Неприкаянность

«Вас, юная трагическая леди, никто не спас!» Марина Цветаева

Подножие Красных гор заливает кроваво-красным огнем закатного солнца. Даже теряя свою власть над миром перед подступающим мраком, оно светит слишком сильно, слишком ослепительно, делая воздух знойным, наполняет покои духотой. Скалистые вершины полыхают в этой вечерней агонии, темно-синие воды безымянного рукава Дорнийского моря отливают медью, и тень, стелясь по Принцеву перевалу, неумолимо опускается вглубь ущелья. Такая же тень накрывает и душу. Лианна чувствует, как под копной стянутых в тугую косу волос, капелька пота стекает по влажной коже, но она не обращает на это внимания - взгляд серых глаз устремлён вниз, к основанию белокаменного замка. Поднебесье — родовое гнездо лорда Фаулера — будто возведено, выстроенное на каменных склонах лишь для того, чтобы часами разглядывать открывающиеся виды. С этой высоты остроконечные пики нижних ярусов кажутся маленькими и хрупкими, если сильно постараться и вытянуть руку, то можно будет дотянуться до них, надавить кончиками пальцев, и каменная глыба рассыплется под натиском, издав страдальческий хруст. С таким же звуком хрустнут и переломятся кости в теле, если перебраться через мраморные перила и шагнуть в пустоту. С улицы веет едва ощутимой ночной прохладой, которая так редко заглядывает в Дорн, но легче от этого не делается ни капли. Лианна прикрывает глаза, опираясь локтями о перила высокого балкона, подставляет лицо слабому вечернему бризу. Она задыхается в этом пыльном, песчаном краю. Под натиском дорнийского ветра - опаляющего, огненно-дикого, - иссыхают кости, и кровь делается вязкой, забивает жилы. Он облизывает жарким языком кожу, забирается под нее, целует лицо сухими губами, и поцелуи эти похожи на поцелуи любовника, пропитанные страстью и драконьим пламенем. Северный ветер другой: жалит кожу холодом, неистовый и резкий, за ним не уследишь. Вечно меняет направление, с силой бьет по лицу, суровый, строптивый, точно старая жена. Вот только теперь и на северном ветру Лианна задыхается ничуть не меньше чем в Дорне, будто в петле, и кажется, что во всём известном мире ей больше нигде нет места. «Ты сама виновата!», одним бесконечно длинным вечером, в пылу очередной ссоры, процедил ей Брандон. Выплюнул в лицо злость, гнев и бессильную ярость, и слова эти ударили сильно, наотмашь, словно пощечина. В груди у неё и по венам бурлила и пенилась ненависть, шипящей гадюкой подстрекала вцепиться брату в горло, точно она обезумевший зверь. Будто Лианне недостаточно напоминаний о своём поступке, недостаточно страданий, недостаточно наказания, что она уже понесла. Но Брандону этого было мало, и он продолжал злиться, гневаться и источать ярость своим льдисто-голубым взглядом, и Лианна ненавидела его за это. И ненавидела себя. «Ты сама виновата!» слышалось в голосе отца каждый раз, когда он произносил её имя. Тон его был пропитан тревогой, разочарованием и немыслимой усталостью, точно вся тяжесть мира легла на его немолодые плечи. И голос — тихий, тоскливый — рубил плоть похлеще заостренного клинка, точнее меча королевских гвардейцев. В такие моменты Лианна ненавидела свое имя и то, как звучит оно из уст лорда Рикона. И себя, конечно же. «Ты сама виновата!» читала она в сером, таком же как у неё, взгляде милого Нэда. Он приходил в её комнату холодными, морозными вечерами, когда за окном буря неистово билась о высокие стены Винтерфелла, пытался успокоить, забрать боль, что рвала на куски подступая к самому горлу. Но в глубине родных глаз тусклыми отблесками светился упрёк, перемешиваясь с жалостью и состраданием, которые Лианна так жгуче ненавидела, что хотелось вырвать собственные глаза, лишь бы не видеть всего этого. Лишь бы не вспоминать. Она ненавидела себя, ненавидела люто, неистово. За самонадеянную глупость, из-за которой едва не подвергла родных гневу обезумевшего монарха, который с легкостью лишил бы их жизни у неё же на глазах, и предсмертные крики их были бы для слуха его усладой. За чувства такие сильные, что дробили кости и рвали плоть изнутри, пытаясь выбраться наружу, поддавшись которым, она едва не потопила в крови целое королевство своими собственными руками. И за надежду, что до последней минуты теплилась в груди, точно фитиль догорающей свечи. Потом надежда эта превратилась в пожар и спалила всё живое внутри, превращая в пепелище то, что когда-то билось и дышало. И ничего уже не исправить. Дверь открывается с тихим скрипом, и звук этот эхом вырывается к балкону из глубины покоев. Легкие, едва слышные шаги — их и не заметишь, если не прислушиваться специально, но Лианна уже давно стала мастером в подобных играх. Когда на тебе клеймо виновницы кровопролитий, остается лишь сидеть в своих покоях, созерцать и прислушиваться. Она не поворачивается, даже не бросает взгляд через плечо, хоть и чувствует спиной, что супруг смотрит на нее. Лианна и так может с точностью угадать и его позу, и выражение его лица. Она ненавидела Рейгара. За одержимость его, которая сыграла с ними такую злую шутку, опутала их, привязала друг к другу крепче любой веревки, любых цепей, едва не погубив. За слабость, которую он проявил, не сумев взять себя в руки, забыв о долге, чести, обязательствах, едва не поставив её выше страны, выше человеческих жизней, выше собственных детей. И за то, что сколько бы она не старалась его разлюбить, ничего не выходило. Но прославленного сира Эртура Дейна Лианна ненавидела больше, сильнее и болезненней, чем кого-либо. За его вечную, слепую преданность Рейгару, ради которого он был готов предать всё, что было дорого, взять на себя чужой позор, нарушив все мыслимые клятвы и принесенные обеты. За хваленое рыцарское благородство, которое он проявил к ней, сняв гвардейский белоснежный плащ, что был почище винтерфелльского снега, и взяв в жены проклятую северную девку, которая едва не подвела под своды крипты целую страну. Это его треклятое благородство Лианне хотелось лицезреть в гробу. За то, что в этой своей слепой любви к Рейгару он так и не решился остановить своего драгоценного драконьего принца от необдуманных поступков, ведясь на все его просьбы, все уговоры. И еще ненавидела за проклятую доброту, с которой Дейн обращался с ней. За то, что ни разу, ни одним словом, ни единым взглядом не упрекнул её, не напомнил ей, что она натворила. Лианне хотелось рвать на себе волосы, бросаясь на новоиспеченного супруга с кулаками, кричать и требовать, чтобы он не был столь обходителен и мягко, чтобы ненавидел её так же сильно, как она ненавидела саму себя и весь белый свет в придачу. Что ей не нужны ни его благородство, ни доброта, ни жалость. Она не заслужила. И он не заслужил. И каждый раз сидя перед резным посеребренным зеркалом в своих сиреневых покоях, разглядывая исхудавшее бледное лицо, Лиана думала о том, что лучше бы ей было умереть. Лучше было всем им умереть за то, что они натворили. — Тебе стоит хоть иногда выходить на свежий воздух, — говорит Эртур, и голос его звучит так мягко и терпеливо, что Лианне хочется сброситься с балкона сей же час, но она пытается держать себя в руках. Получается с трудом. — Я и вышла, — говорит девица, разворачиваясь лицом к супругу, хрупким станом прислоняясь к каменным перилам. У Дейна усталость на лице и напряжение в широких плечах, в руках, небрежно скрещенных на груди. Не смотрит на неё, не реагирует на слова, будто и не ждал ответа, будто фраза сказана была из приличия, чтобы заполнить неловкое молчание, что в последнее время чаще обычного возникает меж ними. Взгляд его устремлен поверх острого плеча молодой супруги, в глубину темнеющих в сумерках Красных гор и Лианна ловит себя на мысли, что в лучах садящегося за горизонт солнца Эртур выглядит иноземцем, прибывшим как будто из-за Узкого моря, каким-то чуждым этому месту, почти как она сама теперь. Неприкаянность тел и душ. Он целый день провел в кабинете лорда Франклина, решая какие-то стратегические вопросы, в которые даже не хотелось вникать. Она бы с радостью вообще не приехала в это треклятое место, где чувствовала себя еще более незащищенной от колких взглядов, чем в Звездопаде, но Эртур настоял на её сопровождении, семеро его раздери. Он задумчив, отрешен, меж нахмуренных бровей залегла морщинка — черты его лица сильнее обостряются в такие моменты, и Лиа думает о хищных львах, что водятся в песчаном Дорне. Дейн не похож на дорнийца. Ни на худощавых, солёных жителей побережий с гладкой оливковой кожей, ни на сухих и смуглых песчаных обитателей пустынь, ни на белокурых и светлокожих каменных дорнийцев что под палящим солнце краснеют и покрываются веснушками. Под лучами знойного солнца его загорела кожа вспыхивает золотистыми всполохами, отливает медными крапинками, а короткие волосы черные, точно воронье крыло. Он будто бы соткан из янтарного песка красных пустынь. — Когда мы вернемся в Звездопад? — она едва не говорит «домой», но осекается, вовремя одергивает себя. Домом был когда-то север, родной и снежный, но сейчас кажется, что было это тысячи лет назад. Теперь у нее нет дома. — Скоро, — просто отвечает Эртур, и глаза его отдают густой синевой дорнийского моря, искрящийся на солнечном закатном свете, напоминают и о прохладе морских вод, и о жаркой бескрайней пустыне. Лианне не по себе от этого взгляда, она привыкла к глазам цвета индиго, чарующим и спокойным, как звездная гладь ночного неба. А Дейн смотрит внимательно, цепко, и под взглядом этим спирает дыхание и путаются мысли. Всё это время ей ловко удавалось держаться от него подальше, а теперь от взора этого никуда не спрятаться, не деться. Что видит он в её собственных глазах, когда смотрит так пристально? Что пытается найти? — Лорд Франклин ждет нас завтра к обеду. — Я не пойду, — тут же чеканит Лианна, отворачиваясь в сторону, старательно разглядывая темнеющие башни замка, вот только все её попытки бесполезны. Лианна прекрасно знает: если Дейн захочет, на собственном плече вынесет жену в обедню, и ничего она не сможет с этим сделать. Он никогда не ввязывается с ней в бесполезные споры, просто молча делает то, что считает нужным, и за это Старк каждый раз злится на него невообразимо. Ей вдруг делается дурно от одной мысли, что придется сидеть за столом с людьми, которые ненавидят её жгучей ненавистью. Она знает, какого это, она уже проходила. Эртур дергает уголком губ в едва заметной усмешке — её упрямство его забавляет — и отрывается от стены, мягкой поступью сокращая расстояние. В этих движениях Лианна подспудно чувствует угрозу, нутром ощущает подвох — взаимная тяга друг к другу пугает её пуще всех казней Безумного Короля, но остановить его, осечь холодом во взгляде почему-то не хватает сил. — Придется, — спокойный, мягкий тон только сильнее давит на кровоточащую рану и она стискивает зубы, почти что до скрипа. Разве не должен легендарный Меч Зари вздохнуть с облегчением от того, что его навязанная, бесчестная жена отказывается посещать с ним любые мероприятия знатных дворов?! Разве не должен он радоваться, что тень позора, брошенное на его имя хоть частично рассеется, если она не будет даже появляться рядом с ним?! Будь она на его месте, давно бы заперла девицу в башне, изредка наведываясь, дабы справиться о здоровье и поговорить о погоде. Но только не благородный сир Эртур — Я не могу явиться без своей леди-жены. Старый Ястреб сочтет твой отказ появиться на обеде неуважением. Он уже стоит напротив, совсем близко — руку протяни, и ухватишься за ткань белой рубахи. Разворот плеч — что винтерфельские стены, мощные, крепкие, их не могут сломить даже суровые северные ветра. Ни царственной осанки и безупречных манер, ни чарующей, притягательной внешности, от которой все вокруг будто меркли и затихали. Эртур брал другим: внутренней силой, что скрывалась за вечно спокойным выражением лица; твердым, решительным взглядом; уверенностью движений, в которых чувствовался дух закаленного в боях воина. Он так не похож на драконьего принца. — Не думаю, что он будет сильно расстроен. — Лианна. — Они ненавидят меня, — наконец выдыхает девушка, прикрывая глаза, и прежде чем Эртур бросится её переубеждать, продолжает: — Ты знаешь, что это так. Я их не виню, но терпеть эти осуждающие взгляды, которыми меня провожают его слуги и жена… избавь меня от такой радости. У неё голос дрожит и ломается на последней фразе, и это кажется таким непривычным, неправильным — в старковских жилах течет звериная кровь и тяга к неповиновению, и от того собирающаяся в девичьих глазах влага заставляет Эртура невольно шагнуть ближе — то срабатывает инстинкт королевского гвардейца. Ничего не отвечает, только слегка ведёт плечом, и тишина между ними прерывается негромким свистом ветра, что бродит меж остроконечных куполов башен. Такая же тишина повисла между ними, когда он прибыл в Винтерфелл просить её руки. Звенела набатом в ушах, заставляя голову болезненно кружиться, пока Лианна стояла в кабинете отца, и от взгляда таких знакомых, густо-синих глаз у неё чуть не остановилось сердце. Тысячи самых страшных мыслей пронеслись тогда в её голове, прежде чем удалось разобрать смысл слов, прорывающихся чрез вязкость безмолвного отчаяния. «Лорд Дейн просит твоей руки». Она едва смогла вздохнуть, когда заметила, что благородный сир Эртур сменил белоснежный плащ королевского гвардейца на черные как ночь доспехи, с выбитой на нагруднике серебристой звездой — символ его дома. В черноте этой железной брони, даже с многодневной усталостью на лице, Дейн выглядел точно сошедший с пьедестала септы Бейлора Воин. В тот момент тишина под сводчатыми потолками кабинета звенела еще сильнее, еще оглушительнее, а за окнами бесновался ледяной северный ветер. Он рвал фиолетовые стяги дорнийских солдат, что прибыли со своим лордом, бился о каменные стены, силясь разнести их, выл раненным волком. Вой этот был словно плач по всему, что Лианна потеряла. И по ней самой. Плавные движения — точно у хищного зверя, — и Эртур подбирается ближе, она чувствует жар от его тела, запах зноя и песчаных бурь. Ей не по себе от этой близости, от лёгкого касания шершавых пальцев к тыльной стороне собственной ладони — хочется дернуться в сторону раненым зверем, потому что от жалости этой вперемешку с мягкостью кости неожиданно сильно сводит, ломит под кожей. Он будто чувствует её боль, её метания, знает, как сильно ночами кровоточит истерзанная душа. Он видит её насквозь, и от этого Лианне кажется, что перед ним она открыта, обнажена до самых сухожилий. — Я буду рядом, — говорит он тихо, дыханием своим ненамеренно опаляя кожу. От его присутствия делается теплей, надежней, и жилы рвёт от мысли, что она этого не заслужила, от мысли, что он не сдержит этого своего обещания. Хочется снисходительно хмыкнуть, повернувшись к Эртуру лицом. Ядовито выплюнуть какую-нибудь гадость, вроде напоминаний о том, как он был рядом с королевой, которая за закрытыми дверьми кричала от боли в руках безумного супруга. Хочется причинить ему боль, задеть его словами, напомнить обо всех грехах, о всех проступках, какие только можно было совершить, находясь на службе у безумца в короне. Хочется увидеть в синем взгляде разочарование, обиду и зарождающуюся ненависть, чтобы больше никого не осталось в этом мире, кто бы жалел её. Но ничего у неё не выходит, кроме сдавленного, сиплого стона, больше похожего на рвущуюся изнутри душу. Он день за днём подбирался к ней, подступал с разных сторон, искал слабые места через которые смог бы проникнуть ей под кожу, и вот она, кажется, потерпела поражение. Эртур перехватывает хрупкое тело сильной рукой, тянет к себе ближе, теснее, позволяя вцепиться в ткань своей рубахи, и Лианна цепляется за него, цепляется, как за единственное, что еще может удержать её от собственного породнившегося с душой отчаяния, и воздуха между ними едва хватает на вдох. Сквозь пелену подступающих слез она замечает, как темнеет густо-синий взгляд, отливает лиловыми бликами, и цвет этот совсем как фон на фамильных стягах Дейнов. Лианна впервые ловит себя на мысли, что ей нравится этот цвет, как нравятся и стяги, и сам Звездопад, с его высокими стенами и острыми башнями. Он мог бы стать для неё домом, встреться они с Эртуром в другой жизни, там, где он никакой не гвардеец с их многочисленными обетами, где она не упрямая и глупая северная леди. Где нет безумных королей и их принцев-сыновей. Она бы носила фиолетовые платья с серебристой вышивкой в унисон фамильным цветам, и уговорила бы Эртура жить в самой высокой башне, под сводчатыми крышами Белокаменного Меча. Лианна вдруг злится и на него, и на себя, и на весь чертов свет за то, что в этой дрянной жизни всё так запутанно и сложно, и за то, что она не может дышать в его объятиях. На мгновение всё происходящее кажется неправильным, преступным, будто она предаёт себя, предаёт Рейгара и от этой мысли негодование поднимается откуда-то из грудины. Он остался за тысячи миль, в Королевской Гавани, вместе со своей женой и детьми. Он никогда ей не принадлежал, всё что между ними было — всего лишь сон, мираж в сухой пустыне. А Эртур здесь, рядом, такой живой и такой настоящий, и в его крепких объятиях так спокойно, и жарко, и душно, что она плавится сильнее, чем от дорнийского солнца, и даже боль совсем чуть-чуть утихает. Лианна потому и избегала его так долго, будто загодя знала, что рядом с ним северная её выдержка даст слабину, треснет хребетным переломом у самого основания черепа и она рассыплется на части, прямиком в его руки. Когда Дейн всей пятернёй путается в темных волосах, портя прическу, у Лианны просто не находиться сил отстраниться, и она лишь теснее прижимается к нему, заливаясь горючими слезами, как маленькая девочка — ноги ватные, дрожат и подкашиваются, и совсем не держат. Она оседает куда-то вниз, и лишь Эртур не даёт ей упасть, мягко опускаясь вместе с ней на раскаленный пол из песчаника. Гладит её по волосам, успокаивает шепотом, который Лианна едва ли может разобрать. Она всеми силами старается его ненавидеть, но ничего не выходит. И никогда не выходило — по иронии богов Дейн оказался единственным, кто всё это время был рядом. Кто остался рядом с ней до конца, несмотря ни на что. — Не бросай меня, — вдруг хрипло давит из себя Старк, всхлипывая и сипя, и собственный голос кажется ей чужим и далёким. Она всё ещё цепляется за него, словно он уже надумал уйти, уже решил оставить, как оставили её все, кто был так дорог. — Пожалуйста, только не бросай. Эртур не отвечает, лишь сильнее сжимает девушку в объятиях, позволяя ей горевать за них обоих, и она тянется к нему так доверчиво и покорно, что у него разом спирает дыхание, ломая рёбра к чертям. Его уделом должен был стать посмертный долг перед короной, но вот он, среди дорнийского зноя, с той которая была обещана другому, в тайне надеясь хоть на малую часть её благосклонности. Ей никуда теперь от него не деться — он её, а она его отныне, может не по собственному желанию, но по закону людей и богов. И он сам того не зная, собирает её, искорёженную и разбитую, по частям. Лианна никогда не желала быть девой из старинных песен, ждущей спасения и прекрасного принца в высокой башне. Все её девичьи мечты сводились к желанию скакать на лошади по бескрайним северным землям на перегонки с волками, чувствуя, как в волосах путается холодный ветер. Ей не нужны были ни брак, ни лорд-муж, ни дети, но коварные северные боги послали ей принца, перевернувшего всё с ног на голову, оставляя после себя лишь боль и ноющую рану-тоску. А следом за ним рыцаря на пепелище. Сухой жаркий ветер кружит вокруг них, врывается в покои через открытую балконную дверь, путаясь в бумагах на столе, хулигански скидывая пару писем на пол. Он приносит с собой запах гор и летнего зноя, и далекие звуки лютни. Но хочу я сказать: мне не жаль умирать, Коль дорниец влюбился в меня.