувствительность, забыть о том, что бесплотным чувства заказаны. Кей обманывает законы дальнего берега, улыбаясь жестокости, как милому другу, и хихикает на обозлённого её шулерством Харона. Каждому Аду нужна своя Персефона, иначе гранат сгниёт за ненадобностью, а вечное лето изведёт людей до смерти. Они так не любят зиму, прогоняют её, словно чуму, но без декабря, без января с февралём года сольются в единую кашу, смешаются единым потоком, и время перестанет иметь смысл. Без прикосновений холода узнать тепло невозможно. «Вы все сгниёте в зное». Это аксиома. Поэтичное оправдание их ненасытной созависимости. Почти романтичное описание психопата и пустышки. Убийцы и недосуицидницы. И красивый, рукописный финал не для таких, но гениальный Шекспир превратил бы даже их дрянную связь в возвышенную историю. Упаси Господь о любви — только об аддикции. Как хорошо, что господина Уильяма давно пожирает земля. Детям лучше не читать такие книжки, где главные герои списаны с их прототипов. Лучше закрывать им глазки, когда эти двое проходят мимо. Лучше услышать где-то в обрывках новостей, что труп восемнадцатилетнего мальчика, гордости школы, строгого, но справедливого Главы Дисциплинарного комитета нашли… Маман выключает передачу. — Я ушёл! — Тсунаёши вымученно улыбается и трёт обугленными пальцами уставшие глаза. У победы над злом всегда есть условие, всегда есть цена. И он расплатился чистыми руками. Счастливый конец.