обещание

рождество. милый, тёплый праздник, навсегда пропахнувший для меня сигаретным дымом забитого школьного зала и неразбавленным спиртом. стою, морщась от пьяных подростков и болтая бокалом с выпивкой. на дне что-то вспенилось и забурлило, растворяясь, — подсыпали, наверное, пока отходила в туалет. выливаю на истерзанные потухающими окурками шторы и ставлю бокал на скрипящий стол. танцевать не хочется. конечно, проще слиться с массой неадекватных, рвано двигающихся сокурсников, но ком из горла этим не вытравишь, незаживших чужих отметин с ключиц не выгонишь, с губ привкус соли — не сотрешь. а она — танцует. такая не одна, конечно, но для меня — единственная. приглядываюсь. пьяная до невозможности — даже удивительно, как ещё держится на каблуках. талант, наверное. в крови настоящей стервы должно быть три вещи: способность стоять на каблуках в любом состоянии, умение топтаться на чужих душах и колкие, объятые инеем ледяные иголочки. как противоядие от самой себя. прошита похотью насквозь. сплетена из неё кружевом сладостной головной боли и озноба. ты будешь гореть в аду, милая, за все свои грехи, но я буду гореть рядом с тобой, потому что мой грех — ты. темно-зелёными бархатными стеблями, жадными до крови, прорастающий сквозь кожу грех. это богохульство, наверное, — танцевать, оголяя ложные ребра, позволяя чужим взглядам соскальзывать вниз по шее, пересчитывая позвонки, расстегивая молнию и путешествуя по карте чужого. прикусываю язык и отворачиваюсь. теперь не чужое. не моё. я дала обещание, что больше ничего не повторится, и я должна его сдержать, даже если для этого придётся надеть корявую кукольную маску равнодушия, слепленную на скорую руку из папье-маше. смотрит на меня самодовольно; но глубина вспененных бесконечными ссорами волн обманчива, сомневается и борется сама с собой. кто победитель? кто проигравший? салютую пустым бокалом. поджимает губы, разворачивается на пятках и подходит ко мне. моя золотистая олеандровая прядь вокруг её вытянутого пальца. тянет на себя, почти дышит в дрожащие губы, улыбается растянуто — как змей-искуситель. — мне не нравится, что ты не танцуешь, — мурлычет воспаленным от смешанного с соком спирта горлом. — мне не нравится, что ты так близко, — каждое слово отдаётся колющей раной где-то под лопатками. на языке — горечь обезболивающих таблеток. ещё ближе. до сраного сантиметра между щеками, почти что касаемся тонкими ресницами. у неё — тяжёлые. густые. измазанные в туши и частичках блестящих теней. — белый танец. хочу тебя позвать, — резко и рвано касается плеча, а я дергаюсь, как припадочная. сил отказать — нет. могу только разглядывать её и плавиться, как масло на раскаленном лезвии ножа. любимыми костлявыми руками обхватывает запястье и тянет в самую гущу толпы. покраснела, на лбу — мокрые прилипшие пряди, на щеках — бледный, полусладкий винный румянец сквозь проступающий сеточкой ультрамарин сосудов. хочется закинуть себе на плечо, как в зачитанных и истертых безумными глазами книжных клише, только боюсь, что подростковые кости не выдержат, поэтому просто подхватываю под локоть и веду на выход. с бала — на корабль, из душного забитого зала — на издевательский холод улицы. — не хочу туда! — вырывается, как маленький ребенок, и обхватывает плечи руками. куртки нет. как обычно, видимо, решила, что в машине не холодно, а с парковки до школы дойти за минуту можно. значит, не планировала напиваться. спонтанно напиваются либо от счастья, либо от отчаяния, но пустота в аквамариновых глазах такая прогорклая и противная, что счастьем и не пахнет. пустота её, а сжигает горло мне, оставляет чудовищные язвы изнутри и заставляет плеваться кровью по вечерам. её пустота на вкус — как её духи. впиталась в кожу, зудит и болит, заставляя расчесывать руки до розовых полос, до чёрных, далёких звёзд в глазах. — ты без куртки? — спрашиваю, зная ответ, стягивая с себя накинутый наспех пуховик. мотает головой и рвётся обратно, но каблуки скользят по льду. подхватываю с одной стороны, с другой — сама хватается за торчащий из сахарно-молочного сугроба штырь. немного соображает. изо рта вырывается облачко пара и тут же скрывается в тумане. заставляю надеть пуховик и веду по снежным улицам, натягивая рукава вязаного свитера на ладони. пусть редкие прохожие неодобрительно морщатся, когда фонарные лучи снимают с нас защиту темноты, — натяну рукава сильнее и спрячу покрасневший нос за воротником. она притихла. немного протрезвела на холоде и теперь задумчиво смотрит на грязь, остающуюся на снегу от наших шагов. да, дорогая, это — наши следы. стопы изрезаны в кровь от хождения по острию; мы сделали столько ошибок, но ничему не научились и теперь продолжаем ошибаться. шаг не туда. слово — неверное. касание — порочное, греховное. держаться правильно сложно, а что взамен? эфемерная награда в виде райских бассейнов из святой воды? не легче ли снова оступиться, чтобы — ещё хоть раз — попробовать языком сны наяву о выплывшей из глубин морского царства красавице? молчит вплоть до двери дома. затем хмуро достаёт из кармана звенящие ключи и, шагнув внутрь, тянет меня за собой окоченевшими пальцами. как котенок, внезапно нашедший мать в подкормившей прохожей. на пробу зову её родителей по именам и, дождавшись ответной тишины, захлопываю за собой дверь. бегунок на молнии вниз, пуховик — на пол, каблуки в угол комнаты. обрезанная по моде футболка перекосилась и открыла замазанное консилером плечо. стесняется, значит, прошлого. и моих поцелуев, засевших внутри на клеточном уровне. что ж. пусть так. я бы тоже хотела спрятать и забыть. хотела бы, чтобы она осела последней каплей печали на моих ресницах и исчезла. провожаю до постели — до рези в глазах больно вспоминать этот путь, сотню раз пройденный вслепую. пять шагов по коридору, поворот налево, три шага вперёд, дверь справа. высокий порог, который нужно перешагнуть, и ещё шесть шагов до кровати. все убрано. до больничного мрака чисто - ни одной фотографии в рамках, ни одной пачки мармелада, что она хранила специально для меня. только запах свежести, убитой памяти и холода. простыни на кровати - выстиранные и едва ли не через белизну пропущенные. — я так её люблю, — полушепотом, как будто на ушко. со страхом и мутным сожалением в глазах. замираю, удерживая поднятое одеяло в воздухе. хотела укрыть. она красивая. настоящая. вижу её сквозь призму черно-белых грустных воспоминаний, через призму слез, испачканных густой тушью. — кого? — почти не внатяг, почти не с пылким, дымным ужасом от раззоженной на сердце последней свечки. — Эмбер, конечно, — возмущённо пытается подняться, но послушно ложится обратно и сама прижимает к себе одеяло. продрогла, кукла, а казалось, что не леденеет совсем. стерва же. сама изо льда вылеплена. голубоватого, полупрозрачного, настолько хрупкого, что уронишь — и осколки щёткой в мусорку. — она тебя тоже любит, — уверяю, смахивая со лба прядь. стало легче? ни капли. наверное, лучше б другую любила, лучше б не меня и не всерьёз. — откуда ты знаешь? она сказала? — жмурится, пытаясь смахнуть с ресниц налипшие снежинки-поцелуи воздушные, и хватает за руку. — сказала. спи. и завтра тебе скажет, если захочешь. не скажу, конечно, — обещала молчать и не лезть, куда уже не положено. и пусть в горле иголки, а на сердце тяжесть Сизифа — слово дала, черт его возьми. остаётся только вспоминать, каково это, — неспешно окунать пальцы в краску, вынимать их все так же неторопливо, ожидая, пока тяжёлые капли сорвутся вниз и пустят по нежной глади тяжёлые, массивные круги; касаться испачканными пальцами её кожи, выводить бессмысленные и гениальные в своей простоте узоры, имена, даты. все, что придёт на ум. каково это — кутаться в серебристые пряди, лежать рядом с ней на пледе и рассказывать про звезды, пить глинтвейн из одного термоса и дышать одним воздухом. вспоминать. и забывать. ухожу совсем скоро — через пятнадцать минут, едва она успела заснуть. закрываю дверь спрятанной в почтовом ящике связкой ключей, кладу её обратно и, бредя домой, включаю беззвучный режим. пожалуйста, пусть не звонит мне утром. пусть забудет об этом. сотрет мой номер, выключит телефон, вытащит симку и выкинет её из окна, чтобы больше никогда не найти. я не хочу слушать искаженный помехами голос, полный сочувствия и жалости. я не хочу слушать её извинения о «доставленных неудобствах» — это лишнее. и куртка забытая не нужна, я буду счастлива, если она просто хотя бы на день наденет её. только бы не звонила. не хочу нарушать обещания.