Ежевика

      Иногда Вилардо думает, что не заслужил этого всего. Масляных красок неба, травы под руками, дразнящего аромата розмарина, который пропитал всю кухню в результате попыток Клэр приготовить печенье, и следующих за ним ворчаний Сириуса «я-ненавижу-розмарин» Гибсона. Усталость стелется тугими лианами по суставам, оплетает конечности, и Вилардо мнется кучкой мешковатой одежды где-то в углу дивана. Сны изматывают, дыхание тоже. Сердце ведьмы, спрятанное где-то в тёмных нишах, сокровенное и спасительное, он иногда достаёт, сжимает кулаки в карманах — больно, до хруста костяшек — и прячет обратно.       Еще немного. Вилардо устал смертельно, но пока что уходить рано.       Клэр смеётся переливами колокольчиков, шутит к месту и невпопад, она похожа на горный воздух, свежий и окрыляющий — ей хочется дышать. Она тянет Сириуса и Вилардо в свой дом, и они почему-то остаются, приживаются, обтекают в его истинно клэровских декорациях с капелькой хаоса и уюта. Стены плотные и светлые, за ними тепло, и Сириус стягивает с плеч запыленную тяжёлую накидку, за которой паутиной тянется холод нескольких долгих лет одиночества. Он приживается лучше, чем Вилардо, кутающийся в свою пропахшую копотью и железом одежду, видящий призраков прошлого в ночи и свете дня.       Вилардо как прожженное пятно на кремовых обоях.       Сириусу в руки попадают руководства по садоводству, и он зачем-то выращивает ежевику под окном, она промерзает следующей же зимой, и Клэр с Вилардо помогают ему закрепить дополнительные — на всякий случай — ограждения от ветра с другой стороны дома. Колючие кусты обильно вьют веточки вширь, и однажды Клэр расцарапывает о них плечо. Сириус шипит и ругается, пока тащит её в дом к антисептику и пластырям, и Вилардо подбадривающе хлопает её по другому плечу.       Вилардо просыпается по ночам от тихих шагов Сириуса, у него тяжелая бессонница, оседающая под глазами синими полумесяцами. За спиной его длинные клыкастые тени со светящимися глазами демонов. Сириус зарывается в длинные рукава своей рубашки, кутается в утренний туман и смотрит на бледное, голубовато-золотое зарево, а Вилардо застывает рядом, изучая игру света на бледной коже и лавандовых волосах.       Сириус всегда засыпает на рассвете, слепо – как котенок – утыкаясь в толстовку Вилардо, пахнущую миндальным печеньем от постоянной помощи Клэр в ее кулинарных экспериментах.       Ежевика растет густо, оплетает стену из белого кирпича, приживается чуть легче под теплыми руками Сириуса. Его пальцы в тонких порезах, и он слегка морщится, когда Вилардо льет на них антисептик и просит использовать перчатки. Сириус недовольно объясняет, что это совсем не то и что через колючки он привыкает. Приручает ежевику. Тянется до ее сердца. Взгляд его такой карминово-прямолинейный, что колени Вилардо немного подгибаются, вата заполняет уши, и ему кажется, что прохладные израненные пальцы он чувствует где-то на своих ребрах.       Клэр двигается дальше легче, чем Сириус – куда легче, чем Вилардо, как кажется ему самому, но иногда она плачет, болезненно жмурясь, испуганно прячась от солнца и звёзд, и Вилардо физически больно от ее ломанной хвостом кометы улыбки. Они с Сириусом держат ее за руки, невозможно так, мягко, заботливо, и она расслабляется, не дребезжит больше натянутой струной, не кричит разбитой скрипкой.       Ноэль потерялся где-то солнечным бликом.       Вилардо не может рассказать правду. Он надеется, что когда-нибудь тоска испарится из ее груди.       В какой-то момент Сириус растерянно – рассыпчато так – говорит, что не видит. Лица Вилардо и Клэр расплываются, двоятся, глаза болят, тугие обручи обхватывают голову и стягивают затылок с непомерным давлением. У Сириуса что-то рвется внутри, не иначе – Вилардо видит его дрожащие руки. И Вилардо тоже почему-то становится нехорошо.       Клэр хмурится и ведет их в город, как детей нерадивых под ручку – все разрешается узкой оправой на носу Сириуса. Он первое время шипит и жалуется на очки, на неудобство, на боль в глазах, а потом так быстро к ним прирастает, будто бы они были с ним всю жизнь. Покупает дополнительно цепочку, чтобы не упали в случае чего, и Клэр разражается ярким смехом, звоном колокольчиков, замечая, что Сириус выглядит лет так на сорок. А потом убегает от когтистых лап Сириуса, и Вилардо думает, что им лет пять.       Сердце ведьмы забывается где-то в темных углах вместе со старой толстовкой Вилардо, пропахшей декадами из пустоты и пыли.       Ежевика дает плоды, уходит корнями в почву, крепко стоит под ураганами и ползет по стене дома. Клэр вызывается приготовить ежевичные тарталетки, но первую ягоду Вилардо пробует в тени зеленых листьев на обветренных, обкусанных, мягко-угловатых губах Сириуса, чувствует сладковато-кислый, острый вкус вперемешку с надеждой и усталостью, удушающим водоворотом чувств, лежащих на самом краю, у поверхности, но отчаянно спрятанных в колючих кустах ежевики – с вожделением, таким трепетным, что он тает в чужих руках, цепляющихся за плотную ткань его одежды. Вилардо тонет во взгляде широко распахнутых красновато-болезненных глаз, растягивает поцелуй так долго, насколько может дышать – и дышит Сириусом, его разбитой и заново склеенной душой, его страхами, любовью, горячей раздражительностью – и сминает его губы своими, все еще ощущая ядовито-разъедающий сок ежевики на языке и полыхающее по позвоночнику пламя.       Потом Вилардо целует исцарапанные руки Сириуса и прикладывает их к своему старому, изношенному сердцу, спрятанному где-то за вековыми колючками из недоверия и апатии.