Побег

      Тёмный вход в сарай зиял на фоне сияющего солнцем и жаром двора, оттуда пахло плесенью, прелыми абрикосами и стиральным порошком.       Нина втянула в себя все эти запахи и отдёрнула в сторону нитяной тюль, защищающий сокровища, спрятанные в синем полумраке, от мух. Мух во дворе было много, цыгане по соседству завели поросят и популяция жужжащих осквернителей с каждым днём становилась всё больше.       В сарае было прохладно, плесенью несло из-под откинутой крышки подвала, а в большом, чуть помятом алюминиевом тазу дозревали абрикосы с огорода. Косточки от них клали снаружи, на куцый откос окошка старого крыльца, чтобы потом расколоть куском красного кирпича на другом, целом. Нина задумчиво пожевала медовую абрикосу, истекающую соком, медленно побрела вперёд, глядя на репродукцию за стеклом, над старой кроватью. Это был «Бахчисарайский фонтан» Брюллова, он мутно и загадочно поблёскивал из-под запылённого стекла, всегда привлекая Нинино внимание. Бабушка, рассказывая о сюжете картины, обычно что-то причитала о «бидненькой Марии», невзрачной и поникшей, понуро сидевшей на заднем плане, фигуре которой сама Нина не придавала особого значения. Заглядевшись на крупную гладкотелую тётку в покрывале и тюрбане, она чуть не угодила ногой в потёртой босоножке в дыру на полу. Косточка вывалилась изо рта и Нина, нагнувшись, попыталась её найти. У пола несло плесенью ещё сильнее, и она, пнув ногой пирамиду из нескольких уличных скамеек, потеряла к абрикосовой косточке интерес.       Сегодня Лена велела ей помыть голову, и нужно было выбрать себе шампунь. Бабушка работала в центральном городском универмаге, и выбор шампуня тут был велик и разнообразен, не то, что у них дома, в квартире. Вообще, считалось, что лучше всего голову мыть «поросячим мылом», то бишь хозяйственным, но Нина всё как-то не решалась. «Вот як помыешь голову поросячим мылом, а волосы понакрутим на гвозди, пивом смочим, ох… — тут бабушка закатывала глаза и сводила свои сильные, натруженные руки у груди, покачивая головой в зелёной газовой косынке с золотым люрексом. — Утром як встанэшь, як выйдешь, вон, на Ессентукскую, так усе будут спрашивать друг у друга: чья это дивчина така кучерява?»       Нина зажмурила глаза, сладко и тщательно представляя себе это самое победное шествие по Ессентукской, где высокие парадные двери и ставни вдоль асфальтовой дороги были выкрашены в глянцевый синий, цвели фиолетовые граммафончики на заборах, и ей стало немного не по себе. Такой заход казался слишком рискованным в семилетнем возрасте, да и перспектива спать ночь на гвоздях, к которым прикручены смоченные пивом волосы, совсем не радовала. Нина ещё была в том возрасте, когда ради красоты жертв не приносили, и поэтому затея бабушки её интересовала мало.       У окна, на длинной деревянной скамье, на подоконнике и на старом выпуклом холодильнике, были выставлены батареи из пузырьков шампуня. «Кря-кря», болгарские «Ромашка» и «Крапива», скучные советские «Фея», «Буратино» и «Яичный». Нина наметила для себя «Крапиву» на подоконнике, он был ярко-зелёного цвета и на просвет казался изумрудным. — Кто занавеску убрал, а? — это была Лена, она тяжело, по-медвежьи топая, зашла в сарай, и её встретило дружным возмущённым жужжанием успевшее поналететь мушьё. — Нин, ну ты что, а?       Лена была глубоко и конкретно беременна, и приехала сюда, в Георгиевск, рожать. Нине было не по себе от такого вида любимой тётки, обычно стройной, очень скорой на любую движуху и острой на язык, и она сейчас её даже немного побаивалась. Изменения были слишком очевидными и теперь казалось, что Лена всегда будет какой-то другой. Не будет так же ловко и к месту шутить, будет всегда такой вот озабоченной и хмурясь, станет молча уходить в себя и задумчиво гладить выпирающий, направленный вперёд, округлый живот. Нину Лене сунули в довесок, когда она улетала на лето к матери, и Нина прекрасно понимала даже в своём детском возрасте, что она тут немного не ко времени. — Это я, наверное, — отпираться было бессмысленно, поэтому она взяла большую синюю тряпку и стала вертеть ею над головой и вокруг себя, выгоняя мушьё. — Так, а ну положи, это же бабушкин халат! И вообще, ты сегодня в прописях писала? Нина не писала, она была запойный чтец и даже таскала взрослые Ленины книжки. А в прописях писать не любила. — Я потом, вечером, ладно? — она уже отшвырнула тряпку-халат и пятилась задом к выходу, помня о дыре в деревянном полу и на всякий случай двигаясь на полуприсядках. — Я щас погуляю, можно? — Тогда майку надень! Но Нина сделала вид, что не слышит. Как по ней, так и в трусах было нормально. Но длинные волосы мешали, поэтому она залетела на высокое крыльцо дома и, скрутив петухастый хвост сбоку головы, криво натянула заодно и майку. — Постой, дай я тебя расчешу! Не среагировав на это предложение, Нина обогнула загорающего у стены дядю Лёшу и понеслась к высокой железной калитке. Она уже была накалена утренним солнцем, и браться за блестящую хромированную ручку было больно. — К часу чтобы дома была, обедать будем, поняла?! — Ага! — она ответила Лене уже на улице, прикрывая за собой пылающую жаром дверь и оглядываясь вокруг хищным взглядом.       На улице были Петька-цыган, его сестра Катька и ещё Лаварка с угла, но они были слишком взрослыми и с Ниной не играли. Изредка, уже в темноте, они сидели все вместе, уличной гурьбой, травили анекдоты или объединялись для похищения зелёных персиков у соседей, но днём подростки с мелочью вроде Нины даже не здоровались. Зато её окликнули с дороги, из-за вишнёвого палисадника. Кузули и Лёха-кабардинец играли в индейцев, заткнув за уши голубиные перья и вопя, махали палками. Нина уже читала Фенимора Купера и поэтому ценилась как источник козырных чисто индейских терминов, поэтому её приняли.       Они гоняли по своей улице Горького, носились в проулок кидаться галькой и хлестали заросли амброзии хворостинами. Мотались по горячей дорожной пыли, махая палками над головами и улюлюкая, представляя повсюду коварных и вороватых ирокезов. Пытались строить вигвам из наломанных веток шелковицы, а потом с визгом убегали от деда Мошкина, рявкнувшего на них от своей калитки, и поэтому пришлось прятаться за угол, к колонке. Вышли две Ленки, Гузеева и манерная Кураева, и Нина тотчас забыла про индейцев, переключившись на игру в пупсиков, устраивая им домик в зарослях лилейника. Братья Кузули и обозлённый Лёха делали на них набеги, лупя хворостинами лилейники, явно негодуя из-за постыдного дезертирства Нины и выкрикивая с оскорбительной интонацией всякие индейские словечки, которым она же их и научила. Они громко визжали с девчонками, швыряясь в пацанов галькой и пиная в их сторону песок. «И чо? Чо, а?» — орал старший Кузуль, закрываясь одной рукой, а другой норовя сшибить хворостиной головки поникших на жаре лилейников. А потом все снова бежали за угол, к колонке, мыть ноги и отряхиваться.       Опомнилась Нина в третьем часу, и когда осторожно приоткрыла всё такую же горячую калитку во двор, там ругались Лена и Лёша. Вообще, ругались они часто и громко, из-за чего, Нине было малопонятно, но Лену всегда было жалко. Она ходила по двору туда-сюда, то ныряя в полосы тени от виноградника, то вспыхивая яркими хинными волосами в солнечных пятнах. Лёша что-то выкрикивал, коротко и громко, махал растопыренными руками и вздёргивал вверх спортивные, накачанные плечи. Он был спортсмен, преподавал в каком-то институте физкультуру, но был невысокого роста. Нине всегда казалось, что он похож на Боярского, только какого-то мелкопородного, но когда злился, сходство полностью пропадало. — Ты где была?! — Лена переключилась на неё. — Ну сколько можно, Нин, а? Почему ты меня не слушаешь? Нина стояла на солнце, переводя взгляд с расстроенной Лены на злого Лёшу, морщась от света и потирая нога об ногу, с которых осыпался присохший песок. Потом она потихоньку, вдоль стеночки, постаралась проскочить в дом. — Ты куда, вся в песке? Где, ну где ты была, а? Я во сколько сказала приходить обедать?! — в её голосе дрожали слёзы, руками она оглаживала туго натянутое шёлковое платье на животе и боках, морщилась и, казалось, вот-вот заплачет.       Нине стало стыдно, она и правда забыла про обед, а с её ног до сих пор осыпался подсохший песок. Выше колен помыть ноги под колонкой она забыла. Она бочком-бочком прокралась в сарай, где обычно ставились остывать остатки обеда. Лена вроде сунулась вслед за ней, но Лёша снова что-то застрочил, тряся растопыренными руками, и Лена отвлеклась.       Нина молча слушала их, глотая чуть тёплую варёную картошку и закусывая прыскающим вбок помидором, пялясь на одалисок в «Бахчисарайском фонтане». Они там тоже, кажется, ругались, кутаясь в блестящие занавески и покрывала, и у них там тоже было жарко. Мария в голубом тосковала, сидя на подоконнике, и Нине стало от этого всего как-то грустно и противно. Сарай уже не казался таинственным и полным сокровищ; пачки старого, подмокшего стирального порошка под панцирной кроватью как раз сейчас словили луч солнца, являя миру свою прокисшую начинку, рассыпавшуюся из подмокшей пачки.       Кажется, Лена всё же заплакала, и Нине стало совсем не по себе. Нужно было всё рассказать бабушке. Она снова прошла по двору, опустив голову и не смотря на Лёшу, который снова стал загорать: расставив жилистые ноги, он опирался на крашеную ярко-синей побелкой стену дома выпрямленными руками, разведёнными в стороны, опустив голову и поигрывая мышцами мокрой спины. Когда Нина выскользнула на пылающий асфальт улицы, аккуратно придержав всё ещё горячую дверь, никто её не заметил. До центра города они обычно ездили на автобусе, потому что Лена сейчас быстро уставала. В прошлом году ходили пешком, и тут было достаточно близко, но дорогу Нина помнила смутно. Но денег на автобус у неё не было, поэтому было решено идти пешком. Последний раз приложив ухо к горячему крашеному железу ворот, она сначала не услышала ничего, но потом что-то резко и очень несчастно выкрикнула Лена, и Нина побежала.       На улице никого не было, ни Кузулей, ни Лёхи-кабардинца, у цыган тоже было тихо. А с кем-нибудь из них было бы не так страшно идти в город, но стучаться в калитки и объяснять положение ни времени, ни и желания, не было. Асфальтовые дорожки под окнами были чисто выметены, к вечеру их обычно поливали водой, но пока — всё пылало зноем, подпекая снизу голые Нинины ноги. И она побежала по пустой улице Горького, свернув на Ленина, к остановке. Бабушкин универмаг был в противоположной стороне, но она помнила дорогу по ходу автобуса, а до остановки был один квартал. Как раз в это время город пустел, уставал от жары и медленно перетекал длиннеющими тенями в сторону вечера. Но пока до сумерек было далеко.       Красное кирпичное здание на углу, потом — поворот. Нина почти бежала, постоянно оглядываясь назад и ожидая погони и скорой расправы. Ей нельзя было даже вокруг квартала, не то, что вот так — по ходу первого автобуса, в самый центр. Тут, в кустах на палисадниках, сидели какие-то алкаши, зачем-то начали задирать её и обзывать «трусовой командой». Она, один раз оглянувшись на них, гаркнула как Кузуль: «И чо?» — получив в ответ взрыв пьяного смеха и кто-то кинул в неё перезревший абрикос. Увернувшись от коричневых брызг, Нина припустила быстрее.       Теперь она неслась вдоль Калинина, улица это была широкая и даже четырёхполосная, и тут было заметное оживление. На углу жадно напилась у колонки, давя на неё всем весом, почти повисая лёгким тельцем на узкой, режущей ладошки ручке. По перекрёстку, за вишневыми палисадниками, ехали грузовики, громыхая кузовами и отчаянно воняя. Почему-то здесь, в маленьком и цветущем садами Георгиевске, грузовики и вообще все машины пахли гораздо сильнее, чем в большом городе, где Нина жила.       Центр был пуст и как будто выжжен солнцем. На большой клумбе у книжного торчала щупальцами вверх хищная агава, похожая на осьминога, и обычно Нина подходила к ней и рассматривала этот невообразимо уродливый цветок, похожий на гигантский алоэ, но сейчас было некогда. Пустая площадь с перегревшимся мягким асфальтом как будто напирала со всех сторон, пугала и прямо обвиняла Нину в том, что она тут одна, вся растрёпанная и без спроса. Если уж они ехали в город с Леной, то Нину расчёсывали, надевали платье и новые, жмущие босоножки, а не вот так: в трусах с майкой в песке - и хвостом набок.       Бабушкин универмаг стоял в самом последнем ряду больших магазинов, его мутно-зеленоватые стёкла просвечивали на солнечном свету, как будто внутри была налита холодная вода. Облегчённо выдохнув, Нина обтёрла потные ладошки об майку, подёргала себя за хвост, стараясь пристроить его ровно на затылок, но только больше растрепала. До универмага она уже шла тихо, степенно и не торопясь, вдруг поняв и сразу оробев от мысли, что в трусах её туда могут и не пустить. Но вроде пронесло.       Она шмыгнула под широкую бетонную лестницу с высокими лаковыми перилами, в подвал магазина, где были склады. Ах, как отсюда пахло! Так хорошо знакомый запах застарелой плесени, стирального порошка, шампуней и влажного бетона с капелькой «Красной Москвы». Этот запах был так похож на запах их сарая, наполненного сокровищами и искрящимися на солнце пузырьками с шампунями! Полумрак, высокие деревянные стеллажи, редкие мутные лампочки под высоким потолком — Нине всё здесь нравилось. — Ой, а это ещё что за трусовая команда? — это была Захаровна, она работала с бабушкой и Нина её помнила по прошлому лету, на этот раз совсем не обидевшись. — Здравствуйте, я к бабушке Тоне, к Ефановой, — она смотрела на высокую женщину снизу вверх, угадывая в полутьме, что волосы у неё под тёмным платком вьются, а глаза карие. — А, так ты Ниночка, да? — она выпрямилась и гулко крикнула куда-то в бархатную темноту: — Тоня, а Тонь! Гляди, кто тут к тебе пришёл! Бабушка вышла из-за стеллажей, бросив куда-то направо стопку картонных коробок. — Неня, Ненечка, что случилось? — в её глазах было столько страха и ожидания, что Нина вдруг сама испугалась. — Ба, я на обед опоздала, а Лена поругалась, — она сглотнула, вспоминая, как Лена и Лёша ругались. — А потом они вдвоём ругались, и Лена гладила живот, вот так, — она похватала себя тощими руками за худые бока и грязную майку, и глаза Нины вмиг наполнились слезами. — Ба, я сама не знаю, зачем к тебе прибежала, там алкаши меня обзывали, а я им сказала: ну и чё? Нина вдруг гнусаво и жалобно заревела, размазывая по грязному лицу слёзы. — А Лена, Лена-то что?! — бабушка говорила очень быстро, коротко сжимая и тут же отпуская Нинины руки около локтей. — Лена там как? — Лена-а ругалас-ась, а Лё-оша вот та-ак руками тряс… — Нина вырвала свои локти у бабушки, отступила от неё на шаг и несколько раз потрусила впереди себя согнутыми и растопыренными руками, наклонившись вперёд и топая, как это делал Лёша.       А потом кинулась к бабушке, обхватив её, уткнувшись в чёрный рабочий халат и разрыдавшись, уже от облегчения. Бабушка Тоня, гладя её по голове, утешала и уговаривала, расспрашивая про Лену, и постепенно успокоилась и сама. Потом они пили чай с другими женщинами, которые тоже работали здесь, в универмаге, все были в чёрных халатах и в цветных косынках. Нина думала, что все они — бабушки, хотя на самом деле многим не было и пятидесяти. Ей давали конфеты, смеялись, а одна женщина даже подарила кругленькое маленькое зеркальце. Нину умыли и заплели длинную, ровную косу, и женщина, которая плела, тихонько напевала себе что-то под нос, часто вздыхая и коротко задавая Нине вопросы о чём-то незначительном и несложном. Почему-то Нине казалось, что здесь, в этом полутёмном подвале, сейчас разлито почти всё счастье мира, пахнущее старым стиральным порошком, болгарскими шампунями и совсем чуть-чуть духами. Как на картине «Бахчисарайский фонтан», только бедной страдающей Марии тут не было. Но даже если она и оказалась бы тут, в подвале универмага, то обязательно бы повеселела.       Потом они с бабушкой шли домой пешком, и Нина была счастлива. Она держала бабушку за руку, подпрыгивала изредка на ходу, чуть забегая вперёд, радуясь и заглядывая снизу бабушке в лицо. Лена дома уже не ругалась с Лёшей. Когда они не нашли во дворе Нину, долго её искали. Сначала вокруг квартала, потом — и по Ленина, и по Калинина, даже по Ессентукской. А Нина весь вечер не отходила от бабушки, побаиваясь даже смотреть на уставшую и заплаканную Лену, тихо ненавидя смуглого и спортивного Лёшу. Он уже не казался ей похожим на Боярского, а его смуглая гладкость и короткие усики стали ей противны. — Ни-инка! Нинка, выходи-и! — это были Кузули, они вызывали её за воротами, но Нина не хотела больше играть с ними в индейцев. Вскоре они унеслись куда-то с улюлюканьем, и Нина уже в сумерках с бабушкиной помощью помыла голову болгарской «Крапивой».       Ночью она спала неспокойно, дёргаясь и часто вздыхая. Мужики из-за кустов кричали ей во сне что-то, а она кралась всё ближе к ним, очень боясь и всё же желая украсть у них пиво. Чтобы утром, проспав всю ночь на толстых железных гвоздях, пройтись по солнечной Ессентукской, небрежно помахивая тугими, невозможно красивыми, упругими пивными кудрями.