Как справиться с чудищем

Когда тебя все любят, доверять этой любви тяжело. Особенно если ты знаешь, что на самом деле эту любовь вызываешь вовсе не ты сам, а твои тайная инаковость и нечеловеческое обаяние, туманящие людям разум. Поэтому Сергей и не доверял. Волшебное сообщество России двадцать первого века толерантным не было и вряд ли собиралось таковым становиться. Предрассудки правили бал, поэтому те три процента крови вейл, что передавались в его семье по линии Апостолов, находились под стражайшим секретом. Казалось бы, три процента, ерунда какая, но ему “повезло”. Сергей был из тех самых вейл — нежити, нелюдей, практически исчезнувших с лица земли. Особенных способностей ему не досталось, кроме вот этого проклятого дара вызывать всеобщую любовь на пустом месте, не делая ничего важного. Знал ли Сергей о том, что большинство людей оценит его работу выше, чем она того заслуживает? Что большинство девушек (и не только девушек) будет смотреть на него с восторгом, просто потому что он зашёл в комнату? Что всё будет сходить ему с рук? Серёжа знал. И ненавидел это. И боялся, что люди узнают об этих злосчастных трёх процентах вейлячьей крови в жилах и мгновенно поймут, что он такое на самом деле. Что он лжец. Что он лишь чудовище в шкуре человека, и последнее было особенно горько, потому что Сергей знал, чем он закончит свою жизнь. Со стороны все его душевные метания были незаметны. Серёжу любили все, потому что Серёжа был хорошим человеком, что является редкостью в любую эпоху: беззлобный, добрый, всегда готовый прийти на помощь, себя не щадя… Поэтому на ту Николаеву мелкую неприязнь к Сергею многие волшебники смотрели, мягко говоря, с недоумением. Николай же… Николай молчал и не менял своего отношения к Сергею. Николай никому не желал и не смог бы объяснить, что он действительно не понимает, что все находят такого восхитительного в абсолютно обычном волшебнике, даже пусть он родом из древнего рода. Николай всегда действовал так, как считал нужным, и зачастую шёл против течения будто бы стремясь повернуть его в нужную ему сторону и проконтролировать. Получалось у него это весьма редко. “Бедный Серёжа!” — говорили многие в их общем, позже добавляя: “Николай абсолютно бессердечен в своём к нему отношении!” И кто бы им сказал, что для самого Сергея эта неприязнь была счастьем, потому что любви к себе он не доверял, и потому сам себя любил не сильно. "Не за что", — так считал он, и потому любая строгость и жесткость в его отношении были ему в радость. Ещё со школы, когда Евгений Игнатьевич, что вёл у них Арифмантику, на каждом занятии делал из мозгов и нервов Сергею котлету, он радовался, когда тот иногда заменял у них Трансфигурацию, особенно на старших курсах. Наконец-то, от него что-то требовали по-настоящему. Наконец-то, эти требования к себе предъявлял не только он сам. Он и в Сибирскую Академию после школы уехал в той же самой надежде, что к нему, москвичу, там будут относиться без особого пиетета, но нет. Имелась пара преподавателей, которые были строги, но всё равно — везде его продолжала преследовать та же душная волна обожания, которой приходилось соответствовать. Он чувствовал себя обязанным поддерживать о себе эту репутацию, и одновременно ему казалось: она — его клетка. Потому что не соответствуя своей репутации, Сергей чувствовал себя ещё большим говнюком, чем обычно. Любой дисбаланс внешнего и внутреннего бесил его самого, и чудовище в нём благодарно рычало. Его бесили все влюбленные в него, потому что они поддались его дару, он ненавидел самого себя за то, что он так мог и отключить в себе это обаяние — это оказалось невозможным (а ведь он пытался). Он чувствовал себя, будто карабкается на Эверест, без магии и без хорошего снаряжения, и в полном одиночестве. Николай никому и никогда не признавался в своих талантах. Опять же, Россия не очень жаловала выделявшихся, и особенно тех, кто своими дарами напоминал нежить или нелюдей. Это же у оборотней нюх, а у него его быть не может, он же не оборотень, но почему, почему он по запаху мог определить слишком много. Он никогда никому не говорил о том, что при первой встрече уловил от Сергея приторный запах, от которого мгновенно, словно от мандаринов зачесалась шея. И ладно бы запах был просто слишком сладкий, он был ещё одновременно свежий, как летний июльский полдень после грозы, пьянящий, радостный запах, которым хотелось дышать, если бы не та самая крапивница, выползавшая на руках и шее. Почему он решился уйти в преподавание, уехать подальше от Москвы? Причина была довольно проста: после геройств двоюродного брата с его головокружительным романом, с которым (с братом, не с романом) они, увы, были почти на одно лицо, хотелось залечь на дно и не вылезать оттуда пару столетий. Как же, герой-любовник, история большой любви, спасшей будущее магической России! После очередной перепутавшей их экзальтированной барышни он решил, что уехать из Москвы — не бегство, а всего лишь тактическое отступление. Ему было стыдно и странно, и казалось, что кузеново геройство не лучшим образом сказывается на имидже всей семьи: да, безусловно, он сейчас популярен и слава, и даже какой-то почёт пришли к нему не просто так, но выдержит ли он? Николай боялся, что нет. Бремя ответственности за образ всей семьи, считай, их магического клана, никто на его плечи не возлагал, он сам выбрал себе эту ношу: волновался, переживал, считал себя должным, обязанным, ждал от остальных того же, а остальные не могли взять в толк, почему Николай такой отмороженный педант, помешанный на правильном поведении? Сергей вернулся в Сибирскую академию по схожей причине. Когда половина его знакомых так легко поверила Чижевскому, как он мог им доверять? То, что он ему не поверил, было следствием привычки Сергея не доверять ничьему мнению: он слишком хорошо знал, насколько люди легковерны, насколько влюбчивы. Он привык думать головой, не вешать проблемы магического сообщества на немагов, а немагов — на магов, это оказалось полезным, но больно было наблюдать за московскими приятелями, искавшими виновных в проблемах общества везде, где их искать не стоило, и, в конце концов, это стало невыносимо. Поэтому он уехал. Столкнувшись в Новосибирске, где был один из основных корпусов СибАкадемии, Сергей и Николай испытали множество эмоций, причём противоположных друг другу по сути. Николай, мгновенно почувствовавший зуд где-то на шее, был не рад, вновь оглушенный запахом, исходившим от Сергея; Сергей обрадовался тому, что хотя бы один человек не будет испытывать к нему это порядком, остоебенившее ему за всю его жизнь обожание. Он никогда не говорил никому, но то, что он испытывал к Николаю, давно переросло границы благодарности и расцвело внутри чувством, сила которого порой пугала его самого. Признаваться даже себе в том, что это за чувство, он не желал и потому хранил его в секрете, игнорируя и не допуская мысли о том, как на самом деле оно называется. Сибирь взирала на происходящее в Москве (побег Чижевского, арест Чижевского, возню во власти, выборы Верховного Чародея) с опаской: мало ли чего они там выкинут, а проблемы будут у нас; и с определенной долей здорового пофигизма: пусть эти москвичи там у себя перебесятся, а до сюда это всё не дойдёт. Учебный год начался, и дети, уже считавшие себя взрослыми, начали заплыв по морю знаний, считая, что оно им по колено. Новоиспеченная профессура смотрела на это с легким ужасом; старая профессура ждала первой сессии и первых полетевших форменных шапок, негласно делая ставки, сколько же останется студентов после нее. Брали в Сибирскую Академию, считай, всех — такова была традиция, а вот доучиться в ней до конца было тяжело. И учить в ней было тоже тяжело. Сергей умело отбивался от девочек и мальчиков с первого курса, влюблявшихся скорее даже не в него, а в новый этап жизни. И в него — как в символ. Николай бился с третьекурсниками, которые сначала решили, что новый преподаватель не сильно будет их грузить, и ошиблись, когда познали всю мощь теории магического права, контроля посещаемости на семинарах и лекциях и вообще — контроля. Николай предъявлял к студентам те же требования, что и к себе, поэтому искренне не понимал, за что его так ненавидят и зовут жестоким. Хотя количество людей, завалившихся на первом курсе на экзамене Сергея по теории взаимоотношений нежити, было всё равно больше, Сергея считали лапочкой, что не мешало ему гонять студентов по своему предмету. После первой сессии отмечали традиционный Праздник. Сдавшие обмывали свои результаты, не сдавшие, но и не вылетевшие, оплакивали себя и слушали стенания друзей. Николая и Сергея назначили ответственными за это мероприятие, и их сопротивление оказалось бессмысленным. — Они напьются, и нужно будет проследить, чтобы они не применяли запрещенных чар и не пошли знакомиться с немагами. — Может запретить алкоголь? — с надеждой в голосе спросил Николай — Они всё равно пронесут, а если на территории попытаются сделать аппарат, то… — Сергей задумался. — Будет хуже. — Николай чихал уже пятый раз за две минуты. — Будет хуже, — хором с ним сказал Сергей, — Будьте здоровы. Простыли? — Не днаю, — ответил Николай, не желая объяснять, что задыхается рядом с Сергеем и выдержит ещё минут пять, не более.— В любом случае, нужно будет повесить защиту от нежити. — Пожалуй, это уже будет лишним. — А почему? — Нежить вряд ли туда забредет. — А если забредет? Виноваты будем мы. — Тогда давайте я сам повешу. — Нет уж, апчхи, вы не повесите или скажете, что не повесите, не верю я вашему слову. — Тогда уже скажите, какой щит будете вешать… — Ааааапчхи, авторский, конечно же, я вам отпишу завтра, простите, апчхи, я пойду. — Конечно же, идите. Простуда — дело такое… Не дослушав Сергея, Николай еле успел добежать до туалета и начал пытаться дышать заново, продышаться: ощущение было, словно что-то застряло в горле, что ни откашлять ни выплюнуть. Как он с ним проведет двое суток? Умрёт, наверное. На въезде на мероприятие из-за щита, поставленного Николаем, случилось небольшое промедление, но он решил, что разберется с этим позже. А потом всё завертелось, и времени уже не было. Даже его пытались вытащить танцевать; вытащили. Лишь много позже, когда неуёмные юнцы носились по округе в поисках клада, что для них прятали старшие курсы, Николай смог выдохнуть. И пойти проверять комнаты на предмет излишнего алкоголя, иных субстанций и приворотов. Сергей своими обязанностями манкировал, и Николай не выдержал, постучавшись в дверь. Оттуда раздалось хриплое, больное, нечеловеческое: — Уходите. Но уйти не позволяло чувство долга и привычка заставлять других, делать то, что должно. — Вы пренебрегаете своими обязанностями. — Простите, плохо себя чувствую. — Это “плохо чувствую”, оно только на базе началось? — К сожалению, да, и я не выйду. Не могу. Что-то было в этом “не могу” такое, что Николай поневоле принюхался и понял, что из комнаты пахнет полынью, но никак не Сергеем, и по какому-то дикому внутреннему наитию, требовавшему зайти внутрь, он взмахнул палочкой и ахнул, оказавшись внутри. В углу комнаты сидело чудище, бурое, сжавшееся в комочек и всё равно занимавшее её треть. чудовище шумно дышало, словно пыталось прийти в себя. Чудище посмотрело на него, и у него были глаза Сергея. — Подождите, — сказал Николай, — вы же… — Что, довольны? — хрипло бросил Сергей. — Поставили свой щит? Расскажете всем? — И зачем мне это надо? — спросил Николай, пытаясь не казаться завороженным, борясь с желанием погладить эту бурую, пушистую, казавшуюся очень мягкой, копну. — Ну вы же максималист, либо сдал, либо не сдал, у вас нет другого… — Сергей закашлялся. Николай не удержался, подошёл ближе и коснулся рукой. — Ничего страшного, – сказал он и правда, страха не испытывал, как впрочем и омерзения, глядя на Сергея; только что-то странное, чему сходу не получалось найти имя. — Я никому не скажу, только расскажите, что… — Я … — Сергей повернулся к нему лицом, другие бы сказали мордой, клыкастой и заросшей, — монстр, разве не видно? Разве таким, как я, есть место в стране, которая гордится своей человечностью? – последнее слово он, словно пером на бумаге, подчеркнул горечью. — Не переводите тему сейчас, я вас прошу, — попросил Николай, борясь с искушением погладить его по голове. — Вы..? — Вейла, — выдохнул Сергей. — Не смейтесь только, это просто ваш щит, он весьма… инклюзивен, теперь нужно ждать, когда… — Я догадываюсь, моих рук дело всё-таки. “Я бы мог его убить, случайно, если бы решил сформулировать пару фраз иначе. Его жизнь буквально была в моих руках”, — подумал Николай и похолодел. — Подождите, вейлы же... Большая редкость? — Спасибо, я в курсе, знаете ли… В Николаевой голове всплыл дурацкий шлягер, популярный лет пятнадцать назад: “Вейлы умирают молодыми, и я тоже скоро как они, только как к тебе душа остынет, превращусь в болотные огни…” — Надеюсь, вы не собираетесь умирать тут? — попытался пошутить Николай. — Вряд ли вы умрёте молодым. Чудище зарычало, и Николай рефлекторно отпрянув, понял, что это был смех. — Тут я не умру. — внезапно огрызнулся Сергей — Но долго жить не буду, я же… Неважно. Моя жизнь, так или иначе — не ваша забота. Оставьте меня одного, это пройдёт. Идите, занимайтесь обязанностями. ИДИТЕ! — зарычал Сергей снова. “Это не в первый раз, и каждый раз, я всё больше теряю человеческий облик, становлюсь чудовищем...Сколько мне осталось?“ — подумал он, когда за Николаем захлопнулась дверь. — “Год? Два? До того, как мне нужно будет умереть, чтобы никто не узнал, что у нас в семье течёт такая кровь?” После этого происшествия отношениям между Сергеем и Николаем изменились. Николай не мог не думать о том, что Сергей — вейла. К его удивлению, он обнаружил, что о вейлах все сведения были достаточно малочисленны. В разных источниках писали вещи прямо противоположные, но он терпеливо пытался отделить зерна от плевел. Иногда Николаю казалось, что он прочёл всё, что было на русском и французском о вейлах. Потом он поймал себя на мыслях о Сергее, не о глупые реакции своего организма, а на его поступки, дела, что он Сергеем интересуется не в рамках любопытства или какой-то полезности, а потому что это, думал Николай: “Я же не боюсь это сказать, даже себе… Нет, всё же боюсь.” Сергей же стал избегать Николая, злясь на него, злясь на себя, что теперь всё чаще и чаще по утрам просыпалось это чудовище. Довести бы год до конца, думал он, чтобы в мае заснуть навсегда. Проклятие вейл непреодолимо. Есть, конечно, эта глупая легенда, но кто полюбит чудовище, и кто сможет полюбить, разглядеть его сквозь эти проклятые чары, это обаяние? До Николая окончательно природа его чувств дошла в феврале, когда вся Академия будто сошла с ума, обмениваясь открытками, признаваясь в любви, когда им пришлось предотвращать пару магических дуэлей и, ругая уже достаточно взрослых людей, он почувствовал знакомый запах, только неуловимо изменившийся: теперь в нем была сильная нота полыни. — Но вы же понимаете, Николай Палыч, — попыталась доказать ему девушка, едва не убившая свою соперницу, — это всё любовь! — Сударыня, если вы хотите кого-то убить, это не любовь. Любовь — это когда вы готовы кого-то спасти… — сказал он. — Вы же понимаете, что магические поединки запрещены на территории Академии? — добавил Сергей. — Ой! — обрадовались студенты, услышав Сергея; и Николай заметил, как на долю секунды лицо того скривилось, будто ему стало неприятно. — Вы должны понимать, что за убийство по предварительному сговору — а дуэль входит в это понятие,— вам грозило бы наказание в виде тюремного заключение, и вы вряд ли хотите попасть в нашу российскую тюрьму. Помимо этого, ваша дуэль к любви не имеет ни малейшего отношения! В прошлом году на теории магии должны были проходить, что любовь и ненависть являются редкими случаями… – продолжил Николай. Теперь скривились студенты. — Мой коллега прав. Любовь и ненависть не являются теми вещами, которые маги и магички могут воспринимать так остро и одновременно легкомысленно, как вы. Советы студентов и преподавателей решат, что делать с вами, а сейчас — все в медкрыло! — А что такое любовь для вас? — спросил один из секундантов, незаметно, как ему казалось, не сводя раскосых глаз с одной из дуэлянтш. — Любовь — это умение видеть, принимать и помогать, а теперь встали и пошли, господа студенты, — устало закончил Сергей. Николай смотрел на него, и думал: “Я вижу тебя, господи, впервые за все эти годы, я вижу тебя, а не то, что я о тебе думал. А ты сам хоть раз в жизни видел ли себя? Или…” Это было странно и неловко. Взрослый мужик, казалось бы — давно должен был перерасти всю эту экзальтированность, но оказывается, нет. Только до неё дорос. Сергей его избегал, это мучило его сильней, чем внезапный насморк и больное горло по утрам, появившиеся после 14 февраля. Кашляя по утрам, он иногда будто бы чувствовал призрак того запаха летнего полдня, но это явно был только глупый морок и игра воображения. В конце февраля вышел декрет “О нежити и иных существах”. Обсуждался он бурно, особенно молодежью. Николай видел, как Академия на его глазах раскалывалась на лагеря “За” и “Против”: и профессура, и студенты, все обсуждали теорию нежити, а нежить… Нежить боялась говорить о себе, потому что это стало вдруг ещё опасней, чем раньше. Николай знал, что он ведет занятия у пары ребят с Дальнего Востока, в чьих жилах бежала кровь кицунэ... Были и другие. И он замечал их взгляды. Когда во Владивостоке начались митинги, университет точно заполыхал изнутри. Сергей молчал, в Академии стал появляться всё реже, объясняя это семейными делами, и все охотно ему верили. Брал больничные, жаловался на сквозняки и улыбался, а Николай никак не мог отделаться от ощущения, что эти улыбки — жалкое подобие прежних. Умелая копия, но не более. Однажды поутру Николай, закашлявшись, выплюнул ярко-рыжий лепесток. Чертыхнулся. Достал его из раковины. Рассмотрел поближе и вздохнул. В рассказ какого неумелого автора он попал? Его автор явно слишком любил драматизировать вещи, и без вот этой цветочной напасти в его истории явно можно было обойтись. Flore morbus было вещью крайне редкой, и не особо лечилось (забавно: старое французское название болезни буквально переводилось как “проклятье вейлы”), и почему-то Николай сразу с ней смирился. Современная магмедицина позволяла замедлить течение болезни, но бороться с ней можно было лишь одним способом. И этот способ был для него закрыт, потому что Сергею не с чего было его полюбить. Возненавидеть в ответ на его все предыдущие нападки и придирки по пустякам — сколько угодно раз, но Николай всё равно продолжал украдкой смотреть на Сергея. Как тот, приходя в Академию, служил людям. Именно служил, отдавая им больше, разговаривая со всеми, как с равными, одаривая каждого своим вниманием, участвуя в жизни людей. И эти же люди громко говорили потом: “Так и надо этой нежити!” Сергей отводил взгляд. Николай хотел было высказаться, но прозвенели колокольчики, призывавшие на новое занятие, и пришлось поспешить из столовой наперегонки со своими собственными студентами. Так сложилось, что на Руси праздники Колеса особо не отмечались, хотя и уважались. Никто не говорил: Остара, говорили Пасха, — и как-то никто особо не возражал. К 20 марта Николай уже считал дни до собственной смерти. К 21 марта Сергей осознал, что умереть ему придётся очень скоро. Он мог оставаться в человеческой форме буквально на 7 часов, и знал, что лучше кончить раньше, чем позже. На Пасху часть студентов-выпускников этого года решили провести ритуал, чтобы его создание зачли как дополнительные баллы на выпускном экзамене. Николай перечитывал текст их ритуала, проверял условия его проведения студентами, и только в день самого ритуала, когда с утра откашлял, наверное, целый букет жарков, то понял одну деталь. Он лично выкинул из их описания весь возможный вред, который они могли причинить (и себе, и другим), но что если они не хотели причинить вред, а просто выявить всех, в чьих жилах течет иная, нечеловеческая кровь? Как он сам, когда он создавал щит на Праздник. Николай знал: ему надо срочно в Академию. Он обязан спасти Сергея. И остальных, если потребуется. — Там монстр! — кричала выбежавшая из ворот девушка. — Наиля, какой там монстр? Николай попытался одновременно и успокоить ее, и узнать подробности. — Мы таких не проходилииии. А я ведь отличницааааа. Но я не знаю, таких, какая же я тогда отличница, если даже не узнала… Зато Николай догадался сразу. Он шёл по университету, вверх, когда все бежали спасаться в подземелья, а из них по подземным ходам наружу, и если честно, он вообще не думал, куда его ведут ноги и почему. Он просто полагался на чутье. На запах. Полынь и гроза. Почему бы не попробовать? Он всё равно, считай, труп, разве что цветущий. На крыше лежал и не двигался Сергей. Такой, каким его Николай видел тогда, в той комнате. Николай поспешил к нему, и облегченно выдохнул, когда понял, что он дышит, правда еле-еле. Николай закашлялся. Сергей попытался открыть глаза, видимо, услышав его. — Пожалуйста, я знаю, это вы… — он продолжал кашлять, а глаза Сергея-чудища вдруг пожелтели, и он зарычал. — Ну, убейте меня, если в..., — он вытащил изо рта очередной кровавый жарок. — Я всё равно долго жить не буду,— и кинул в морду ему этот злосчастный рыжий цветок: тайгу в мае охватывал пожар из таких. Чудищу цветок прилетел по носу, и он вдохнул его запах. Николая же одолел приступ кашля, он опустил голову, и потому не увидел, как жёлтые глаза чудища стали человеческими обыкновенными. Он только вдруг услышал удивлённое: — Ты! Поднял лицо и увидел лежащего на черепице крыши Сергея, бледного, всего в порезах, ранах, с обожженными волосами, поймал его взгляд и чуть позорно не потерял сознание, когда Сергей встал, покачиваясь, сделал к нему шаг и поцеловал. Николай вдохнул воздух из чужих губ, и он ударил ему в голову, словно самое сладкое вино. Сергею хотелось плакать, то ли от восторга, то ли от усталости. Ему чудом удалось сделать так, чтобы чудище никого не убило (контролировать его в последние дни было практически невозможно), сам он подготовился к смерти, зная, что если убьёт чудище (то есть сам себя), то останется человеком, пусть и мёртвым. Но у него не получилось, он смог уйти на крышу и только... Вдруг появляется этот ненормальный, который, как оказалось, дышал тем же безумием, не зная, что оно разделено на двоих, и который пришёл его спасать. Такое даже в магическом мире кажется сказкой. — Ты так? — спросил он этого безумца хрипло. И сложно было сказать, отчего эта хрипота в его голосе. — Кажется, больше не пытаюсь выкашлять лёгкие, — Николай вдохнул, и удивленно проговорил: — Надо же…Ты бы знал, как от тебя приторно пахло, у меня крапивница начиналась. — Шутишь. — Если бы, — он огладил рукой Сергеево лицо, старательно не смотря вниз, и тут до Сергея дошло, что одежды на нём после возвращения в человеческий облик не появилось: — Думаю, что ты в таком виде произведешь ещё больший фурор. — Не хочу никакого фурора. — Понимаю, сейчас… Николай очень обрадовался, что количества перемещений на зачарованном аппарационном талисмане хватало для переноса двоих к нему домой. Сергей проснулся только утром, на мягкой постели, и первую минуту после пробуждения пытался хоть что-то вспомнить, пока детали вчерашнего дня не хлынули на него, как цунами. На прикроватной тумбочке стояли разные банки-склянки, ах да, чем только в него не кидались тогда, какими только заклинаниями… Неудивительно, что ему вчера, уже после того, как всё закончилось, стало плохо. Рядом, почему-то на стуле, спал облокотившись на кровать Николай. “Ника, уже Ника,” — с наслаждением поправил себя в мыслях Серёжа. Искушение дотронуться до кудряшек, которые падали свернувшемуся в образцовую букву “зю” Нике на лицо, было невыносимым, и сопротивляться ему Серёжа не стал. Ника очень трогательно выглядел спросонья, выясняя у Серёжи, как он себя чувствует, не скрывая своего волнения и беспокойства, трогательно настолько, что Серёжа не выдержал, и, не слушая отговорок, затащил Нику в постель. Тот, конечно, возмущался и возражал, утверждая, что Серёже нужно отдохнуть как следует, на что Серёжа резонно ответил, что лучший отдых — это перемена деятельности. Особенно на такую во всех отношениях приятную деятельность. Если они и умерли в то утро, то совсем чуть-чуть, и эти смерти были того рода, которые повторять несколько раз — одно сплошное удовольствие и радость. Чудище в Академии и то, куда оно делось, сразу обросло слухами и легендами. Кто-то утверждал, что это ожившее чучело медведя-оборотня из музея, который из-за постоянного магического воздействия, превратился в вот это, кто-то утверждал, что это ожил рисунок каких-то экспериментаторов с кафедры Трансформации и Трансфигурации, будь неладны они и их фантазия. По мнению многих, чудище должно было непременно вернуться, ведь не в воздухе же оно растворилось. Ника, слушая эти разговоры в столовой, тихо улыбался. Он-то знал, что чудище было залюблено до такой степени, что нагло утверждало: сегодня, мол, им обоим идти на работу вовсе не обязательно, студенты будут только рады и вообще лучше вернуться в постель. А сейчас оно сидело напротив, облизывало нож и хитро улыбалось, а потом, наклонившись, прошептало ему на ухо: — Надо бы им сказать, что чудовище победили, точнее затрахали… — Серёжа!