Снова

Кровь у Николо в волосах липкая, так просто не отмыть. На самом затылке волосы даже не намокают — вода просто льется с волос на плечи, по спине и так до самого слива ванны, и даже не окрашивается. Спустя несколько минут под лейкой душа слипшиеся пряди все ещё хрустят в руках. Как с гуся вода. — Это потому, наверное, что там ещё и мозги. Говорят, они — жир сплошной. Честно сказать, даже подумать о том, что прямо сейчас в слив ванны утекают мозги Ники… жутко, что ли. Как впервые. Каждый раз как первый. Даже в четыре руки месиво с волос Ники отмывается плохо, шампунь пенится прямо как первый говяжий бульон — хлопьями, кусками, грязными серо-розовыми клочьями. Половина флакона уйдет на это, если не больше, наверное. Крошево из черепа не должно забить слив, не так уж его и много, да и фрагменты в волосах остались не крупнее рисового зерна, но ванну все равно придется отмывать. — Ты долго в этот раз. — Да нормально. Это же голова, а не задница, — Ники говорит это, уже когда сам вспенивает шампунь в волосах Джо. На этот раз пена уже со второго раза воздушная, упругая, чистая. — Энди, наверное, снесет мне башку ещё раз, если увидит, как мы ванну изгадили. — Я отмою. Да и Энди раньше, чем через неделю не объявится, пока не выпьет все, что горит, в радиусе десяти километров. — А, брось, я сам буду мыть, мои же мозги. — Я думал, оторву ублюдку башку собственными руками за это. — Не оторвал? — Шею сломал. Ну и ещё что-нибудь сломал, наверное. — Ты просто образец терпения и гуманности, люблю тебя за это. Давай, вылезай, почищу ванну. С ним всегда так. Раньше хуже — отмывался после каждой смерти самостоятельно, не подпускал к себе, — а умирал Ники всегда с размахом. Разве что повешения обходились относительно чисто, а вешали его даже чаще, чем Энди. В Англии, например, где-то в тысяча семьсот каких-то годах, это дело любили. Вешали своден, сутенеров, проворовавшихся проституток, укравших хоть один шиллинг, — и содомитов, конечно. Последних, как и шлюх, вешали едва ли не без суда и следствия. Повешения давались тяжело, ведь в петле нужно умереть убедительно, чтобы не закончить, как Куин. Впервые это было шоком. Ники выволокли из дома в одном исподнем, предъявили обвинение во всех смертных грехах, кроме колдовства, — в те годы это уже вышло из моды, — в тот же день огласили приговор. Откуда-то взялась куча свидетелей того, как Николо таскался по подворотням и оказывал там соответствующие услуги за пару пенсов — конечно же, чья-то наглая ложь, зачем — непонятно. Будь Джо тогда дома, наверное, тоже получил бы свой пеньковый галстук. Судья, обязанный присутствовать при казни, Нокс, кажется, оказался славным малым — не задавал лишних вопросов, позволил забрать тело сразу же после того, как отпустят верёвку. Ники вешали четвертым в тот день, перед ним вешали поистрепавшуюся сводню с Голден-сквер. — Раза три умер, наверное, — так Ники сказал вечером того же дня. Судья Нокс казнь едва вынес. — Застрелить было бы гуманнее, — от вида бесконечно долго агонирующего в петле тела судья побелел, а потом вдруг отвернулся и сблевал едва ли не на свои ботинки, — Извините, ненавижу их мучения. И звуки просто ужасные. Я обычно не берусь за это — я их отпускаю, мистер Касани, потому что это не мое дело. Нет, не мое. Я бы мог помочь, если бы знал. Но не могу, извините. Мне очень жаль, — и снова сблевал. Шея Ники действительно хрустела отвратительно и ужасно громко, а под конец из носа побежала кровь. Нокс приказал опустить Николо, едва он затих на пару секунд. Позже Ники научился вешаться быстро и натурально, у Джо тоже выходило неплохо. Но первый раз увидеть Ники на виселице, а потом впервые быть вздёрнутым рядом с ним — тогда, на площади, даже Энди смотрела, — вот это был кошмар. Рекордом было четыре повешения в год, и было удивительно, как до того больше половины тысячелетия удавалось обойтись без этого. Уже около тысячи лет прошло, но все ещё после каждой смерти Ники необходимо драить все, что возможно, до блеска и скрипа, и полоскаться в душе или ванне, пока кожа не слезет. Сейчас с этим проще, всё-таки водопровод и горячая вода доступны. Раньше было гораздо сложнее. — Как ты там сказал? «Его поцелуи волнуют меня спустя тысячелетие», так? — когда отмоет все и отмоется сам, Ники прямо как заново родился. Снова спокойный, умиротворённый даже, насколько это возможно для человека, в очередной раз убитого. — Сказал, как есть, — Джо подвинулся к краю дивана, чтобы и Ники мог сесть, а потом закинул ноги к нему на колени. — Не знай я, что ты даже материшься, как Данте, Джо, giuro su Dio, я бы расплакался. — Ай, иди ты к черту. — «Его сердце переполняет доброта, которой этот мир не достоин», Джо, это было ну прямо навылет. Позовешь меня замуж — повтори это перед алтарем, пусть все плачут, как сучата. — Ты мудила, Нико. — Давай, двигайся сюда, поцелую. Раз тебя в твои года это ещё волнует. — Пожалуйста, а то все ещё не могу развидеть ствол у тебя во рту. — Ну уж не в самую глотку он мне его засунул. Ники живой, губы мягкие, самый итальянский нос на свете — теплый, руки — прохладные. Затылок целый, волосы еще не высохли, мягкие. Николо пахнет шампунем, мылом и средством, которым триста раз подряд натирал ванну. Ну и собой, конечно. Никакой крови, мозгов, черепа вдребезги. Все хорошо. Все ещё. — Николо из Генуи, ты любовь всей моей жизни. — Я знаю. Да все знают, Джо. Юсуф Аль-Кайсани, да? Память подводит. — Иди ты к черту. — И я тебя люблю, Джо. Пошли спать. Уже много сотен лет, как Джо спит у Ники за спиной, и заснуть, держа в руках живого Ники после того, как видел его убитым, так же сложно, как много сотен лет назад. — Ты не спишь ещё, что ли? — Тебе натурально отстрелили мозги, а теперь твой затылок у меня прямо перед носом, уж как тут спать. — Ну, — Николо перевернулся на спину, — Джо, я тебе лично голову камнем разнёс при знакомстве. И как-то сплю с тобой. Давай, — он потянул Джо за руку, уложил его руку поперек своей груди, — Теперь спать сможешь? Джо сможет, конечно. После того, как вспомнит каждый раз, когда засыпал с Ники после смерти. После каждого повешения целовал его плечо или считал его вдохи. Когда Ники поймал экспансивную пулю в живот, которая намотала на себя все кишки, позвонки и ребра по пути наружу и оставила после себя огромную дыру под левой лопаткой — прижимал его ночью к себе так крепко, что руки болели, а сам Николо жаловался на то, что ребра, видимо, так и не срослись — шутил, конечно. Эти дурные пули были сущим кошмаром. Даже Энди была в ужасе, когда смотрела на тела убитых ими. Ей и самой прилетало пару раз, оба раза по ногам — сначала голень, а потом и вся нога от середины бедра оставались висеть на крохотном лоскутке, размочаленные. Но Ники был первым, а «заживал» уже в сознании. Пытался не орать, но не смог. — Лучше кричи. Идёт война, Ники, тут всем больно. Так будет легче, да ты и сам знаешь, — Энди держала его голову у себя на коленях, а Джо держал его за руки, и считал, сколько раз хрустнут собственные кисти, прежде чем Николо успокоится, — Больно — значит, живой, да, Ники? Удивительно, как за столько лет никому из них не отрубили голову, особенно Энди, которую казнили за колдовство, наверное, всеми доступными путями. Кроме того, Джо до сих пор помнил, сколько раз сам всадил в Ники клинок и сколько раз вспорол ему горло, от уха до уха, как умел. И это как-то само собой вспоминалось после каждой смерти. За камень в собственной голове и за клинок у себя в животе много раз Джо был не в обиде с того самого момента, как Ники вытащил из него этот самый клинок, отбросил в сторону и упал на колени от усталости. — Ну хватит. Не могу больше. Пошло все к черту. Не могу. Джо тогда ничего не сказал, только помог Ники снять с себя бесполезную кольчугу и кучу тряпья, насквозь мокрого от крови. На трудности перевода и поиск общего языка ушло сравнительно немного времени, на вопросы «как» и «почему» тоже. Значительно больше времени занял взаимный пересказ священных текстов, но стих от Левита о том, что двое мужчин, возлегших друг с другом, сделали мерзость и должны быть убиты, который и в Коране звучал примерно так же, Джо слушал уже без интереса и только ради голоса Ники. — Убить нас, видимо, не выйдет, но я согласился бы на побивание камнями за всякий раз, что мы занимаемся любовью. Если такова цена за твою любовь, Николо из Генуи — я согласен, видит твой Левит, я не вру. За это, Николо из Генуи, я буду счастлив умереть. — А ты поэт. Я запомню. Уснуть так и не получилось. И дело было даже не в сквозной дыре у Ники в голове. Дело было, конечно же, в том, что в этот раз ему опять повезло, а вот Энди — нет. Удивительно, что у нее есть время и возможность дожить свою жизнь и даже умереть своей смертью, зная о том, что эта смерть точно наступит в ближайшие несколько десятков лет в лучшем случае. Знать бы, когда бессмертие и от тебя отвернется. Знать бы ещё, когда отвернется не от тебя. Об этом Джо думал уже на кухне. За стеной Найл разговаривала во сне о чем-то, за окном было на удивление тихо. Долго думать в одиночестве, впрочем, не вышло. — Ты чего ушел? — это Ники проснулся. Вылез из постели, как был, в шортах и футболке, босиком, помятый и лохматый, и щурился на свет. — Подумал, зачем буду ворочаться и тебе мешать, раз уж не спится? — Ну конечно. — Ещё подумал, что лучше уж вечность с тобой в плену, чем ждать лишнюю минуту, пока ты… Ну ты понял. Нико, это было очень долго. — Нет уж, вечность в плену — это слишком. Пару дней, ну недель — ещё куда ни шло, сойдёт за смену обстановки, но вечность — хрена с два, Джо. — Я думал, ты всё. Насмерть. — А я насмерть, но не всё. Джо, amato mio, не начинай. Идём спать. Вот, потрогай, — Ники присел на край стола перед Джо, взял его руку и поместил к себе на затылок, — Все там на месте. Пульс мне посчитай, не знаю. Убедительно? — Убедительно. — Пойдем спать, четыре утра. — Нико, это пиздец. — Почему пиздец-то, живые же. — А Энди? — И Энди живая. Живее нас с тобой, если подумать. — Ты разве не боишься? — Отстань от меня с этим, — Ники слез со стола и направился обратно под одеяло, — Давай, пойдем. Или сам приходи, как надумаешься. Разговоры о смерти ничем хорошим не заканчивались с тех самых пор, как лет сорок (или около того) назад Ники за полчаса планомерно разрядил себе в голову полный магазин старого полицейского браунинга. Заперся в ванной и застрелился там восемь раз. Такое рано или поздно случалось с каждым, так Энди рассказывала. — Надоедает все это. Думаешь, неужели я настолько ничего не стою, что даже сдохнуть не могу, когда захочется? Я вот травилась, стрелялась… Да много чего. Это не помогает, конечно, но такой живой себя чувствуешь, если сделаешь это сама. — Мне этого не хочется. — И мне не хотелось. Захочется когда-нибудь. С Куин так было, и с… Со всеми, Джо, наверное, будет. И знаешь что? Это придется пережить. И тебе тоже, Джо. Прости ему это. — Это ненормально. — А жить по несколько тысяч лет, Джо? — Мы ведь живём не просто так. — Да кто бы знал, зачем вообще. — Извини, — так Ники сказал после того, как закончил свои самоубийства. — Ты мог умереть, — Джо даже самому было смешно от того, как это звучит после восьми выстрелов в голову. — Нет, точно не мог. Знал, что не мог. Извини, что так с тобой поступил. — Мы могли просто поговорить. — Не об этом. Вечером того же дня Энди отвешивала Ники звонких оплеух и крепких затрещин, а Джо то хватал её за руки, то пытался подставить ей под руку свою голову. — Ты можешь пытаться сколько угодно, правда, но не бесконечно. Никогда не знаешь, какой раз будет последний, но он будет, веришь или нет, — Энди говорила это и гладила Ники по плечам, а Джо смотрел на все это сквозь приоткрытую кухонную дверь — его Энди выгнала и захлопнула эту дверь перед ним, — Это только кажется, что ничего не осталось, ведь родители, дети — все умерли, всех пережила, никого не похоронила… Ты себя жалеешь, это нормально, всё-таки почти тысяча лет прошла. Но у тебя есть Джо, и у него кроме тебя тоже никого не осталось. Я не знаю, что будет после смерти, но наверняка по двое туда не ходят. Давай, соберись, — Энди хлопнула Ники по плечу так сильно, что тот едва не свалился со стула, но зато вдруг заулыбался. — Спасибо, мам. — Да пошел ты в задницу. Тогда все тоже закончилось хорошо, но с тех пор Джо точно знал, что Ники минимум на восемь смертей впереди него. Восемь раз пришлось совсем по-дурацки подставиться — потоптаться на мине, улечься на гранату и все такое, как если бы таким образом на пути к верной смерти Ники можно было догнать, высунувшись под встречный огонь. — Придурки, — Энди, наверное, их всех насквозь видела с высоты своих лет. Ну или Джо с отстреленным ухом и волосами, которые Ники от безделья скрутил ему в торчащие жгуты, действительно выглядел, как придурок. Теперь, когда Энди больше не вечная, а Куин так и умирает неизвестно где, нужно решить, кто из них двоих старше. Потому что Найл однажды тоже захочет умереть, и нужен будет кто-то, кто вправит ей мозг, как Энди могла бы. — Ники? — Ничерта не могу без тебя спать по-нормальному, представляешь? — когда Джо наконец вернулся в кровать, уже явственно рассвело. — Сколько тебе лет было, когда тебя в этот поход несчастный понесло? — Откуда я знаю, Джо, какая разница. — И я не знаю. — Может, тридцать. Свои года тогда разве что важные хрены считали, наверное. Тебе зачем? — Подумал, кого из нас двоих Энди оставит за старшего. — Новенькую оставит, а нас назовет идиотами и велит ей не пускать нас одних ходить через дорогу. — Ты, наверное, прав. — Ложись спать.