«Если ты хочешь любить меня, полюби и мою тень…» Наутилус Помпилиус.
Обыкновенная серость для начала сентября — тогда заканчивается дождливый август, переливаясь недельным плачем в начало осени. На окнах мелкие капли, тенями сползающие по полу к кровати. Ночью поливало, а к рассвету затихло; к мерзкому писку будильника, бившему по вискам, — прекратило совсем, и сейчас несмело грело солнцем. Могло быть трогательно — такими фантомными влажными дорожками по лицу, но справа было отсутствие, и призраки растекались по крупным складкам одеяла, по металлу руки, одиноко тянувшейся к пустой стороне кровати. Просыпаться, стягивать тело с едва нагревшейся простыни, волочить его в ванную, к большому зеркалу — всё теперь в этом доме казалось неоправданно большим, особенно незаполненное пространство — все действия несли в себе только необходимость. Нужно было быть готовым к церемонии, к вечеру. Хотя по большому счёту всё было готово и без него. Распоряжения были отданы задолго до того и уж тем более сегодняшнего дня. От этого тянуло в солнечном сплетении болезненными мазохизмом с оттяжкой, потому что до последнего верилось, что обойдётся, и вместе с ровным писком кардиомонитора и с его эхом в затылке спустя все эти вязкие часы, которые проще уже отсчитывать сутками. И, кажется, верилось где-то на подсознании до сих пор, потому что шаги по коридору в кухню снова перешумели биение сердца и отвлекли от отражения, с которого упорно не хотели смываться мешки под глазами, которое упорно смотрело на кольца, свисающие с такой же серой цепочки на шее, едва слышно сталкиваясь блестящими заточенными краями, темневшими гравировкой. У кофе не было вкуса. Он был неуместным, слишком сильно отвлекающе горячим и абсолютно безвкусным. Джеймс не знал, почему так. Он катал по черепу эту мысль, пытаясь отвлечься от преследовавших его счастливых взглядов сквозь рамки и стекло, от — ненужных, лишних — чашек, столовых приборов, шампуня, расчёски, контейнера из-под таблеток. Он с трудом задерживал внимание на мысли, почему не чувствует от рецепторов приятной горечи и теплой энергии, растекающихся по всему телу. — Вы в порядке? Эй, что с вами? — голос пробивается сквозь вату и белое солнце. Такое волнение, остро приправленное раздражением. — Чёрт, у вас кровь. Сэр, вы смóтрите на меня. Вы понимаете, что я вам говорю, слышите меня? Если слышите — попробуйте кивнуть. Голова ноет, гулко стучит болью по вискам, но он слышит, понимает, кивает. Не совсем уверен, что видит, потому что перед глазами расплываются пятна: зелёно-жёлтые, бело-голубые и одно большое, тёмно-лиловое. И ещё по щекам что-то холодное мелькает, по лбу, по плечам, по груди немного, которую жжёт и тупо придавливает резью, и требовательно по бокам. — Вам надо в больницу, — голос принадлежит пятну, которое осторожно обрастает русыми волосами, спадающими на лоб, широкими бровями, неимоверно глубокой морщиной между ними, кривоватым носом, пухлой нижней губой и бэтменовским подбородком. — Нет, — выдыхает болью из-под отбитой грудины. — Не в больницу. — В морг ещё рано. Если нет внутреннего кровотечения, то могу сказать, что вас очень сильно побили. — Не. В больницу, — чеканит Джеймс, бессмысленно ворочая головой и перекатывая по языку соль и железо. Он пытается всмотреться с парня над ним, мажет взглядом по рубашке с коротким рукавом по тощим рукам, которыми тот, видимо, шарил по его телу, осматривая. — Прекрасно, — тот дёргает бровями и саркастично кивает. — Если сами встанете на ноги, в больницу не поедем. «А куда поедем?» неозвученно теряется в напряжённом стоне, в удавшейся попытке подняться. Ему всё-таки помогают: аккуратно обхватывают за бок, плавно перетекая ладонью за спину, взваливая руку на тонкие плечи, отрывая от липкой тёплой травы. Его ведут подальше от тропинок, по каким-то кустам, прикрывая лицо от веток, под длинными стволами зелёных деревьев, выводят к начинающей шуметь дороге, каждый шаг приправляя ругательствами и резонным «Господи, на кой чёрт мне это сдалось?». Парень подгибается по весом Джеймса, но упрямо тащит дальше, шаря рукой по карманам, вытаскивает связку ключей с брелоком. Где-то неподалёку отзывается открывшаяся машина. «А куда поедем?» оказывается небольшим кабинетом с двумя железными столами под лампами, с маленькими мониторчиками и проводами в датчиках, со шкафами забитыми антибиотиками, вакцинами, обезболивающими и корректорами поведения. Его штопают там, где через несколько часов будут усыплять старого дога, где пахнет медикаментами и кошачьим шампунем. Свидетелей почти нет. Его новая жизнь начинается в половину шестого утра в парке Форт Грин. Он ничего не мог с этим сделать. Потому просто отставил полупустую чашку в раковину и отвёл взгляд от кухонного островка, за которым никто не сидел. В окно — сплошное стекло вокруг, хрупкое на вид, на ощупь, но состав прочный, не сразу пробьёшь — уже не светило, небо опять затянуло и плаксиво скукожило пеплом туч. Часы отбивали быстрее сердца, которое в общем-то хотелось остановить вовсе. Ему сказали, что из больницы он так и не вышел. Джеймс понимал это — лоб до сих пор прижимался к нежно-голубому пледу в мелкую объёмную клеточку, ловил кожей простой узор, пока рядом остывали тонкие пальцы. Он называл их бесполезными, когда, не совладав, ронял кисть или карандаш. А Джеймс не соглашался — не мог и не хотел — они ведь били из подушечек пульсом сквозь волосы по коже головы, касались серо-синей щетины на скулах, шрамов, уродливо червившихся по торсу, вокруг протеза, на боках, на том, что он сам ему зашил тогда, в самый первый раз в ветклинике. Джеймсу сказали, что он остался у койки и, наверное, призраком, неупокоенной душой ходил, завывая от горя, по палатам и звал, и искал. С этим он был не согласен. Он оставался в каждом моменте с ним, рассыпаясь на молекулы как по нотному стану, застревал кварками в струнах, любой чушью в любой теории устройства вселенной; и теперь, растратившись, отражал полой оболочкой, пустым взглядом пропускал мимо себя проносившиеся мимо машины, рассекая Харлеем воздух, отсутствующе вертел головой, не понимая, почему от могилы растекаются чёрные зонты и люди в похоронной одежде. Всё, что у него теперь было — пустота и отсутствие. Звуки толпы, маленькой, набравшихся из близких людей, их же прикосновений — всё плыло, огибая, мимо. Блондинка, звонившая в дверь, успела перейти на требовательный стук, прежде чем Джеймс понял, что жизнь несмотря ни на что продолжает наполнять саму себя. Она просила подпись, свою ручку обратно, взять в руки посылку, оказавшейся переноской для животных. Письмо, крепившееся к переноске, его почерком и его словами просило простить за то, что его не было сейчас рядом, просило любить кого-то другого, потому что мотоцикл не в счёт, просило обрести покой. Джеймс перестал давить горечь и соль, разлился влажным кашлем, зажмуренными до влажных дорожек глазами. Замочил письмо. Чернила расплылись по бумаге, по смазавшемуся наброску монумента Prison Ship Martyrs в их парке, по отдельно подписью стоящему «Стив». От сложенного пополам листа едва уловимо пахло им: смесью разбавителя масла, лекарства и хвои, совсем не остро, один развеявшийся по времени шлейф. Теперь он душил, стискивая горло, тряся плечи и заставляя дрожащей рукой отложить письмо, вспомнить о переноске. Белая кошка в руках водила носом по воздуху, собирая из него остатки скорби, била хвостом по коленям, разбрасывая шерсть, крутила головой по большому стеклянном миру. «Альпина» — твердил медальон на чёрной полоске ошейника, отзываясь болезненно-насмешливым «ну, конечно». — Хочу в Швейцарию, — Стив кутается в шерстяной свитер, накинутый на тощие плечи, сминает в комок манжеты рукавов на груди, оборачивается, улыбаясь. — Почему туда? — думая, что этого бесконечно мало, чтобы согреть, Джеймс забивает поглубже желание встать ещё ближе, зайти за спину, сгрести в объятья. Ещё слишком рано. Они знакомы чуть больше четырёх месяцев и его перекочевавший к Стиву свитер уже тянет на слезливую классику романтики. — Или в Италию, — он смотрит из-под поднятой брови, тянет уголок губ, — или Австрию, или Монако, или Германию, или Лихтенштейн, или… — Я понял, понял. Танцуешь вокруг Альп, — Джеймс капитулирующе поднимает ладони и упирается руками в обжигающее холодом железо — с Ист-ривер тянет ноябрём и промозглостью. И Стив мёрзнет, мелко дрожит — какие ему Альпы? — Хочу подняться на вершину. И крикнуть: «Я король мира», — светит улыбкой и стучащими зубами. Он язва. Он ведь сейчас не о мечте говорит, сейчас он колет, тепло, конечно, но эту слезу с «Титаника» он Джеймсу припоминает при любом удобном случае. Джеймс закатывает глаза, наконец придумав, как подступиться, сторговавшись с ещё не осознанным желанием прижать к себе. Он обходит со спины, забрасывая на плечи руку, приминая к себе под бок, треплет по волосам, не выпуская из охапки забрыкавшегося Стива, уводит с набережной, подальше от замораживающего кости ветра. — И помереть смертью храбрых под сошедшей лавиной. — Ты же меня найдёшь, Сэр Джеймс, — острый палец тычет под рёбра, находя высвобождение для Стива. Он всё не перестаёт тянуть губы, смеясь — у Джеймса радар на него. Он находит его по подворотням, у чёрных выходов клубов, на пустых улицах, и каждый раз успевает вытащить из проигрышной для него драки. Джеймс улыбается в ответ. Стив нелепый. Тощий, как ободранный цыплёнок, неуёмный, злопамятный и бесконечно прямолинейный. Он говорит: — Пойдём ко мне. Сварю горячий шоколад и плесну туда Бейлис. Стив впервые в этот вечер, доставая ключи из-под коврика, впускает в свой крохотный захламлённый бумагой, контейнерами из-под медикаментов и тёплым светом мир. Альпина тоже тёплая, почти тем же светлым пятном лежит на кровати, жмурясь и раскатывая по одеялу волны мурчащего звука. Она занимает место, маленький клочок пространства, изображая чистое бездумное существование, разбрасывающее вокруг маленькие шерстяные улики. Она тычет мордой под скулу, потираясь ухом о выступающую кость, заставляя убеждать бесполезно её и самого себя, что Джеймс и в этот раз сможет подняться с постели. Его собственные горы с непокорёнными вершинами. Ведь, как оказалось, мало оторваться от горизонталей, мало закупиться страховочной системой, оттяжками и карабинами, мало замурованных под бетоном подвала ледоруба и крюков, нужен стимул, жгущий грудину и желудок, бьющий по вискам больнее и громче страха высоты. *** — Зверюга, — выдохнул в фильтр сигареты высокий темноволосый мужчина, выглядывая из-под капюшона и жмурясь от выцветших брызгающих сквозь тучи едва тёплых лучей. — Харлей… FXR 1340 Super Glide. Восемьдесят девятый? — Восемьдесят шестой, — Джеймс покосился в ответ, отпивая заправочный кофе — тот тоже только обжигал язык, и пальцем почёсывая любопытно высунутую из-под кожаной куртки белую макушку. — А-а, — протянул мужик, задумчиво проведя ногтем по щетине и, обойдя свою закидывающую в бак машину, паскудно улыбнулся. — Красивый мотоцикл. Сколько? Джеймс швырнул стаканчик в мусорку и с тяжёлым вздохом сел в седло, показывая, что разговор окончен. На фару шлёпнулась жилистая кисть, темнея на внешней стороне запястья черепом с перекрещенными костями. — Сколько стоит? — Он не продаётся, — ответил Джеймс, застёгивая куртку и дотягиваясь до шлема. Мужик нервно прыснул и рванул вперёд, напарываясь на останавливающую его руку, начинающуюся в широком плече, под широкой челюстью и зализанными назад чёрными патлами. — Кем этот ублюдок себя возомнил? — вывернув шею, прошипел первый, утопая в звуке заведённого двигателя. — Хорошего дня, сэр, — елейно проговорил второй, нагнувшись до уровня глаз нажавшего на газ Джеймса. Альпина возилась под кожей, когтила футболку и грела заходившиеся лёгкие дрожащим теплом, придерживаемая холодным металлом пальцев. Джеймса опять пустили на взлётную полосу местного частного аэродрома, перечёркнутую бледными тенями обшарпанных конусов, заграждений, техники и огромного ангара. В кислое небо тяжело поднимался самолёт, истошным гулом преодолевая гравитацию, сжигая в желании человека и двигателях принадлежность горизонталям. А у самого, не замечавшего боли в стопе от впечатавшихся в подножки кроссовок, в коленях, сдавивших бак, хватало сил только на подобие поднимающего звука, на крик из груди, которую свинцово сдавил воздух, уплотнившийся в кирпичную стену. И никакой тяги вверх, никакого пересиливания притяжения к ядру, к его сердцу под красивым костюмом, под лакированным деревом, под горстями брошенной земли, под едва начавшей прорастать травой. Только вой — самолёта, мотоцикла, ветра, его; от него болят ушные перепонки, рябит в слипающихся глазах и дерёт гортань, от него не оторваться расстоянием и преградой — он внутри, и можно попытаться разбить, чтоб потекло через трещины, через дыры… Лишь не прекращать выкручивать газ и не сворачивать с пути перед тягачом, горой закрывающим солнце. Он не смог бы оторваться от земли до вершины. Его сорвало вниз. Джемс рывком зажал тормоз. У переднего колеса замер низкий нос аэродромного буксира. Так тихо вокруг, что из-под куртки можно услышать писк. Она жаловалась, не переставая, мелочно и коротко мяукала, глядя желтками глаз, и передёргивала тонким хвостом. Джеймс купил ей консервы, не разбирая вкуса, съел то же и пустил её на грудь тарахтеть благосклонным прощением. Альпина топорщила усы и жмурилась, лежала спокойно, всё ниже опуская голову, и даже не думала самодовольно убегать, когда её, схватив под передние лапы, перетащили на одеяло. Джеймс скрёб пальцем между ушей, переводя взгляд с мерно поднимающегося белого бока на будильник на тумбочке — он не знал, что будет делать завтра, даже не думал об этом, просто сосредоточенно одёргивал себя, стараясь не оборачиваться, не искать присутствие на правой стороне кровати. Он проиграл себе — обернувшись, взбил так и не выстиранную подушку на его месте и снова улёгся на левый бок. Проваливаясь в сон, чувствовал, как знакомо прогибается под чужим весом матрац и рассеивается в пространстве спальни утомлённое дыхание. Просыпаясь, ощущал себя зло обманутым и обворованным ещё сильнее, хотя выносить из него, он был уверен, было нечего, хотя, он ещё не знал, погано ошибался. Альпина суетилась на полусогнутых лапах у входа в спальню, качала мордой, вслушиваясь в затихшую гостиную и, едва заметив движение — Джеймс спустил ноги на холодный пол, рванула в темноту. Он слышал шаги. Не те, что робко ходили по кухне или ванной, когда он сидел на кровати и слепил в глаза цифрами с будильника, а те, что могла услышать и кошка. Они скрывали то, за что на самом деле боятся темноты — наполнение. В гостиной было присутствие, такое ненужное и выматывающее, что удар, разгоняющий тупую боль и выключающую конечности слабость по затылку, его не удивил, даже не разогнал адреналином сердце, не включил выработанный годами механизм самозащиты — тот был сломан, нежно разобран горячими пальцами, морщиной между бровей и мягким «Бак», прозвищем на прозвище — коротко и фатально, как «пожалуйста» для Хэмфри из уст Мод. Его бьют носками ботинок, куском какой-то трубы, железной палкой, его хватают за волосы, за плечи, разворачивая под удары, и Джеймс захлёбывается в крови, в выворачивающей дрожью боли, в наплывающей на комнату совсем непроглядной черноте, в резких голосах, бьющихся вместе со стеклом вопросом: «Где эти долбанные ключи от мотоцикла?», в кошачьем писке и шипении, выплакавшихся в ноющее мяуканье и прерывисто затихшие под мерзким: «Эта дрянь меня укусила! Прикончи её». Он понимает, что в ветклинику их никто не повезёт. Стив отказывается везти его домой. Он говорит, что это очень далеко, что до Тоттенвилла от Бруклина тащиться час на машине, и это почему-то важнее того, что он пил, потому что ведь всегда есть такси. Стив вообще-то на удивление крепкий в алкогольной обороне и смело закидывает стаканы виски со льдом, запивая пивом. Джеймс морщится — он не извращенец, а до квартиры Стива пятнадцать минут пешком под снегопадом. Но какая разница, когда горизонталь барной стойки сменяется, пока только в перспективе, горизонталью стивова дивана. Их одежда комками брошена на сушилку и капает на пол, растекаясь лужей — Стиву потом убирать, но пока они в одних трусах полулежат перед телевизором и поочерёдно тыкают в экран горлышками пивных бутылок. Джеймс упускает промежуточные перемещения как и добрую половину «Автостопом по галактике», прежде чем оказывается наваленным на Стива, упирающимся носом в безволосую тощую грудь. Он старается не придавливать его совсем уж сильно, но тот периодически глубоко втягивает воздух, и Джеймс каждый раз поднимает свинцовую голову, внимательно всматриваясь в лицо напротив и выискивая в нём неприязнь или неловкость. Стив улыбается и говорит, что всё нормально, и в последний раз вообще зарывается рукой в его волосы, поглаживая и опускаясь пальцами на шею. — Я вообще не понимаю, что там происходит, — он насмешливо косится в сторону телевизора и прищуривается. — Они пять минут назад изображали сатиру на бюрократию, а теперь они в какой-то пустыне у телепортов… Что-о? — Я почти уверен, что прошло больше пяти минут, — Джеймс прослеживает направление взгляда Стива и тоже урывает несколько сцен фильма. Но картинка мелькает слишком хаотично и ярко, вынуждая спрятать глаза, снова уткнувшись в чужую грудь. Джеймс чётко видит ореол маленького соска, щекой чувствует забившееся слишком сильно сердце под рёбрами и прикусывает свои губы, ощущающиеся сейчас как под анестезией. Чужие пальцы с шеи стекают на спину, горячая ладонь жжёт лопатку и Джеймс впервые чувствует себя таким беспомощно-обнажённым. Стив вздыхает, поднимая грудь и голову Джеймса, и тот остаётся в воздухе, оторванным от земли, тихо улыбающийся и неотрывно смотрящий на раскрасневшееся лицо. — Стив, — зовёт он, в отзывчиво переведённом на него внимании читая снисходительное: «Что, Бак?». Он почти не пьян, в отличии от Джеймса. — Мне очень нужно тебя поцеловать, — улыбка медленно слезает старой кожей, обнажая новую мягкую беззащитность. Со Стива тоже сейчас что-то сползает, он мелькает взглядом по глазам напротив, пыхтит носом и молча капитулирует — впускает в поле зрения губы Джеймса и прерывисто вздыхает ртом, ловя рухнувший пьяный поцелуй. Джеймс с трудом сосредотачивает мысль на попытке не придавить Стива своим телом, он падает на локти и честно на них держится, забравшись пальцами в светлые волосы, запрокидывая его голову и мокро сминая его губы. Язык кажется распухшим и непослушным, но всё равно жадно лижет по нижней губе Стива и оказывается в чужом рте, мешая слюну и кисловатую горечь нефильтрованного пива. Стив мотает головой, уходя от поцелуя, обеими руками отодвигая Джеймса от себя и большими пальцами успокаивающе поглаживая по скулам. — Давай-ка завтра об этом поговорим, — он тянет вверх уголок рта, левой брови, прогибая правую, смотрит снизу вверх — так всё это трогательно и просяще, что Джеймс с тихим скулежом опять прячет лицо на грудине Стива. Они говорят. На следующее утро Стив ставит перед Джеймсом сваренный в турке густой чёрный кофе, бросив звёздочку бадьяна, а перед собой выставляет блистеры с таблетками, пластиковую баночку и тонкий шприц. Он помнит вкус этого кофе, он делает один глоток: немного вяжущий, едва кислит, пряно-горький, — потом слова наваливаются на затылок и гнут голову с столу. — Мышечная дистрофия Дюшенна, — не глядя на Джеймса, отбивает Стив, потирает ладонью лоб и вскрывает упаковку со шприцем. — До трёх лет всё было нормально, но потом начались проблемы с осанкой, ходьбой и речью. Матери сказали, чтобы шла покупать костыли и начинала откладывать деньги на коляску, но потом предложили экспериментальное лечение. Оно даёт результаты, — он кивает, мельком указывая на всего себя и, закатав рукав, вкалывает иглу в предплечье. — Каждый месяц уезжаю в Рочестер, ну, я говорил, там клиника на самом деле. Мне делают инъекции. А вот это — стероиды — входит в состав домашнего задания вместе с лечебной физкультурой и килограммами укрепляющей химии. В общем-то звучит не так погано, особенно учитывая то, что всё это спонсирует государство, — Стив кисло улыбается, уходит выбросить шприц, тащит на стол стакан воды, примеряется к таблеткам. — Но проблема в том, что это не лечит. Джеймс следит за каждым движением, смотрит, как перекатываются под тонкой кожей мышцы, приводя в движение руки, заставляя весь мир вокруг подчиняться движениям Стива, и слышит, уже сейчас, в этих словах, слышит тиканье запущенного таймера, чувствует, как руки, протекая сквозь столешницу, опускаются всё ниже. — Сыворотка заставляет мышцы работать, не даёт им рассасываться в фиброз и жир, но также и изнашивает клетки в ноль. И в какой-то момент их просто не останется совсем и сердце не вывезет весь организм, — Стив замолкает и впервые за это утро смотрит прямо на Джеймса, тяжело и холодно. — Я не хочу отношений. Поэтому можешь сейчас либо засунуть в жопу свою жалость и трахнуть меня, либо свалить прямо сейчас. Джеймс морщится и смотрит в ответ, с каким-то мазохистским облегчением понимая, что свалить он не сможет, ни сейчас, ни после, ни первым. И он понимает, к чему были ветклиника и это безрассудное спасение, разговоры про Альпы, постоянные драки во имя справедливости, сумасшедшие походы в самые отбитые бары и какие-то квест-комнаты — Стив был жаден до жизни, до самой её сути, до желтка, он брал всё, что мог унести с собой, как самый богатый фараон Нила. Его нельзя было жалеть — глупое занятие, ведь он знает цену, он получает чеки из клиники и аптек, он знает, что сейчас получает больше, чем мог бы, и точно знает, чего он не сможет отдать. Он думает, что знает, что Джеймсу, у которого за спиной галлоны крови и фунты свинца, который для Стива был только побитым ночной шпаной Баки, надо его оставить. Но у Джеймса вся жизнь поломанная, искорёженная и выжженная, и случившийся Стив единственное целое и прочное. Так что нет. Полгода их знакомства уже отношения. Пусть пока только дружба. В любом случае, нет. — Нет, — он берёт остывшую кружку за кольцо ручки. — Чего? — Спасибо за показательное выступление, — Джеймс подбородком указывает на таблетки и флакон, — но я не уйду. И ни жалеть, ни… трахать я тебя не буду. Ты меня вчера с поцелуем продинамил, так что за следующий шаг отвечаешь сам. — Баки, — Стив хмурится, но теперь больше потерянно, чем раздражённо, — я умру скоро. — Дерьмово, — жмёт плечами, давясь кофе и панически раздувающимся сокрушением. — Послушай, ты спас мне жизнь и дал глупое имя, ладно? Теперь ты ответственен за меня и не отделаешься так просто… — Ты не понимаешь? — Стив смотрит под ноги, словно там прямо сейчас должна развернуться бездна, полыхающая пламенем. — Уходи! — Без тебя не пойду! — он видит мост через неё и кричит в ответ, вцепляясь в стол и упрямо вперяясь в такие же упёртые глаза напротив. Меньше всего он хотел видеть напротив жёлтые глаза без просьбы, без сознания, без жизни. Под гудение боли, свербящее глубоко под кожей, тихо передвигаясь щёлкали пластины, заставляя левую руку невесомо опуститься на белую макушку — потом в холодных пальцах путался тусклый рассвет, отражаясь в металле и крови. Дело всегда само находило его и всё чаще вставало перед ним в чёрном, остро пахнущим тошнотворно-сладким жидким железом. Джеймс убрал осколки; методично вытер размазанную высохшую карминовую дорожку, под елозившими по паркету щетинками щётки нашёл глазами все трещины, забитые накрошившимся стеклом и промасленные кровью; долго простоял перед шкафом из-за необходимости достать пустую коробку из-под чёрных туфель, спрятанную в колючих лапах его пальто и штанов, уже присыпанных пылью и часами, которые проще отсчитывать сутками. Опуская потяжелевший прямоугольный картон в яму рядом с лопатой, услышал тяжёлый прерывистый вздох, но не обернулся и уронил взгляд на звякнувшие на цепочке кольца-жетоны — заклеймённой гравировкой выбитые данные, два серебряных ободка, раз, два. Раз… второй забирает командир подразделения для регистрации потери, невосполнимой утраты, развороченной гранатой дыры в груди. И среди осколков рёбер, перекрученных с ветками лёгких, с аортой и венами сердца, под порванным галстуком грудины, во всём этом остывшем месиве неумирающими клетками начал разрастаться гнев. *** Разбухающий шум вокруг сверлил виски, до боли щекотно пробираясь под череп, оседая в порах кости зудом и растекаясь по нервам раздражением, гаснувшим под сердечным боем сосредоточенности. Лица мелькали мимо знакомыми воспоминаниями, освещаемыми летевшей искрой, тонкими лучами фонариков и ламп, запачканные маслом, едкой краской, пластиковой и металлической стружкой, тавотом. Но неуступчиво влекло к себе только одно, теперь только целью и отражением собственного сожаления в зелёных глазах, умножающимся в гранях стекла и крепкой спиртовой поверхности. Острый локоть попирал мужское окружение, капот ремонтируемой машины и два стакана, один из которых она теперь наполняла, неправильно вливая на весу водку. Наташа принимала гостей, до сих пор переживая очевидно не давшееся легко гостеприимство — она всё ещё горела, всем напряжённым телом и рыжими волосами, и пока автомастерская продолжала работать, она кормила её огнём, прожигая собственные нервы крепким алкоголем. Джеймс видел. — Он здесь? — Был, — она вилась по контуру автомобиля, склоняясь всё ближе к капоту и выглядывая из-под тонких бровей, укрывая поворотом головы свежую глубокую царапину на скуле — её не портило, как бы ублюдки, хотевшие её, того не добивались, делало только опаснее, потому что скопившаяся бусина крови была единственной её потерей. Она была единственной, кто смог уйти из их прошлого живой настолько, чтобы сколотить собственный бизнес и на равных начать общаться с бывшим работодателем, потому за свободу цеплялась зубами, плотно спрятанными за ухмыляющимися пухлыми губами, и вжимала бёдрами трахею в позвоночник, вырывая сипевшее поражение. Она красиво пила и всегда говорила просто, тихо и быстро голосом пробираясь под кожу. — Его угнал Брок Рамлоу. Правая рука Пирса, — Наташа забрала опустошённый стакан, невесомо не оставляя царапин на выглаженном металле, вытеснила воздух и снова полный протянула Джеймсу. — Ну, что будешь делать? Он сделал глоток, разлившийся тягучим холодом по рту, тут же разогревая его и обжигая горло и грудь, звонко отставил на прежнее место, рядом с локтем, многозначительно перевёл взгляд на автомобиль. — Мне нужна тачка. Смоль города, вся грязь с улиц, весь пепел и смог из трясущихся в толстых пальцах сигарет, вытемненные пасмурным днём и усталостью лица скользили по чёрному лаку крыши, всплывая с фар на кузов и стекая кривыми прямоугольниками высоток на багажник, профицитом не помещаясь внутрь. На протянутую к рулю руку незаметно сорвалась капля крови, чернильным пятном тут же растворившись в ткани — Джеймс этого не видел, и на лобовое стекло сквозь вспышки от выстрелов наплывал массив редко попираемых старых традиций, запрятанных в талмуды и кирпич. Лицо жгло, скула явно пыталась урвать у мозга частички внимания, перегревая кожу и опустошая капилляры на кевлар, но Джеймс не видел, хотя перед ним приклеенно маячило ненужное зеркало заднего вида — погони не было. Глупо, конечно, его нужно было брать сразу, но Пирс, видимо, отвык от работы со зверем, размахивая перед своими псинами костями, и теперь поражённо моргая, пытаясь прийти в себя и осознать, что рука, которую он сунул в клетку, обливаемая пеной и кровью, теперь изминалась зубами загнанного матёрого. А рука сунулась к Джеймсу ночью, узнав свою партию — душ перестал отбивать барабанными палочками начало по спине, секундной паузой высохла вода с изрубленных шрамами плеч и вскрытого нарывающего мозга, и уже успело отыграть вступление. Он разглядывал царапины и сколы на чёрном металле маски, думал, что дела, видимо, должны совсем обернуться беспросветом, раз от чёрного и красного уже щекотно свербит тошнотой по гортани, думал, что всё-таки закономерность в этом есть, что всё-таки он смог, выбелил, сопляк, может, и не до конца (конечно нет, куда столько мрака бы дел?), но хотя бы в серый, вот тот, что теперь повсюду скукоживается и поливает моросью с неба, — теней при таком раскладе не видно. Как чёрной кошки в комнате без света, только глаза сверкают всё теми же вспышками выстрелов — это рука сунулась, целым отрядом. Но этого мало, Пирс, ужасно мало, сухожилия порвать и все эти сети тонких синих вен так просто, что Джеймс когда-то мог быть благодарным за эту разминку, но теперь его мутит. Всю дорогу от дома, с того момента, как под ребром руки хрустнул кадык, как вспоролись пулями стены и открытые голени, чьим-то неумелым ножом — натянутая на рёбра и мышцы груди кожа, как сломалась от его удара шея. Пусть. Это разливается вдоль грудины мазохистским удовлетворением, шепотом и мурашками из-под губ льётся сильнее нескончаемого дождя, полощет каким-то образом по голому сердцу нахально-серьёзным: «я ведь сделаю». Лёгкая музыка, жёлто-серый свет торшеров, негромкие разговоры людей вокруг живут отдельно, за стеклом, как в террариуме, Джеймса даже не трогает фраза администратора, проезжает по ушам слишком чётким узнаванием, однозначным лицемерным дружелюбием — таких, как он, не любят, даже с протянутой золотой монетой. «Как всегда, очень приятно, что вы снова с нами, мистер Барнс…» — это не ложь и не приветствие, только дежурная фраза, отрезвляющая пощечина, лёгкая, приводящая в себя, возвращающая в остекленевшие от долгого взгляда в стену глаза стремление осмотреться, найти бьющую ладонь и попросить ещё времени. Снова. Но на этот раз для себя. Потому что его не много. И это осознание иголкой под ногти впивалось последние пять лет, тупой болью било по вискам всё сильнее, будто голову засовывали каждый раз всё глубже в напольные часы, которые сжимались с каждым оборотом секундной стрелки и продолжали идти всё быстрее. Шагреневая кожа душила воротником рубашки и галстуком, тёплым жжением мартини в горле, плотной тяжестью бронежилета, а он продолжал желать больше времени, пока он, сгребя в кулаки ткань пижамных штанов, спускал ноги с кровати руками, пока продолжал отмахиваться от разных протянутых раскрытых в поддержке ладонях, пока, поджав губы, смотрел на укатившуюся под мольберт палочку древесного угля и брал неразгибающимися пальцами новую. Время ускорялось, врезаясь в память ненужными отсчётными пунктами, гротескно-внимательным бритьём щетины с бездумным рассматриванием лезвий с вслушиванием в звук срезаемых волосков — он не стал бриться чаще, умываться, прокручивать большим пальцем кольцо на безымянном, просто взгляд теперь надолго останавливался на отражении кадыка в зеркале, перепутанных прядей волос, на упирающуюся в раковину руку. Единственные остановки мелких ничего не значащих действий секундными делениями на циферблате кромсали время на пургу, сыплющую в глаза и бесконечно усиливающуюся. Вечером того же дня, что он прибыл в «Континенталь», у него уже был адрес; ночью — Джеймс не останавливаясь вошёл в ночной клуб. Синий и розовый неон рябил в глазах после тёмной улицы и тусклых фонарей, гротескно высвечивал из толпы людей, убивая в них человечность, подсаживая на алкоголь инстинкты и желание биться в такт ухающим в груди басам. Узкие коридоры, пульсирующие силуэтами тел, делились лабиринтом девяноста градусов и небольшими чёрными дверями, над которыми бликами висели едва заметные холодного света лампы и таблички с номерами или названиями помещений. Такими же бликами, быстрыми росчерками стали искрил в руке нож, лёгший в руку по привычке незаметно. Душевая была проходной, такая же синяя и неприятно не пустая, но Джеймс уважал холодное оружие — оно было первобытным во многих смыслах, ценило жизнь и учило относиться к ней с уважением, оно было тихим и прирученным. Джеймс не хотел начинать с душевой — слишком много зеркал, мешающихся под ногами скамеек и грохочущих ящичков, и всё же металл руки вжался в не успевший раскрыться рот и лезвие, такое же ледяное и послушное, мягко вошло в шею, распоров сонную артерию и расплескав чёрную в этом свете дорожку по дверце ящика. Этот был из безликой охраны. А второй, тот, что мялся у зеркала, уже развернулся и снова согнулся к раковине, зажимая сломанный нос ладонью, — тот был знаком, из ближайшего окружения, где все напитывались неприкосновенной разговорчивостью и вседозволенной наглостью. Он много матерился, забрызгивая голубую керамику и стекло, плевался сгустками слюны и крови, как словами, посылающими Джеймса, и заткнулся только когда получил тяжёлым ботинком в пах и оказался лицом к зеркалу, вздёрнутый с пола, с заломанными за спину руками и грязным лезвием у дёргающегося кадыка. Этот тип с зализанными даже здесь назад волосами, замолчал, потому что узнал Солдата, хрипевшего ему в висок сквозь маску, и понял и принял правила его действий, где сосредоточенность и суть были арбитрами. Смотри, мол, на тьму, в неоне пропадающую совсем дырой, воображай последними клетками адриналинового мозга, чтó под намордником, успокаивай дыхание, чтобы не распороть самому себе глотку и мгновение спустя внятно ответить на немногословное: — Где Рамлоу? — В бане… там… в подвале. В ближайшем окружении ко всему прочему нужно было уметь вовремя быть послушным — хорошее качество и хорошо усвоенное, но хорошим, даже в самом иерархичном смысле, это подручного не делало. Он украл его мотоцикл. Джеймс опустил руку с ножом, перехватил мужчину за затылок и резко опустил его голову вниз, глухо высыпав на раковину звук трещин — кости и керамики, разведя в прозрачных каплях красные чернила, игнорируя судорогу под пальцами и захлебнувшийся стон. Он убил его кошку. Джеймс сжал пальцы на липких волосах, дёрнул на себя и, поведя ближе к зеркалу, опустил вдавившейся в череп переносицей на гладкий кран и отпустил, позволяя оглушённо сползти на пол, нелепым мешком разметаться по мокрому кафелю. И следом уже на другие полы посыпались другие трупы. В службе ножа была ещё близость, осязаемая, стекающая горячим и солёным по лезвию и редко по рукояти и пальцам, отражающаяся тупым непониманием в глазах напротив и горчившая больным мазохизмом. Джеймс смотрел в них, не знал, зачем, но так повелось и закрепилось с самого первого убийства — чужая голова совсем рядом, в сантиметрах, доносящих по воздуху заполошное дыхание, и взгляд этот мечущийся, жадный, умоляющий и глупый, выжигающийся под черепом намертво. Он помнил их все. И продолжал смотреть, сгибая спину под навалившимся весом памяти и загоняя лезвие всё глубже под челюсть безликого охранника, которому просто не посчастливилось оказаться в псарне Пирса. Не повезло чуть больше, чем тем, что стучат в дверь его квартиры, не давая времени проверить, сказать Стиву, чтоб не высовывался в коридор, чтоб закрылся в комнате и забрался под кровать. Но те, кто вламываются к нему после нескольких ударов, всыпаются в узкую прихожую, вскинув пистолеты и приказывая лечь на пол, — те ошибаются так же сильно, считая, что огнестрельное и численное превосходство выигрывают перед Солдатом. Джеймс реагирует: замирает на полпути к входной двери, вгрызаясь взглядом в отсутствие формы и обычные чёрные бронежилеты, и уходит с линии огня, выпинав в проход тумбу и нырнув в кухню, к ящикам, к ножам и всегда заряженному Глоку. Он молчит, привыкший работать тихо и размеренно, успевает мотнуть головой в сторону сорвавшегося на шум с дивана в гостиной Стива, прежде чем переключиться на первого вошедшего в комнату — тот получает толчок по замку кистей, теряя оружие, удар металлом по виску и свёрнутую шею. Второй, третий… шестой валяться на пол с перерезанными артериями, сухожилиями, внутренними органами, простреленными ногами и грудью — со следами иступлённой ярости из-за того, что к нему снова сунулись, что решили влезть к нему в дом, подвергнуть опасности Стива. Валятся, сползая по стенам, задушенно завывая, пачкая ковры и обои, пока Джеймс не встречает на расстоянии удара голубые глаза в сетке морщин. Пирс смахивает с рукава невидимую грязь, оглядывается, морщась при виде трупов, которые уже собирают продолжавшие наваливаться в квартиру люди, и, присмотрев подлокотник дивана, усаживается на него — разговор будет коротким. Джеймс стоит перед ним, тяжело вдыхая сладковатый воздух, стараясь не коситься на Стива, который сидит, бледный с бездумными распахнутыми глазами, за столом на кухне и крутит в пальцах нож — успел подбежать и схватить, пока Барнс грубо не задвинул его за кухонный шкаф. — Ну, здравствуй, Солдат, — проскрипел Пирс, вскинув голову и приветственно разведя в стороны руки. В серьёз выждал паузу на ответ. Джеймс не говорил в его присутствии — не мог, почти физически, на уровне инстинкта, защищающего от боли. Пирс усмехнулся. — Не отвечаешь? Я разволновался, прости. Ты уехал из города и даже не предупредил. Зола по тебе соскучился. Хочет проверить руку. Вчера Стив позволил отвезти его в Рочестер, просидеть в приёмной пару часов и после процедуры мелко подрагивающего сводить за каким-то жутко приторным десертом, вернулись только пару часов назад, сюда, на квартиру к Джеймсу, потому что тот умеет быть убедительным и готовить лазанью. Барнс умеет проглатывать ярость и ненависть и всё равно впускает в поле зрения побелевшую кожу Стива. — Когда? — это согласие, хриплое и неизбежное, непременно воодушевляющее Пирса. — Да хоть сейчас, чтобы парней по второму разу не гонять, — тот тянет улыбку и носогубные складки, прячет ладони в карманы брюк, доверительно наклоняясь вперёд, добавляет: — Если тебе удобно. — Не удобно. Не вырывается необдуманно, не несёт в себе опасение — Джеймс уже прямо смотрит на Стива, игнорируя всё, кроме его дрожащих пальцев и потерянного взгляда, и… эта забота, капающая на мозг потребность защитить перевешивает всё. Ему нужно, чтобы всё эти люди ушли, чтобы он мог спросить, не доломал ли его, нужно объяснить, сказать что-нибудь, как-то стереть это, жёсткой щетины щёткой выскрести из щелей в паркете, из глубокой морщины между бровей всю эту кровь. Джеймс не выплёвывает это «не удобно», а катает его на языке и губах, спокойно разрезая тишину и заставляя Пирса взметнуть брови. — Успел осесть, смотрю, — наконец реагирует он, оглядывая теперь саму квартиру, вещи, разрешенные себе для уюта, человека, позволенного для воскресшего человека внутри. — Мистер Роджерс, полагаю. Не ожидал от тебя такого… противоречивого выбора. На последних словах Пирс возвращает глаза на Джеймса, пытаясь задавить знанием имени, презрением в паузе, опущенной головой в попытке оказаться выше. Фантомные пальцы с от старости распухающими суставами и вздувающимися венами продолжают тянуться к его шее, нащупывать ошейник, чтобы снова дёрнуть и показать, что Солдат всё ещё принадлежит им, хотя тот уже скалит зубы и огрызается: — Не ваше дело. Игнорируя ответ Джеймса, Пирс медленно поднимается с подлокотника, тычет пальцем в металл левой руки. — На выходных заскочи на семейный ужин, — холодно и неоспоримо, и позже, уже после «Сворачивайтесь, парни», после многозначительного, едва ли не понимающего взгляда, переведённого с него, Джеймса, на Стива, с деланным уважением и плохо скрываемым сарказмом: — Извини за грязь, нехорошо получилось. Пирс уходит, оставляя за собой фирменный почерк — кровь, пущенную Солдатом. Он закрывает дверь, до смешного вежливо и тихо, так, что нельзя неожиданно вспугнуть глубокую мысль — Стив продолжает крутить между пальцев нож. Джеймс уверен — тот жалеет, искренне разочаровывается в том, что позволил оказаться рядом, что почти год назад подошёл тогда к нему в парке, что неделю назад позволил войти в свой дом, раскрыть в объятье руки и оставить на совесть Джеймса правду о том, куда он пропал на три месяца, откуда на висках длинные стёганные шрамы, почему вместо левой руки протез. О таком нельзя не жалеть, ведь нужно быть полным психом, идиотом, не ценящим жизнь и покой, или до одурения влюблённым — Стив не был ни одним их них. Конечно, нет. Но он позволил оставаться рядом, тянуть кофе и пропитанный запахом лекарств воздух. — Я… — хрипит Джеймс, замолкая тут же, наблюдая, как Стив вздрагивает и наконец откладывает нож. — Я сначала расскажу всё. Ты выслушаешь, ладно? А потом решим, как выбить тебе новые документы и место жительство подальше от… меня и всего этого. Вздох по кухне разносится затяжно и громко, так же, как елозит по полу ножка отодвигаемого Стивом стула — Джеймс следит, как он медленно тащится к дивану в гостиной, как обходит его и застывает перед Барнсом, мелко мотая головой и хмурясь. И спустя минуту шагает вперёд, утыкаясь лбом в грудину и притираясь встрёпанными волосами о пропитавшуюся потом и чужой кровью футболку. Говорит, возвращая чужие слова: — Спасибо за показательное выступление, но… — мелькает наверх, к лицу Джеймса, серьёзным взглядом. — Мы разберёмся, Бак. Барнс помнил и этот взгляд, лучше всех других вообще-то. Он выбеливал, выжигал даже уголь всепрощением, прибивал к земле весом нейтронной звезды, где вместо ядра кипели неоплачиваемое чувство долга, благодарности и непонимания. Джеймс не знает, как можно принять в другом человеке грязь, прижившиеся насилие и ярость. Как можно простить желание отомстить, разъедающую кислотой потребность разодрать собственными руками поганый рот, из которого вырыгнулись приказы угнать и убить, на другом конце синего бассейна? Брок уходил только из-за этого, бежал, оборачиваясь, тряся пистолетом и придерживая на бёдрах полотенце, лишь потому, что Солдат хотел слышать не хлопки выстрелов и короткие вскрики. Их почти не слышно в грохоте музыке, некоторые попадали в такт, светя вспышками в лучах сверкающих прожекторов, их много, они валили шестёрки и пешки, бросавшихся на него сквозь толпу, прочищали дорогу к уходящей цели. Пальцы цепляли, меняли магазины, не отвлекая мозг, сжимали, вели ствол, путались в воротниках дорогих костюмов, рывками опуская те на пол — игра, тело двигалось, разливая по конечностям быстрый пульс, уходящий в подъём и ликование. Он снова был на игле, простреливая скулы, уши и лбы, сам получая сквозные в ладонь и плечо, валяясь на полу с кем-то, кто оказался сильнее и удачливее остальных, ловя виском и животом осколки разбитой бутылки, и крупно проигрывая, спустя часы оказавшись прикованным к стулу на складе. Вокруг был полумрак; сквозь рябь в глазах, переклеенные окна и пыль лил выцветший свет — блеклый и тусклый, совсем не такой, что бил жаром по мокрому лбу и чёрному кевлару из расставленных вокруг прожекторов. Это, конечно, Пирс устроил — он любил пафос, заброшенные, захламлённые огромные помещения, строгие костюмы на телохранителях, огромных шестёрках, пачкающих руки и протягивающих после работы ему платок, чтоб утереть со щеки попавшую каплю крови, и дебют в софитах наказуемого и попавшегося. Окружающее сложилось в цельный чёткий мир и только тогда обострившийся после гудения и звона жадных до настоящих звуков слух прорезал визг стальных ножек по бетону. — Я тебе вот что скажу, Солдат, — Пирс опустил стул, осел сам, пригнувшись, чтобы заглянуть прямо в глаза опущенной свинцовой головы. На лицо напротив натянулась насмешка продолжением собственной неозвученной мысли — пальцы весело и оживлённо бегали по запонкам, трепали рукава пиджака и прятались в карманах брюк. — Ты, определённо, сломал все стереотипы. Ты всегда обладал какими-то… отвагой и безрассудством, и в тебе всё ещё есть многое от прежнего Зимнего Солдата. Ему не сиделось, и он, подскочив со стула, отмерил небольшое расстояние перед Джеймсом, прежде чем успокоил себя, зацепившись пальцами за металл спинки. Побитая связанная псина перед ним, бежавшая от хозяина много лет назад, была брошена к его ногам — суй теперь сколько влезет в её пасть руки, пока ей отдавливают хвост. И он эти руки развёл в стороны, делясь со стола объедками снисхождения и собственной мудрости. — Люди ведь не меняются — и ты это знаешь, — а вот времена меняются. Особенно остро, когда ты не хочешь этого замечать, отсиживаясь в пузыре с тонкими стенками. М? Ты ведь… — он наигранно поднял брови и выдохнул удивлённый смешок, — вышел замуж, подумать только. Угнездился… Как тебе вообще это удалось? Пирс склонился, уперев ладони в колени, серьёзно рассматривая лицо напротив, будто сдерживаясь от приказа подать хирургическую пилу, чтоб посмотреть наконец, на что стал похож мозг, который держали в блендере, перемалывая всякий раз, когда к столу требовалась чья-то голова на серебряном блюде. Ему действительно было интересно с той силой садизма, которая заставляет искренность, удовлетворённую ответом, выпадать в осадок желания выбить из говорившего правду рта все зубы без какой-либо причины. — Повезло, — медленно тянет Джеймс, не отводя взгляда. — Да… — Пирс был спокоен настолько, что начинал говорить, забыв про иерархию, законы, которые сам же прописывал агрессивным спокойствием, забыл так крепко, что насмешка начала хлебать обиду, проливая капли в интонацию: — У тебя был муж, а у меня — мои люди, и, поверь, тебе было намного лучше. А потом ты завязал, отошёл от дел, обманывая самого себя, что твоё прошлое не затронет твоего будущего, но в конечном счёте… все мы получили по заслугам, — руки снова разлетелись в стороны, и взгляд из-под морщин жёг тихих присутствующих, ища осознанного согласия. — Вот почему Господь и взял у тебя мужа и натравил тебя на меня… Судьба убийцы преследует тебя… Твоя тень, прилипшая к ботинкам, Солдат, она… крадёт свет у всех, кто приближается к тебе. Мы оба прокляты на жизнь без света. Это была правда, ладно ложившаяся на действительность, покрывавшая голову папским одеянием на исповеди, накладывающая анафему, не прощающая, сколько ни вымаливай — да столько крови и не отпеть, и допьяна уже не напоить жадность по ней. Их Сехмет продолжает терзать Египет. — С этим я полностью согласен. — Ну, хоть в чём-то мы сошлись. Пирс поджал губы и мелко натянул их в улыбке. Он закончил. Он был готов даже просто усыпить собаку, подарить ей гуманную пулю между обнаглевших глаз. — Отдай мне Рамлоу, — одержимая злость уже улеглась где-то под рёбрами, впиталась в кровь и обжигала теперь расчётливой ненавистью к миру, ко всему, что было до и после него, что было с ним, и чего не было уже и не будет больше никогда, кроме тихих шагов за спиной и оседающего болью дыхания в затылок. У Пирса осунулось лицо под тяжестью осознания, что это существо, воспитанное и созданное им же, теперь не отступится от цели, горевшей алыми капиллярами на склерах; что, может, мало будет застрелить в упор и бросить здесь, что упавший в строительный мусор прожектор хорошо горит… — Зимний Солдат, — тягуче отчеканил тот, широко раскрытыми глазами вперившись куда-то в живот Джеймсу, где ворочались кишки и грелась печень, которую можно было бы превратить в паштет. Пирс нервно дёрнулся, безумно обведя взглядом склад, и схватился за металлическую спинку, сдерживая руки, которыми тянуло трясти, и с грохотом отшвырнул от себя стул. — Подумаешь, какой-то мотоцикл! Подумаешь, какая-то кошка! — Какая-то кошка… Пирс… Имя слетело с языка слишком просто для первого раза, не примерившись, не собравшись с силами, лишь споткнулось первой буквой на онемевших губах, чересчур неуместное среди рвущего горького непонимания — белые души убивать нельзя. И Джеймса больше не бросало внутрь, слова, эхом катившиеся под своды склада, держали среди напряжённых струн действительности. Правда, говорил он об этом, как заученный урок, не вдумываясь, не веря в смысл. — …Когда Стив умер, — я потерял всё. Пока мне не привезли из приюта эту кошку. Прощальный подарок. И… в этот момент я ощутил, что получил возможность горевать не в одиночестве, — даже если под белой шерстью не было осознания, там были тепло и привязанность — толика того, что он принёс Джеймсу. — А твой человек отнял это у меня. Отдай его мне… Барнс прошипел последнюю фразу, душа разъедающий грудину гнев, который не давал забыть о розовом ворсе щётки и засохших чешуйках крови, как ни разбавляй памятью о том, за что он его простил и почему разгрёб среди тёрна доверчивое место. — Чушь, — выдохнул Пирс, отворачиваясь от Джеймса, от его слов, мелочной трагедии, которая не должна была волновать, колоться под ногтями заходившимся пульсом, которая вообще не должна была случиться, похоронив от мира Зимнего Солдата навсегда. Джеймс дёрнулся вслед повороту, старой спине под костюмом, лязгнув зубами и ножками стула по бетону. — …Или подохнешь рядом с ним на собственной псарне! За нервным движением вяло обтянутой кожей кисти на голову натянулся полиэтилен, смазывая окружение в складки яркого и расплывчато-тёмного, заставляя на рефлексе вздохнуть и вобрать в рот пластик вместо кислорода. Прочь от дёрганного движения ноги полетел оставленный Пирсом стул, его удаляющийся силуэт, а над спиной наваливалось два жёстких жилистых тела, скручивая руки за лопатками, громко пыхтя, и толкая на металл спинки, пытаясь удержать на месте. Пакет вздёргивал к свету прожекторов голову, перетягивал шею, резью давил на трахею и кадык, не давая заполошно сглотнуть, втянуть воздух, наливая губы и лоб тяжёлой тёплой кровью и забивая уши ватой, сквозь которую сочится тихий редкий вой машин и знакомое сопение. Под приоткрытым ртом — острые лопатки и рёбра, медленное дыхание и спокойное сердцебиение: Стив сидит на краю кровати, не уходя от касаний и не подставляясь под них, только стягивает носки, методично их выворачивая и складывая у изножья, ждёт, когда Джеймс успокоится. Он точно знал, чем закончится этот вечер, потому и накидался, со знанием дела, глотая неразбавленный джин большими глотками, а Стив всё сильнее разбавлял ухмылку снисхождением и крепкой хваткой на запястье, когда тянул Джеймса сквозь толпу к себе домой. Роджерс заставил его влезть под холодный душ и залиться чёрным кофе, но голова всё ещё кружится, и выпирающие позвонки, о которые он трётся носом, толи извиняясь, толи уговаривая развернуться, кажутся чертовски трогательными. — Какой же ты придурок, — наконец выдыхает он, встав с постели лицом к Джеймсу, спустившемуся взглядом с его тихо улыбающегося лица на тонкие руки, выворачивающие из петли брюк хаки болт. — Я волновался, — закусив губу и подняв взгляд. Вжикает молния, и Стив наклоняется, чтобы спустить штаны, снять и, встряхнув, сложить на спинку стула поверх рубашки. Ничего нового в процессе обнажения, даже сам человек, вот только раздевающийся теперь для него, для себя самого, просто потому, что платонически уже не получается. Но всё это так растянуто и непринуждённо, что отмерла даже предвкушающая дрожь, оставив на баррикадах, в первых рядах только хаотичные мысли, разгоняющие по вялой крови тревогу. — Это что, твой первый раз? — Стив усмехается и поднимает брови, подходя к кровати вплотную, упираясь в матрац бёдрами и поддевая пальцем резинку трусов. Он смеётся, конечно, в первую очередь пытается развеять дымное напряжение, но смотрит, вглядывается в выражение лица, в мимику, половину которой выгрыз тёплый сумрак в спальне. — С мужчиной — да, — Джеймс тянет губы, пытаясь в улыбку, но она смазывается движением собственных рук: он тянет с себя майку и мгновенье позже — пальцы к бокам и замершей кисти Стива. — О, обещаю быть нежным с тобой, — тот справляется сам: едва заметно шаркает назад, стягивает трусы, перешагивает через них прямо коленом на кровать, выжидающе замирает, пока Джеймс, насмотревшись на тонкие шею, руки и ляжки, на выдающиеся ключицу и рёбра у грудины, не тянется к нему и не сгребает на себя в объятье. — Я тоже, — он дышит во всю эту хрупкость, полупрозрачную кожу, кости, старается не сжимать слишком сильно узлы мышц; убрать подальше, деть куда-нибудь, занять незаметно чем-то левую руку — металл против хрусталя, ну куда? — Очень мило с твоей стороны, мистер наёмный убийца. Страшно сломать, но Стив наваливается всеми углами сверху, расплываясь по груди, животу и бёдрам слишком легко и уверенно — вот так просто, так «можешь трахнуть меня и свалить» — его тень, отбрасываемая от всей прожитой жизни, но не Джеймсу судить о тенях, собственная много чернее. И он почти сбивается, сминая верхнюю губу, почти выворачивает голову в попытке взять тайм-аут, вздохнуть поглубже; почти, потому что Стив не даёт оторваться, коротко мажет языком и, зажав в ладонях скулы, вжимается в рот сильнее. Он требовательный до возбудившихся нервов, до тока внизу живота и горящих плеч — Джеймс не может отпустить его бока, найденные на пояснице ямочки, зато может высвободить из-под него свои ноги, согнуть и развести, позволяя сползти полувставшим членом по собственному паху и притереться о ткань трусов. — Я… — Джеймс пытается высвободиться из нижнего белья, в чём совсем не помогает Стив, продолжая мазать потёкшей головкой по ткани. — В душе я только помылся, так что… — Всё в порядке, сегодня я снизу, — горячим шёпотом по щеке и шее в компанию к пальцам, спустившимся и сжавшим его неожиданно и беспорядочно. Джеймс шипит, уводя таз в сторону от кулака, сжимающего уже основание члена, сквозь попытки стянуть промокшие трусы со стояка пытается отшутиться: — Только сегодня? — Посмотрим, — тянет Стив, невыносимо открытый, до зуда в запястьях, поджавшейся мошонки, до писка в ушах, весь раздражающий и желанный, превращающий от переизбытка, от всех «слишком» в уязвимое подпускающее к себе побеждённое существо. Но он приспособится, найдёт стратегию, подберёт правильное действие — их известный набор, ничего сложного, почти половина на рефлексах, на отработанной практике; пусть даже сбивает всё: его неуёмное желание, просыпающееся кусачими поцелуями из чужого рта, сбивчивый заполошный выдох от переворота, от того, что Джеймс теперь сверху, держит в руках лицо, путаясь во взмокших волосах и думая, что ненормально как-то щемит в груди, что голова эта напротив светит вымученно, но ярче и теплее звёзд. Что он может вот так жадно спуститься ладонями по горячему телу, обвести подушечками пальцев соски, пупок, тазовые косточки, острые колени, лодыжки, устроить на своей груди его бёдра, согнув его и уперевшись глазами в уверенный позволяющий взгляд. И спустя долгие минуты пристройки, судорожного сдерживания, тугого пульса вокруг члена найти общий ритм, чужой рот и язык, беззвучный стон и глубокую морщину между бровей — он профессионал, он справится. Только бы не задохнуться от распухающих в альвеолах нежности и благодарности, жадно сжиравших весь кислород, бивших в виски и лоб и скатывая по ним горошины пота. Джеймсу удалось твёрдо найти ступнями пол, упереться и резко вытолкнуть тело вверх, насколько позволяли тяжёлые наручники на истёртом запястье, чтобы втолкнуться под чужой подбородок, отбросив назад голову и ослабив хватку на шее. Адреналин бил в конечности и лоб, выкидывая плечо в пах второго шестёрки, поднимая на ноги со стулом, выталкивая всем корпусом на первого верзилу. Полиэтилен слепил, но обострившиеся чувство долбило в мозг ощущением сопротивляющегося тела, на которое его толкнуло всем весом сверху, придавив к бетону, глухо опустившись на мясо и кости погнувшимся металлом стула и выбив порыв подняться снова. Со стороны второго донёсся едва слышный звук открывшейся кобуры и шорох вытаскиваемого ствола — на него тоже кинуло, прошив тело выгладившимся пульсом и обжигающей мышцы и лёгкие необходимостью глубоко затянуться воздухом, не разменивая широкие движения на мелкие редкие вдохи. В плечо врезалась чужая грудь, другое плечо, под ноги, мешаясь и падая, бросились конечности и выроненный пистолет — и Джеймс споткнулся, прокатился по бетону и, задыхаясь и найдя лопатками опору, вывернул из-за спины вперёд руки и порвал, упираясь тяжёлой подошвой в толстый прут, браслет сначала на левом, потом, рванув металлическими пальцами, на правом запястье, с лязгом уронив открытые наручники и сорвав в головы пакет. Больше преимущества у шестёрок не было. Джеймс подобрал уроненный чужой пистолет и выбежал со склада. В горячее лицо и лёгкие ударил холодный влажный воздух, пахнущий сыростью и надвигающимся дождём — его почти ослепило ударом в грудь, свободным вздохом до головокружения, и тут же вернуло в чувство визг шин по асфальту заходившего в крутой поворот громоздкого чёрного джипа. Единственного на вымершей улице с парой насторожившихся пешеходов у линии горизонта. Всё подобралось внутри, сконцентрировалось в направленном стремлении и повело к цели: Джеймс рванул с места вслед удаляющейся машине, разогревая нехваткой кислорода в крови мышцы ног, сужая поле зрения до прицела — задние колёса, стекло, затылок водителя. Джип с разорванными шинами, расползшейся оконной паутиной, рухнувшей на руль головой занесло и впечатало в бордюр, в мирно припаркованную машину. Сердце ожидаемо зашлось и замедлилось, нагнетая успокоением, начиная игру в догонялки за израненной целью. Джеймс спешился, перешёл на шаг и, твёрдо сжимая живыми пальцами рукоять пистолета, наблюдал за тем, как мечется по салону Пирс, выталкивая с водительского сиденья труп, беря задний ход и вновь, весь побитый, криво и дёргано выезжая на дорогу. Догнать его, сбить кузов левым плечом к тротуару, оттолкнувшись от него металлической рукой, и тяжело рухнуть ботинками сверху, проминая капот и направляя на загнанное лицо Пирса — впервые — дуло ствола оказалось просто. Много сложнее было держать подальше палец от спускового крючка, когда Пирс, подняв к голове руки, начал что-то бубнить и, ошалело и неотрывно глядя снизу вверх прямо на него, выползать из машины. — Тихо-тихо-тихо, — прострочил тот, плавая ладонями у лица и начиная опускать их, находя потерянный покровительственный взгляд, привычные плавные движения хозяина перед озлившейся мордой. — Ладно, дружок. Джеймса пробило под дых желанием опустить под руку голову, отвести провинившийся взгляд, но тут же щёлкнуло под грудиной яростно и громко и следом полетел выстрел, пустой, шаркающий в сантиметре от жёлто-седого виска Пирса. — Где он?! — Сука! — тот вздрагивает, озирается, странно пытаясь отследить полёт пули или движение хоть кого-нибудь из собственных оставшихся в живых людей. Вокруг только шум соседней улицы и отяжелевший запах крови и близкой грозы. Пирс молчал, уставившись наверх, на стоявшего над ним на капоте его убитого джипа Солдата и медленно приживался к положению. — Чёрт… дай слово, что если я скажу, где он, ты отпустишь меня. Он сейчас в Бруклине…***
Снайперская винтовка знакомым незаметным весом лежит в плече, в руках, прицелом перед глазом и стонущими выстрелами с кровавой пылью у висков. Промзона нагружена ящиками, балками, оставленными кирпичными коробками, тяжестью свинца со всех сторон, особенно сверху — клубящимся и тёмным. Атрофированное сочувствие к тем, кто оказался по ту сторону чёрного креста, разливалось по кевларовым одеждам, металлам поверхностей тёплым кармином и не давало зациклиться ни на чём промежуточном между ним и чёрной метавшейся по укрытию фигурке на подогнутых коленях и с прикрытой руками головой. Рамлоу бежал впереди него где-то в поднявшемся смоге пыли, в вони гари и жжёного бензина, между перекорёженных машин и огромных железных контейнеров, облезлых, поржавевших и обесцветившихся без света и востребованности. Совсем как Джеймс, позволивший себе выплюнуть пулю в метавшуюся в дыме икру и жадно впитать задушенный вскрик, неосторожный сбившийся шаг и шаркающую упрямую рысцу. Рамлоу доковылял до ближайшего контейнера, развернулся и, навалившись, на него плечом задрал высоко руку, кидая навстречу Джеймсу хриплые слова: — Эй-эй-эй-эй, стой, Солдат. Стой! Рамлоу весь подобрался, напрягся под сжавшей горло металлической рукой, поднял брови и тут же хищно оскалился, врезая в выставленное вперёд для опоры бедро нож и прорезая с силой вдоль до колена. Он среагировал быстро — дёрнулся в не разжимающейся, но ощутимо съехавшей вниз по контейнеру руке, вырвал нож, всадив в предплечье, ответным ударом вбившееся под его рёбра, и пнул в колено разодранной ноги. Джеймса пробило болью, выбивающей дух волной, которая прокатывается огнём по всем нервам и белыми вспышками оседает на глазах. Всё тело под ней поломало, накинуло сверху моральную измотанность бесконечных часов, которые проще считать сутками, после последнего тёплого луча света в глаза каким-то прошлым осыпавшимся утром, где ещё не было за спиной тихих фантомных шагов и обострившегося ощущениями дыхания в затылок. Это тихое дыхание, почти невесомое касание кончика носа и губ к коже у линии роста волос и тепло, с поверхности впитывающееся внутрь, сквозь сети капилляров, сквозь расслабленные мышцы, спокойные вены и спящие кости прямо в поры клеток, в ядра, прогревая так до покалывания. Но это у головы — вся эта нежность, а ниже — грудь к спине, бой сердца в позвоночник, в мерно поднимающиеся рёбра, живот к пояснице, пах к ягодицам, беспорядок с ногами. Стив позади него весь тепло от света вокруг, тонкими лучевыми и малыми костями, венами, волосами, ногтями, оставляющими на теле полулуны и их красные воспалённые дорожки. Такое случалось с ним: отвыкший от ласки в дозах, затапливающих до грудины и булькающих в горле, он кончался сам в себе, в желании замереть мумиями, янтарями на месте, чтобы триллионы лет всё в тех же ощущениях и мыслях пролежать, пока не найдут, не раскопают, не смахнут кисточками перетёртый временем песок, не подумают, пусть вскользь даже, что, вот, любили. И такие. И таких. Это уже обыкновенное утро, оно повторялось вот так не раз и не два, их них, таких ранних и зябко рвущих назад в сон, можно уже месяцы выплавлять, а Джеймс всё пытается пальцы сунуть в сплав, чтоб на них же поверх папиллярных рисунков все они выжглись. Стив дышит ему в затылок, чешет нос о волосы, которыми себя и щекочет, но упрямо всё равно жмётся ближе, обвивая за торс руками, сжимая, уже, наверное, касаясь крест-накрест своих же локтей. И дышать тяжело. От пережатых внутренностей и щемящего сердца. Стив отпускает, просыпаясь, сбивает ритм дыхания и гона крови, пугает тишину шипением и тихими проклятьями, лбом сползает по шее к ромбу между лопаток, руками по нижнему белью, к члену, и то ли сам прижимается, то ли Джеймса толкает назад, на себя прямо, и тянет улыбку по коже спины и засыпает сверху поцелуями. — Будильник звонил? — хрипло тянет Стив, сползая ниже, проезжаясь носом вдоль позвоночника, оглаживает бёдра, прося развернуться или хотя бы приподнять ногу. — Пять ещё только. — И какого чёрта ты не спишь тогда? — всё так же глухо, куда-то в спину, не заботясь о том, что его не услышат. Джеймс усмехается, переводит взгляд от чужих пальцев, вяло пытающихся спустить его трусы, на окно и жмурится. Занавески так и открыты со вчерашнего, и в глаза бьёт восходом, самыми длинными и острыми лучами, сквозь отпечаток стивовых ягодиц и лопаток и ладони Джеймса метром выше. — Отвеча-ай. Я слышу, как ты дышишь. Ба-а-ак. Он мстит за молчание, прикусывая спину ниже подмышки, горячим языком зализывая пощипывание, сжимая правой рукой высвобожденный член, и на шипение Джеймса в ответ кусает больнее снова и проводит кулаком до головки. Он вредный, невыносимый подонок — Джеймс ведь сонный ещё, разморённый в тепле и тягучих бессвязных почти мыслях, и все эти касания, Стив знает, потому и делает, раздражающе-колюче расползаются током по нервам. — Чёрт, Стив, — Джеймс дёргается, вырывается из тисков, переворачивается к заспанному лицу с припухшими, в обнаглевшей усмешке сощуренными до чёрных дуг глазами, толкает тонкое плечо на кровать, вжимая в матрац, и нависает сверху, упираясь руками по сторонам от головы Стива, только большим пальцем ведёт по щеке, совсем рядом с нижней пухлой губой. — Прекращай. — Тот так непривычно редко под ним, такой мягкий и льющийся в свету, в растрёпанных волосах, в смешливых морщинках, отзывчивый в каждый поцелуй, ищущий холодными подушечками пальцев связки мышц и шрамы вокруг левого плеча. Обычно он углы и неоспоримость, а сейчас так ярко слепит в глаза нежностью, так осторожно ловит губами его большой палец, что только лицо в основание его шеи прятать, пытаясь совладать с собой, беспорядочно твердить на ухо: — Хватит. — Хватит, — рычание под нос расходилось всё дальше и громче, вырождая слабость в новый одержимый рывок. Джеймс покачиваясь поднялся с целого колена, подволакивая разодранную ногу, и впился глазами из-под тяжело опущенных бровей в тяжело дышавшего напротив Рамлоу, с трудом державшегося, чтобы не сползти на пол. Тело устало до неуверенно дрожавших мускулов, но металл в твёрдой воле и сложной системе с размаху впечатался в чужую челюсть и следом сгрёб ворот чужой чёрной куртки, вздёргивая и заставляя качаться скуластую голову в плавающем сознании. — Послушай… — простонал Рамлоу ворочая ртом и, оклемавшись от удара, набирая силу и громкость. — Послушай, сука! Это Пирс! Это всё чёртов Пирс. Ты думаешь, люди, работающие у него, не знают, кто такой грёбанный Солдат?! Ха! Я перевозил тебя, когда тебе руку оторвало! — металл отзывается на вспыхнувшую ярость и встряхивает чужое тело, припечатывая отбитой грудной клеткой к контейнеру. — Стой! Нас Пирс послал. На голову наплывает опустошение и медленное осознание того, что стая не суётся без вожака на чужие территории, неизвестные и не проверенные — в особенности. — Зачем? — Из «Гидры» просто так не уходят. Ему нужна была технология и её живой носитель. Он искал тебя, когда ты пропал из Нью-Йорка, и послал нас. Ты должен был прийти к нему. Вернуться в стаю. А ты взбесился, — Рамлоу криво раскроил морду поганой насмешкой и в сочувствии выстроил брови: — Старая псина. Совсем размяк, как в педики заделался. Пошёл ты нах… Левая рука выпустила куртку и влезла пальцами в осклабившийся рот, затыкая поток слов, дожидаясь, когда мелко трясущаяся правая вцепится в нижнюю челюсть и потянет её вниз. Рамлоу завертел головой, застонал, щёлкнул повреждённым суставом, переходя на вопль, всё свободнее и шире помещавшейся во рту, и вскоре затих, захлебнувшись болью и кровью, стекающей с вновь сомкнувшихся челюстей под тяжестью упавшей на грудь головы. Джеймс стоял, нависая над трупом, вглядываясь в клочки кожи под скулами, в тускло блестевший мягкий и тёплый алый поток, густо обнимавший подбородок, шею и плёнкой мерцавший на ткани куртки. Остывал сам, вторя телу под ним, опуская голову, думая, почему нет меча, занесённого над шеей, рубящего, останавливающего всё это: боль, его собственную и ту, что причиняет в ответ, насилие над жизнью, которую он сам никогда не создаст и ничем не выкупит все те, что уничтожил. Почему Пирс говорил о боге, когда нет справедливости никакой, нигде, был только проданный дьяволу дикий мир, в котором он терял всю семью, попадал в питомник «Гидры», и влюблялся в умирающего человека до утраты смысла без него. Кишки и рёбра перемололо в мясорубку до крика, пустым эхом загулявшего в высоком потолке и далёких стенах, где никто не отозвался и не ответил, где не было даже фантома шагов, только вес, давящий на спутавшуюся клочьями макушку и ключицы, давящий последние оставшиеся чувства — сожаление и одиночество, ломаясь о металлический остов недостигнутой цели. Пирс где-то всё ещё был по-настоящему жив.***
Ночь в Нью-Йорке спускалась с крыш далёких небоскрёбов, горизонталью градиента от пепельно-чёрного до размытого по освещённым улицам грязного, смягчаясь в переходах между оттенками брызгами и росчерками пухлых капель. Дождь молотил по крыше автомобиля, смазывал казавшийся одинаковым пейзаж, который менялся только степенью яркости фонарей — те быстро перестали слепить со всех сторон и потекли холодными реками вдоль узкой дороги, поднимаясь змеями на верхние этажи низких промышленных зданий. Джеймса несло к вертолётной площадке, направление к которой растворилось в гудках телефона из старого-доброго «Континенталя». Он зажимал газ, не поднимая стопу, гнал по старому асфальту, считая выбоины, сырые повороты с водяной пылью и шорохом из-под колёс, хлипкие шлагбаумы и ограничители. Он видел приближающиеся красные огни задних фар, кузова, мерцающие лаком и дождём, чёрные силуэты подголовников и круглых затылков. Последним Пирс конечно же не ехал — легковой автомобиль, который Джеймс протаранил боком, слетел с дороги, смяв нос в тряпку о бетон и перекрытия промышленного здания — Пирс сидел в джипе на заднем сиденье, ворочал головой в расстёгнутом вороте рубашки и ослабленном галстуке. Джеймс догнал его, добежал на звук пустых консервных банок старого мусорщика, и начинал теперь карать за то, что его разбудили бесцельным грохотом. Он резко выкрутил руль влево, по дуге входя в бампер, проминая его и сцарапывая гладкое покрытие и воду, впечатываясь в дверь плечом и простреливающейся отголоском боли онемевшей разодранной ногой. Въехал снова, увлекаемый завилявшим водителем, и, заметив ряд гидрантов, сбавил скорость, чтоб поравняться капотом с багажником и втолкнуться в него. Джип крутануло и вдавило серединой в красный столб, разбрызгивая в стороны стекло, пар, мгновенья промедления и высыпавших из салона боевиков с вскинутыми к плечу стволами. Просыпались люди Пирса глупо, подбегая ближе, путаясь в завесе дождя, просыпались простреленными конечностями, сбитыми машиной телами, своими и чужими пулями, стрёкотом пулемётов вместо молний светивших из-за укрытий, суетой и захлёбывающимися вскриками. Сыпались долго и по одному, расточительно заставляя менять магазины и прожигать бензин на резких торможениях, пробуксовке и старте, вынуждая вертеть головой, подставляя лицо под тусклый свет и ледяную воду из разбившегося окна. Высыпались, пока короткий маленький человечек не рванул от машины Пирса прочь. Он ковылял по дороге, весь в лучах мерцавших фонарей, судорожно оглядывался на Джеймса, замершего на сиденье и вспоминавшего его лицо с вздёрнутым носом и круглыми очками. Левая рука до отпечатков сжала руль и хлопнув по рычагу дворника, чтоб махали быстрее, вырулил вслед Золе. Тот принялся смешно отстреливаться, гуляя рукой с пистолетом по воздуху и на чистой случайности оставив одну из сотен чёрных розочек на лобовом стекле, под которым через несколько секунд пропал, вынырнув на капот и тяжело сползя с него под колёса. Пирс протаранил его джипом сразу же, как только Джеймс сдал назад и из света фар выхватил полулысую кривую голову. Подушка безопасности, отключённая и десяток раз бы уже сработавшая, могла принять его сейчас, но Джеймса мотнуло тряпичной куклой, лбом и переносицей бросило на руль, вплавляя оглушающую боль под череп. Ему бы мгновенье перерыва без всех урвавшихся поплывшим зрением осознаний, что Пирс смотрит на него дулом пистолета, и руки бы холодные, обнимающие как стекольная мокрая пыль, как остывающая кровь, руки бы на его лицо. Стив держит его лицо в ладонях, наклонившись так близко, что в широко распахнутых голубых глазах можно увидеть зелень. В голове набито так много, что внимание не может ни за что зацепиться, ни за один клочок информации, может только бездумно смотреть вперёд, впитывая всё больше, запихивая под череп, сокращая расстояния между атомами. Стив говорит что-то, дрожит бровями и длинными ресницами, закрывает от грохочущего мира уши, большими пальцами стирая с щёк выкатывающиеся в подглазины слёзы. Господи. Из-под скальпа то ли вымывает всё наконец-то, то ли ярче всех загорается самые последние услышанные слова, пока не остаётся заевшей пластинкой, разбивающей в щепки глупостью: «…осталось месяца три…». — Баки, — холодные пальцы проскальзывают по лбу и зачесывают упавшие на лицо волосы назад. Стив сидит перед ним на коленях в больничной сорочке — и это ощущалось бы ужасно неправильно, обязательно заставило бы вскочить со стула, роняя с плеч медицинский халат, сгрести его целиком в руки, чтоб босиком не стоял на полу, но Джеймс не может, сейчас ничего, ничего не может поделать с тем, что сказал ему врач. «Сыворотка перестала приниматься клетками. Волокна мышц будут изнашиваться, рваться и перестанут отвечать на сигналы нейронов. Чудо, что он вообще смог продержаться так долго, по прогнозам его организм должен был остановить производство мышечной ткани ещё около полутора лет назад. Но тогда всё было ещё не однозначно. А теперь… Мистер Барнс. Мне жаль сообщать вам это, но вашему мужу осталось жить месяца три, не больше, до полного износа мышц организма. Мы выдадим на руки курс инъекций и рецепты на поддерживающие препараты…» — Баки, посмотри на меня, — смысл слов срывается, соскальзывает вслед за ладонями, гладящими скулы и теперь спустившимися на шею и требовательно её переминавшими, и ведёт следом только интонация, как всякое потерянное в собственной неспособности понимать существо. Стив говорит мягко и твёрдо — Джеймс глубоко растягивает вдох и жмурится. — Эй. С тобой Брюс говорил? Большие пальцы холодом следуют по углу челюсти, стирая тонкий слой папиллярных линий о серую щетину. Джеймс открывает глаза на зовущее шёпотом «эй» и выдыхает тем же едва слышно, одними губами: — Три месяца, Стив. Голова тяжелеет, обрушивается между плеч фасадом сдавшего осаду города, стенами в потёках крови и смолы. Вслед валится, тихо касаясь макушки, лоб Стива, вжимается под притяжением в кожу, в кость, до сжатых век, и отпускает, цепляет руками за щёки снова и поднимает лицо. — Я знаю. Бак. Посмотри, — он дожидается, когда Джеймс посмотрит, уверительно поднимает брови. — Я смогу дольше. Ну. Веришь мне? Я же упрямый. Он улыбается виновато, снизу вверх обласкивает взглядом, человек, поднявшийся на Альпы. — Не оставляй меня, — беспорядочной молитвой в глаза напротив, которые вместе со всем Стивом тянет с пола на себя, на колени, в кольцо рук, под рёбра, в гипотетическую душу. — Не буду, — обветренными губами по щеке, носу, уголкам рта и глубоко в губы. — Я с тобой до конца, знаешь же, а? — А-а-а, — стон рвался уже долго, скрежетал по горлу и дважды заглох под мажущим выстрелом. Пирс стрелял и крошил всё новые дыры в стекле, обшивке, сиденьях и бросил это занятие так же зло, как бросил на пол салона опустевший магазином пистолет — и нажал на газ. Джип визжал и скрежетал по его машине, выталкивая с дороги к обочине, заграждениям, делившим стоянку наземных грузовиков и огромных водных — здесь тянуло водой нестерпимо, затхлой и химической, над которой не кричат даже чайки. Джеймс выбрался под дождь, сквозь царапающий ладонь, кренившийся носом вниз, выкидывающий на него пустые гильзы и магазины салон — выкатился через багажник на бетон, скрючившийся, сжавшийся в точку, пустую и мелочную, бесконечно уставшую. Куда ему вставать, рукой подтаскивая ногу, которую не чувствовал уже совсем, игнорируя кусачую раздражающую боль наливавшихся гематом, порезов и лопнувшей пузырьками крови кожи? Куда волочить тело без отключавшейся головы, опустевшей настолько, что стукни — так она загремит одной из тех банок, что волочатся вслед старика? Джеймс знал, на одну болезненную светлую секунду знал — в клинику, в кабинет под тёплые лампы, отражения в стёклах заставленных шкафов, в запах медикаментов и умело штопающие руки. Знал, пока не вышагнул из джипа Пирс. Он вздёрнул Джеймса с бетона на колени, удерживая запрокидывающуюся голову за подбородок, и наотмашь врезал в скулу пощёчину, растёкшуюся по рту тошнотворной солью. Он унижал так, влепляя пощёчины, выбивающие последние силы, которых у Джеймса всё же хватает на рывок, на обрушивающийся сверху толчок, опрокидывающий навзничь и тяжело пригвождающий собственным телом к земле. Пирс под ним в бешенстве, не смотрит чёрными дырами глазниц едва различимых во тьме и тумане, а мельтешит ими и пальцами где-то за полами промокшего пальто. Джеймс ломает ему кисть, сжимая левой рукой, прицельно получает в которую тонкое лезвие того, за чем полез себе в одежду Пирс. Неважным, абсолютно незначимым кажется то, что нож прорезает загрубевшую кожу у самой кромки металла, проходит в плоть, мышцы, вены-провода и датчики, задевая, очевидно, что-то технически основное, отчего жутко нагреваются нервы, выламывается бесконтрольно рука и отмирает, тяжёлым балластом опускаясь вдоль тела и разнося в грудь, в укреплённые рёбра, лопатку и ключицу разряд за разрядом. Джеймса колотит, размазывает в дрожи и заходившимся в надрыве сердце, бьющего в грудину страхом и адреналином, но нож он успевает вытащить и упасть, криво зажав дрожавшими скрючившимися пальцами и уронить под собственным весом в тонкими морщинами обвитую глазницу Пирса. Джеймс скатывается с тела на спину, лязгая зубами в конвульсиях и медленно утопая в спорадически накатывающем расслаблении, затягивающимся всё дольше и чаще. Он болен, наконец так сильно, что можно оставить это как данность, как самое кощунственное и милосердное благословление. А Стив не выглядит больным: он тёплый, почти горячий, пульс на груди и истончившемся плоском запястье под ладонями отчётливый и мерный, подрагивающие розовые губы, мечущиеся внимательные глаза. Можно было бы подумать, что они оба дома, и упрямо игнорировать писк прибора, считающий биения сердца, след от недавно снятой маски аппарата ИВЛ, белые простыни и накинутое до талии белое больничное одеяло. Но ни черта не выходит — они в рочестерском госпитале уже третьи сутки, безжизненный запах коридора и стационара въелся в слизистую и зудит под скальпом, веки бесполезной потребностью в отдыхе наваливаются на палату, а Джеймс больше не может спать. Он с ногами забрался на койку к Стиву, как только тот пару часов назад смог раскрыть глаза и настойчиво прострелить в нём дыру, и дышит теперь в его волосы, увлекая в ритм вздохов и его отказывающие лёгкие. Под носом висок, едва влажный и лихорадочно горячий — это от дряни, вливающейся с капельницы — но он пахнет родным, на ощущениях тёплым, своим и привычным. Джеймс хочет прижаться сильнее, может, как-нибудь осторожно, чтоб не потревожить, вплавиться в кожу, вены и кости, переложить в его грудь из своей здоровое сердце, которое вот ему лично не сдалось без ускользающего в воздухе следа художественного разбавителя и хвои. Джеймс хочет забрать Стива домой, ясно понимая, что стучащий по вискам обвиняющий врачей бред — эмоциональная блажь, морально выматывающие и отупляющие тоска и чувство несправедливости. — Рад, что ты рядом, — еле слышно говорит Стив, повернув голову, съехав своим носом по щеке Джеймса и сглотнув, набирая воздух. — Прости, что так скоро умру. Он зажмуривает глаза, сильно, до пятен, к вспышкам которых примешиваются остаточные образы палаты и лица Стива, которое отпечаталось на подкорке, наверное, так же, как его собственное на всём, что выходило из-под стивовой руки. — Возьми с собой. Джеймс правда хочет пойти, остаться по левое плечо, где пригрелось место каким-то законным предназначением, пусть в очереди в кинотеатр, в кресле автобуса или автомобиля, в постели, на диване перед телевизором, на прогулке, везде, до самого конца. Собственные пальцы тянуться к его щеке, и Джеймс не знает, что предполагал сделать — выходит бездумно, и он одёргивает руку от лица, потому что кажется до мерзкого сентиментально и словно на прощание. Движение заканчивается его ладонью на впавшем животе — и вечером они возвращаются домой. Джеймс жалеет об этом только сейчас, сейчас бы точно вспомнил, как ощущаются пальцы на его лице, которое он видит перед собой, к которому тянется слепо, захлёбываясь в дрожи и железной соли. Хорошо, что сейчас не мешает боль, отвлекает немного холод и озноб, но их так легко прогнать, когда не беспокоит отнявшееся тело и сочившаяся из разорванной кожи кровь. Сердце бьётся и толкает торс вперёд — и хорошо, совсем отлично, особенно когда в нос бьёт хвоя и разбавитель и тянутся ответно навстречу испачканные древесным углём и сепией тонкие руки. Его прощают, его любят вместе с чёрной тенью. Его берут с собой.