***
В прачечной темно, сыро и душно от постоянной влажности. А может, душно от волнения, которым пропиталось все вокруг. Черепа непривычно потряхивает, не спасает сотая, наверное, по счету выкуренная сигарета. За окном чернильная тьма, сама собой напрашивается обволакивающая темнота ее глаз, с которой хочется эту темноту сравнить. В каждом чертовом закоулке Дома видится она. В заоконной глубокой черноте — ее глаза, в длинных ветвистых тенях на стенах — ее волосы, в кривом узоре отваливающейся штукатурки — плавные изгибы худых ног. Не это пугает. Куда ужаснее, до ослепляющей красной ненависти перед глазами — видеть ее в чужой стае. Каждый день жить и знать, что она никогда по-настоящему и для всех вокруг не будет его. Глупо так желать кого-то. Безрассудно, слишком опасно для них обоих. Но все это сильнее Черепа. Он гонит от себя эгоистичные мысли забрать ее себе, раз и навсегда заявить о ее всецелой принадлежности ему, но то, что может быть желаннее этого, пока не приходит на ум. Особенно сильно он ощущает острую потребность быть всегда рядом, когда они расстаются. Когда исчезают редкие минуты, отведенные им двоим. Когда она поправляет шляпу, когда целует его в уголок губ, когда говорит: «Ты подожди еще чуть-чуть, не иди сразу за мной», — и исчезает в паутине лестниц и коридоров. Выбешивает эта необходимость — скрываться. Привлекать младших, чтоб передавать друг другу письма, и ждать, ждать, ждать, с жадностью мчаться глазами по строчкам, надеясь увидеть в конце: «Я приду к тебе, жди там и в такое время». И сидеть потом, очумелым и дикоглазым, прожигать взглядом ненавистные часы, сжимать в ладони амулет и снова ждать, когда уже увидит ее.***
Ведьма появляется, когда он не скурил, а сжевал в труху очередную сигарету, и удивленно замирает. В руках письмо. Она рассчитывала передать его Кузнечику и уйти. По всему видно, как Череп напугал ее своим присутствием. — Ничего не случилось, — голос выходит хриплым после долгого молчания. Череп опережает ее возможные опасения. «Ничего не случилось, кроме того, что я захотел увидеть тебя», — хочется добавить, но он молчит. Это обяжет Ведьму, заставит дать слабину и дать ему больше свободы в их странных отношениях. Видеть ее чаще, быть с ней больше. Но нельзя. Даже те крохи времени, что им отведены — слишком опасно. В Доме нет уединенных мест, в Доме ничего не может быть тайным. Чем сильнее ты укрываешь что-то от него, тем громче будет разоблачение. Тем хуже расплата. — Письмо, — протягивает Ведьма маленький конверт. Нестерпимое белое пятно в скрывающем их таинственном полумраке. Череп не берет письмо, отодвигая ее руку, и Ведьма прячет его в кармане кофты, пока Череп придвигается к ней вплотную. Она как будто чувствует то, что рвется наружу: бессильная, до зубовного скрежета ярость, за которой — любовь. До боли, до рвущегося сердца, до злых слез от бессилья. Ведьма клонит голову к его плечу, гладит плечи, шепчет какие-то нелепости. — Ты весь пропах сигаретами, ты сколько выкурил тут? У тебя замок снова шею оцарапал, вот здесь, или это след от сережки, нет, низковато. Знаешь… — шепот горячими пятнами ложится на кожу, растекается влажными следами ее присутствия. Все равно, что она там говорит. Череп может простоять так вечно, вдыхая терпкий запах ее волос, поглаживая худую талию. Под пальцами — прохладная полоска голой кожи между юбкой и кофтой, у самой мочки его уха — чужое дыхание. Всё это слишком. Раздавить её хочется в объятиях, смять и задушить, в себя вобрать каждую клеточку, умереть рядом с ней здесь и сейчас. Потому что лучше этого у них, возможно, уже и не будет. — Ты меня не слышишь? — Ведьма приподнимает голову, а в голове у Черепа замирают шестеренки, вместо отсчета ускользающего времени — пустота и тишина. И он целует ее, проваливаясь в жадное желание. За спиной у Ведьмы падает шляпа, она отзывается сразу и вся, льнет, скользит руками по шее, шепчет прямо в губы: «Соскучилась, соскучилась по тебе, без тебя». У Черепа крышу сносит. Стучит в висках взбудораженная адреналином кровь. Лишь бы не обидеть ее, в самом деле, не сломать и не раздавить от этой сумасшедшей жажды. Слишком откровенно соблазнительно оставить на гладкой коже свой след. Он бы всю ее покрыл наглыми и бесстыдными засосами, было бы можно. Она немыслимо задирает юбку, под которой гладкость голых ног. С ума сводит, голова горит, мозг плавится. Череп толкает её на старую дрянную тумбочку, стоящую рядом, сдирает свою куртку, стаскивает с неё кофту, пока Ведьма дрожащими пальцами выдергивает его ремень, тянет вниз джинсы вместе с бельем. Хочется, хочется, хочется, в голове так гудит, что он готов все здесь перевернуть, стены снести, в клочья изорвать её одежду. Вместо этого пристраивается, прихватывает ее за спину и вдруг переворачивает, сам усаживаясь на тумбочку, а ее устраивая сверху. Первый толчок тонет в общей горячке, горит в сдавленном стоне. Под руками огненной лавой её голая кожа, спину щекочут рассыпанные её густые волосы; хорошо так, что сдохнуть хочется прямо сейчас в этом слишком упоительном моменте. Вместо чего-то ласкового Череп только повторяет: «Вот черт!» — и не может себя остановить. Ведьма сминает в кулак его футболку, кусает в плечо, рассыпает частыми искрами беспорядочные поцелуи. Общая жадность, неделикатная бесцеремонность заставляет его ругаться, с яростью толкаться в немыслимом ритме и захлебываться острыми ощущениями. Это невозможно вынести долго. Череп сгребает в кулак длинные пряди, тянет вниз, шипит съеденное жаром и сбитым дыханием имя и чувствует, как она дрожит и сжимается. Воздух густеет до ваты, перед глазами разливается краснота, и надо чудовищное усилие, чтоб в последний момент сдернуть ее с себя. Окружающий мир, секунду назад тонувший в яркости, темнеет до прежнего полумрака, но чтобы прийти в себя, Черепу нужно еще время. Первое, что он начинает различать — горячая ладонь на щеке и холодок на мокрой спине. Ведьма сидит на нем, в грудь стучит яростно колотящееся чужое сердце, и слишком хорошо сейчас, провалиться бы в это навсегда. Его футболка задрана и смята, живот щекочет ткань обернутой вокруг её талии юбки, по руке стелятся её длинные волосы. Он чувствует теплую влажность чужих губ, бархатную мягкость ладоней. Шевелиться невыносимо, но они и так украли у времени многовато. Ведьма сползает с коленей, поправляет одежду, и самое последнее, что хочется в этот момент — её отпускать. Нехотя Череп приводит себя в относительный порядок: разглаживает футболку, застегивает джинсы. В паху все еще сладко ноет, и от одного её вида хочется к черту все послать, только б остаться рядом. Как будто отражая это явное сожаление, Ведьма слегка улыбается, обнимает нежно, целует в уголок губ. — Я всегда скучаю. Даже сейчас, когда ты еще рядом, я скучаю заранее. От этого горько и гадостно. И чувство безмерного счастья, совсем недавно накрывающее с головой, отравлено моментом расставания. Как и всегда. — Мы обязательно уйдем, — у Черепа твердая решимость в глазах, и видно, что Ведьму это слегка пугает. Ей хочется довериться его решимости, но не получается так, чтоб всецело. От того, что он это видит, еще гадостнее. — Я обещаю тебе. — Я не прошу. И оба замолкают, потому что от того, что говоришь друг другу одно и тоже, не факт, что это сбудется. Только страшнее становится от понимания слишком в реальности несбыточного. Перед уходом он целует ее долго, сжимая до боли, отпуская нехотя. Она вкладывает в раскрытую ладонь белый измятый конверт и оставляет его снова, оставляет его в душной полутьме пустой прачечной.