—
Ставить филологам-третьекурсникам непонятную бурду под названием Концепции современного естествознания было верхом идиотизма. Но составители программы сделали именно это. И даже прогулять не выходило: мало того, что препод отмечал присутствующих, так ещё и пара стояла посередине дня. Поэтому Кондратий обычно спал на задних партах, пока Саша Грибоедов не тыкал его, чтобы он ответил на вопрос для проверки. Но впервые он обрадовался КСЕ, стоящим следующей парой, потому что успел выяснить, что на потоковой лекции, помимо третьекурсников-филологов, второкурсников переводчиков и востоковедов, сидят и перваки-социологи. Зайдя в огромную римскую аудиторию, как улей, кишащую студентами, Кондратий оглядывается, и в конце её, справа и рядом с колонной видит знакомую тёмную макушку. — Не против, если я подсяду? — Петя поднимает голову, хмуро и сонно поглядев на него, и Кондратий улыбается. — Не против, — на лице Каховского отстранённое выражение сменяется дружелюбным. Пара начинается, и Кондратий достаёт тетрадь — не для того, чтобы конспектировать лекцию, конечно же. Прошлой ночью они с Петей разговорились, беседа затянулась, а не сделанная домашка по этимологии отошла на второй план… Что ж, бесполезные лекции именно для выполнения домашки и созданы. Под бубнёж лектора, шёпот девчонок сзади и шелест страниц книги, которую читает Петя, он быстро выполняет задание, то и дело сверяясь со словарём Фасмера: этимологическая чуйка у него только начинает развиваться. Домашка сделана, но лекцию слушать всё равно не хочется, и тогда он поворачивается к задумчиво глядящему в стену Пете. — Хочешь, про Макса Фасмера расскажу? Петя смотрит на него, сдвигает брови и спрашивает: — А это кто? — Лингвист, создал самый лучший этимологический словарь, которым мы — филологи, то есть — сейчас пользуемся. — Ну давай. — Скорее всего, Петя готов был слушать что угодно, только не лекцию. — В общем, был он человеком в высшей степени интересным, но самая интересная история как раз связана со словарём, — начинает Рылеев. — Создать словарь происхождения русских слов он задумал ещё в юности, а к активной работе над ним приступил перед началом Второй Мировой. И жил он тогда, выходец из семьи русских немцев, в Берлине. Спас польских коллег от концлагеря. И всё это время не прекращал собирать картотеку для словаря. Которая вместе с прочим имуществом погибла при взрыве бомбы, пока сам учёный был в бомбоубежище. Петя слушает молча, но на этом моменте веки его слегка подрагивают. — Но Фасмер и тогда не решил, что всё обречено. Он по памяти стал восстанавливать картотеку, пользовался данными институтов, и вот уже спустя несколько лет после окончания войны, выпустил словарь. Лучший в своём роде. Как и сам он был лучшим, — заканчивает Кондратий, вновь не сумев сдержать восхищение. — Ого... — откликается Петя. — Это так впечатляет. И вдохновляет… — молчит несколько секунд и добавляет: — А ты хотел бы стать вторым Фасмером? Воздуха то ли не хватает, то ли, наоборот, слишком много. — Я не хочу стать вторым Фасмером, — ровным, спокойным тоном говорит Кондратий. — Не хочу быть вторым Пушкиным, Лермонтовым или Толстым. Вторым Аристотелем или Геростратом тоже, — с каждым словом выдерживать спокойный тон всё сложнее. — Я опротивлю себе, если стану бездумно следовать за кем-то или слепо кому-то подражать. Я не стану брать с кого-то пример, однажды я стану первым Рылеевым, и пример будут брать с меня. Петя смотрит на него, не отрывая глаз. Трепет, непонимание и восхищение отражаются на его лице. — Я… я не… — начинает он, не сумев продолжить. — Извини, погорячился, — выдыхает Кондратий. — Нет, это ты прости, я спросил совершенно неуместно… — бормочет Петя, не оправившись до сих пор от его эмоционального взрыва. — Молодые люди на задней парте, потише, пожалуйста, — говорит вдруг лектор, и оба они поворачивают головы к кафедре. Да, обращаются к ним. Поняв, что его услышали, препод продолжает бубнить, а Петя и Кондратий, уткнувшись в свои конспекты, до конца пары молчат.—
Стихи, улыбка и блестящие глаза — и этого Пете оказалось достаточно для того, чтобы совершенно очароваться. А ещё Кондратий стал первым человеком, с которым он почувствовал себя уютно, как дома. Больше месяца с начала учёбы он чувствовал себя неприкаянным, будто у него не было угла, чтобы приткнуться, защищённого места, в котором можно было бы расслабиться. Москва на него, смоленского, провинциального парня, давила своими масштабами, массивными домами возвышалась, прижимала, как пыль к земле. Казалось, спрашивала: «Что ты забыл тут, друже? Вынесешь ли ты один?». И Петя выносил — других вариантов просто не было. Не возвращаться же в родной город, если тоска и одиночество по вечерам стотонными гирями клонят к полу, а ты лежишь на кровати в общежитии и смотришь даже не на потолок, а на второй ярус кровати? А потом литературный вечер, на который он забрёл по чистой случайности, изменил всё. Рылеев — хороший. Старается таким быть. С людьми приветлив, вежлив всегда и мил. «В беде не бросит, лишнего не спросит», по классике. И при этом его не назвать мальчиком-одуванчиком, есть в нём внутренний стержень, который ни от какого давления не погнётся, есть у него характер, и не самый простой, если узнать его поближе… А Петя успел узнать. Очарование не пропало. Рылеев не даёт ему покупать «химозную жижу» из кофейного автомата, вручает стаканчик из своей любимой кофейни на вынос и категорически отказывается от денег. Идёт с ним в парк Сокольники, хоть и бывал там, наверное, сто тысяч раз. А Пете очень хочется показать облюбованное им место: парки, пожалуй, понравились ему в столице больше всего. Сокольники куда больше родного Реадовского парка, здесь куда легче затеряться, свернуть с главной дорожки и уйти вглубь, спрятаться ото всех. Поэтому Петя, найдя себе место под кроной желтеющего дуба, приезжал сюда несколько раз после пар. Кондратий, живущий неподалёку, поинтересовался, почему он рассказал про заветное место не сразу, и однажды в день, когда оба заканчивали в два, перекусив шаурмой (Петя успел поворчать, что в Смоленске и сама она дешевле, и порция больше), они отправляются в парк. Поднявшись из подземки, Рылеев продолжает прерванный разговор: — Нет, зря ты, Петя, рэп не слушаешь… — реплика проникнута иронией, но в целом Кондратий серьёзен. — Тебе, может, кажется, что русский рэп это только про наркотики, тусы и неуважение к женщинам, но на самом деле это тот самый жанр, где высказываются на социально-политические темы и даже размышляют о философских вопросах, надо только чуть копнуть вглубь. — Например? — скептически спрашивает Петя: тот русский рэп, который без наушников включают его соседи, интеллектуальной составляющей не отличается. — Ну, ты наверняка слышал про Оксимирона, его «Горгороду» уже почти пять лет, а аналога такому рэп-роману практически не найти. От целостной истории и комплекса проблем до отсылок к классике… Но больше всего мне, пожалуй, откликнулась мысль о том, что всё переплетено и если начинать перемены, то радикально и во всём, ведь всё в системе взаимосвязано, и заменой одной детали дело не решишь… — Кондратий! — Они уже почти у входа в парк, когда Рылеева окликает высокий темноволосый и кудрявый парень. — О, Серёжа! — развернувшись, приветствует его тот. — Не ожидал увидеть тебя до завтрашнего собрания. — Хорошо, что ты помнишь о завтрашнем, — угрюмо отвечает этот Серёжа. — Нам нужно поговорить о твоём плане. — Ладно, Серёж, — Кондратий улыбается и, поглядев на неприкаянно стоящего рядом Петю, решает его представить. — Кстати, познакомься, это мой друг Петя Каховский, — кивает в его сторону и снова переводит взгляд на другого, — Серёжа Трубецкой. — Приятно познакомиться, — вежливо кивает Петя. Серёжа приятных чувств не внушает, но он же друг Рылеева. — Взаимно, — коротко кивает Серёжа и больше на Петю не смотрит. — До завтра. — До завтра, — откликается Кондратий и на уходящего Серёжу больше не смотрит. Петя ничего не спрашивает, захочет — расскажет. И правда, когда они заходят в парк, Кондратий, выпустив задумчиво закушенную губу, говорит: — У нас есть, мм, политическое общество, и периодически мы, студенты разных курсов, собираемся и обсуждаем, что мы в данной ситуации можем изменить, — он замолкает, но вдруг, словно разбуженный неожиданной мыслью, вскидывается: — Не хочешь присоединиться к нам завтра? Петя задумывается. Ему, начитавшемуся про общества разной степени тайности и закрытости, успевшему уже понять из разговоров, что взглядами они с Кондратием во многом совпадают, очень интересно, но что-то тревожит его, да и друзья Рылеева… — А остальные не будут против? — спрашивает Петя, поправив волосы. — А почему они будут про… А, ты из-за Серёжи беспокоишься? Петя кивает. — Не волнуйся, он всегда такой, — Кондратий смеётся, склонив голову вбок. — Ему всё, что не по его плану идёт, не нравится. — Ну ладно, — задумчиво кивает Петя. — Тогда я за. — Сможешь к пяти ко мне подъехать? Мы обычно у меня собираемся. — Ага, у меня пары до четырёх, должен успеть. — Вот и отлично. — Приобняв в момент застывшего Петю за плечо, Кондратий на несколько секунд прижимает его к своему плечу и отпускает, улыбаясь. — А теперь пойдём к твоему местечку.—
Приехав слишком рано, в задумчивости Петя стоит возле дома Кондратия: новенькой многоэтажки приятного бежевого цвета, окружённой деревьями и кустами. На детской площадке с горки по очереди катаются не по погоде легко одетые дети, а за ними наблюдают три бабушки, пристроившиеся на скамейке. Красота. На стареньких электронных часах без двадцати пять, и Петя решает подняться и, если Кондратий с друзьями ещё не дома, подождать на лестничной площадке. Подъездная дверь приоткрыта, на ней написано «Не закрывайте дверь, ждём скорую», и Петя, зайдя внутрь, не трогает лежащий на пороге камень. Поздоровавшись с узнавшей его консьержкой — он уже несколько раз бывал у Рылеева — пешком и не торопясь он поднимается на пятый этаж. Только он хочет надавить на кнопку звонка, как замечает, что дверь в квартиру приоткрыта, а оттуда доносятся приглушённые голоса. Петя собирается зайти, но в последний момент замирает возле двери, решив подслушать: да, некрасиво, но слишком уж тянет. — Тебе не кажется, что слишком уж мы торопимся? И я всё ещё не уверен, верная ли затея, — говорит кто-то незнакомым низким голосом. — Затея верная, и действовать надо сейчас, пока никто ничего не ждёт, а то я не уверен, что твой, Павел, дружок, не пойдёт в ближайшее время куда не надо, — а это голос Кондратия. — Тем более, Арбузов достал всё необходимое. — Да? — в голосе Павла удивление. — Что ж, хорошо. А что насчёт твоего дружка? — Ему верить можно, этот не подведёт. Вниз и напротив двери Кондратия — подоконник с цветами. Там два или три декабриста, россыпь разных фиалок и ещё какой-то белый цветок, кажется, калла. Петя смотрит на зеленеющий подоконник и слушает. — Для справки, я эту идею не поддерживаю, — говорит ещё один незнакомый голос. — Муравьёв, ну ты-то почему? — Я считаю, что всё надо сделать… иначе. — И в этом я с ним согласен, — а это, кажется, говорит вчерашний знакомый, Серёжа. Кондратий что-то неразборчиво отвечает, и Серёжа громче, но не всегда понятно возражает: — А использовать… — шум, слов не разобрать, — это неприемлемо! Я отказываюсь в этом участвовать! Судя по приближающемуся шуму, он выходит в прихожую, и Петя едва успевает отскочить и спрятаться за углом, как Серёжа вылетает из квартиры, на ходу застёгивая пальто и набрасывая шарф. Секунду Каховский боится, что тот завернёт к лифту и увидит его, но Трубецкой раздражённо бежит вниз по ступенькам. Вдох-выдох. Кажется, у них случились серьёзные разногласия, и сейчас все взвинчены, а ему нужно как-то к ним зайти. Почему только они собрались раньше, чем Кондратий позвал его? Наверное, хотел подготовить их к его приходу. Может, из-за этого у них и начались споры… На часах 16:58. Нечего больше тянуть. Подойдя к двери, Петя давит на кнопку звонка и, когда Рылеев распахивает её, рассеянно говорит: — У тебя дверь почему-то не заперта. — Видимо, последний заходивший забыл, — пожимает плечами Кондратий. — Проходи, разувайся, мы в гостиной сидим. — Заметно слегка, что он нервничает, но он неплохо это скрывает. Оставив ботинки возле нескольких других пар, Петя проходит в комнату за ним, и там сидит человек десять. Знакомство проходит скомканно, и он почти никого не запоминает, разве что второго Серёжу, по мрачности лица не уступающего первому, и двух разных Миш. — А это Петя, — заканчивает представление Кондратий. — Приятно познакомиться, — говорит за всех рыжеватый парень, кажется, Женя. — Мне тоже приятно, — говорит Петя и застывает неловко, не зная, куда смотреть, а оттого взглядом начав сверлить чайный сервиз в застеклённом шкафу. — Извини, у нас случились… эээ, неприятности, — сожалеющим тоном говорит Кондратий, — поэтому о делах сегодня, наверное, поговорить не удастся. Но я введу тебя в курс дела, а остальное обсудим потом, хорошо? — Петя кивает, и тогда Рылеев предлагает: — А пока давайте откроем вино. Они чокаются, и после первого бокала некоторые, кажется, оттаивают. Женя приобнимает его за плечи и втолковывает что-то про топ-10 лучших теорий заговора, Миша, который повыше, на балконе угощает его сигаретой. Петя вообще-то не курит, но, посмотрев на расстегнувшего верхние пуговицы рубашки и звонко смеющегося Кондратия, очень захотел. Всё проходит неплохо, а от первоначальной неловкости не остаётся почти ни следа. Но расходятся быстро, на часах нет ещё и восьми. Проводив последнего гостя, Антона, Кондратий поворачивается к Пете и предлагает: — А поехали в центр, прогуляемся. Тот не отказывается, освежиться после нескольких бокалов вина было бы самое то.—
Они бредут по Кремлёвской набережной, и слева от них плещется, напрасно о камни бьётся Москва-река. Петя тоже, наверное, бьётся напрасно. Для чего же ему сражаться, пытаться быть нужным Кондратию, если каждый из его друзей в разы лучше и интересней? Если нужным в том смысле стать не выйдет? Рылеев — это свеча, как солнце, яркая, полмира осветить может. И ровно гореть будет. Только что свече бесполезная бумага, которую оставили рядом и которая случайно загорелась от пламени?.. — Помедлим у реки, полощущей Цветные бусы фонарей. Я доведу тебя до площади, Видавшей отроков-царей… Рылеев говорит вдумчиво, словно не стихи читает, а сам мир вокруг описывает. — Мм? — откликается Петя, до сих пор не до конца протрезвевший. — Сто с лишним лет назад этим путём шли Цветаева и Мандельштам, — отстранённо начинает Кондратий. — Она, москвичка, показывала ему, коренному петербуржцу, столицу. Встреча их была совсем недолгой, но день они по городу бродили. А остановились они потом возле Успенского собора, это уже у него в стихе есть. Пройдём туда? Петя кивает, и медленно они направляются к собору. Солнце давно село, людей поубавилось — туристы давно разъехались по отелям — и фонари отбрасывают от них двоих длинные гротескные тени. По площади они медленно бродят от одной часовни к другой. Кондратий берёт его под локоть — и никому до этого нет дела — а Петя, прикрыв глаза, медленно тлеет. Ему не пережить этот день. Ему бы сделать что-нибудь, но c'est le bien qui fait mal... — Мой хладнокровный, мой неистовый Вольноотпущенник – прости! Петя в ответ на новые строки молчит, и тогда продолжает Кондратий: — Как же хорошо писала Марина Ивановна… Ведь и правда лучше отпустить, чем неволить… но ничего не поделать уже, — говорит так, будто бы ему действительно искренне жаль. Петя не знает, о чём он. — Мне нужно кое-что тебе сказать, — вдруг твёрдо говорит Рылеев. — Да, Котя? — глупое полузабытое придуманное им прозвище вдруг всплывает в сознании, пока Рылеев ведёт не сопротивляющегося Петю к ступеням. Садятся они друг против друга, и Кондратий берёт его холодную руку в свои, тёплые. Сердце колотится так, будто марш отбивает. В темноте на площади они одни. — Скоро четвёртое ноября, День народного единства. — Нет, Петя ждал чего угодно, но не этого. — Но разве чувствует себя хоть кто-то единым с другими в этот день? Нет же, русские ненавидят нерусских, православные, — кивок на собор, — мусульман, богатые — бедных, власть — своих граждан… Можно продолжать бесконечно. Россия давно уже не едина, и единой ей просто так не стать. Глаза его горят незатухающим пламенем и во тьме. — Но мы дадим им повод стать едиными, — голос его становится торжественным, и он переходит на громкий шёпот: — Единственный взрыв глубоко под землёй на одной из станций кольца в час пик — и слёзы объединят их сильнее фальшивой радости. О, как они будут тянуться друг к другу, оплакивая своих — а все будут своими, чужих не станет. А это только начало… Петя молчит. Мысли — спутанный комок, из которого не вытянуть ничего толкового. Рылеев не закончил ещё. — Но нам, мне, — он крепче сжимает петину руку, — нужен исполнитель. Тот, кто будет в самом центре и кто запустит механизм. Петя, ты сделаешь это? — и смотрит выжидающе. Пламя безжалостно превращает бумагу в пепел, не жалея её. Не зная, важные ли там записи, лижет её жадными языками, захватывает всё больше, пока не остаётся ничего. Они сидят на холодном камне, а над ними возвышаются купола, выше которых — ничего, потому что звёзды сегодня укрылись за низкими облаками. Кондратий ждёт ответа. — Я сделаю это, — хрипло отвечает Петя, ведь в один миг он лишился смысла. Кондратий улыбается широко и, руку на щёку ему положив, лбом ко лбу его прижимается. — Какой же ты молодец, — выдыхает он прямо в петины губы. Петя закрывает глаза. Жить он перестаёт задолго до четвёртого ноября.