Не загробный вздор

Это, разумеется, никакой не загробный вздор — за круглыми стеклами искры и жизнь. Скупые, но оттого совсем не редкие улыбки. Стук колес. Чай умеренно крепкий, не дотягивает до того, каким он нравится тебе. Поезд несет в Париж, а ты как обычно собрал вокруг себя толпу зевак на вокзале — я видел из окна. Теперь и я на месте толпы, твоя большая ладонь с силой опускается ребром на столик. Кажется, именно так ты ставишь все вопросы, касающиеся революции? Наша страна велика, но даже ее километров не хватит, чтобы развязать ли, разрубить все сложные узлы. Ты спрашиваешь, что слышно о Ромке, хотя знаешь не меньше моего — Ромка в Чехии, и Париж, где мы будем уже скоро, очень хочет его себе. Нам бы сойтись на том, что Ромка пригодится всем городам мира, но мы обходим и этот узел. Разумеется, не из трусости. Никто из нас не трус, и именно поэтому мы не признаем полутонов — компромисс между полярными цветами спектра всегда заканчивается смещением, и лучше самим сделать выбор, чем полагаться на случай. Мы выбираем красный. Втискиваем принципы между жерновами железной клятвы, и это ничего, если случится истекать кровью — в конце концов правда красного цвета течет по нашим жилам. Будущее течет по нашим жилам, лучшее будущее. Впрочем, это твои слова, ты всегда говоришь как с агитки — складно и горячо. Я давно перестал проповедовать тебе гибкость. Это несусветная глупость, разве гибок гранит? Граниту служить фундаментом, и я верю тебе фундаментально. Ты везешь свою бескомпромиссность в Америку, у меня же в багаже сплошь компромиссы для Парижа. Но поэзия не терпит экивок, я наслаждаюсь ей как привилегией, вызывая у тебя и гордость, и смех… «Это еще не готово, — отмахиваешься ты. — Вот когда будет напечатано, тогда и увековечишь». Приходится заучивать наизусть километры твоих лестничных пролетов, чтобы увековечить уже сегодня, сейчас. К тому же я знаю, что можешь сделать ты, вдохновленный Парижем, а после нью-йоркскими кварталами — с тебя станется сунуть былые черновики в урну где-нибудь в Бруклине. Потому не замечаю твоей иронии. На границе вечно мигает свет, и глаза тоже совсем слипаются, но твоя дорожная тетрадь ничуть не уступает почте по части ценности, и вся для меня здесь. — Марксизм — оружие, огнестрельный метод. Применяй умеючи метод этот! — читаю я уже вслух. — Хорошо. Это что же, эпиграмма? — Черт его знает, — ты выпускаешь сигаретный дым из ноздрей подобно паровозу. — Может вырастет нечто большее, а может и нет. Заканчивай уже с этими бумажками. Не критик, не редактор и даже гимназистом никогда не был, а все туда же. Стёкла на глазах и поэтические дневники до утра! Засмеют же! Под твоим ворчанием, конечно, смущение и радость, и мне становится совсем весело, несмотря на вереницу трудных дней до и после. — Пусть сунутся, для таких случаев у меня есть маузер. — Для отстаивания чести поэта Маяковского? — Для отстаивания интересов Родины. Вся наша страна, ты, Рома… Мы потеряемся на красном, наши имена история сотрет вместе с нашими посылками, а у вас дела долгие, именные. И не кори меня за стихи, я знаю, у тебя весь Лермонтов в голове, а у меня — весь Маяковский.