look at me

У Персиваля Грейвза виски усыпаны инеем. Словно кто-то вплел серебряные нити в черную смоль волос. Безумно красиво. Брови сбегаются в одну линию на переносице, когда он задумается. Или высоко подскакивают, когда он слышит очередную глупость на собрании, словно из-за промаха он разочаровывается в провинившемся персонально, как в человеке. Руки сильные и всегда безупречно ухожены. На левой нет безымянного пальца, а ногти на правой вырваны с корнем. У Персиваля Грейвза иногда начинают дрожать ладони. Тогда он со злостью сцепляет их в замок или прячет в глубокие карманы пальто. У Персиваля Грейвза невероятно пронзительные глаза, которые теперь почему-то всегда уставшие, а точеную скулу слева прорезает длинный, ровный шрам. Его нашли спустя полмесяца после побега Гриндевальда. Спустя полгода он вошел в только что отполированный эльфами офис здания МАКУСА, с самого утра, когда на рабочем месте оказались только самые усталые и наиболее заваленные работой. — Господа, - обратился он к тем нескольким изумленным ранним пташкам. — Тина, - сказал он женщине, которая смотрела на него огромными глазами. Он понимает по горящему взгляду, что она собирается что-то сказать или сделать, даже поднимается, поэтому решает ее опередить: — Горжусь вами, Тина. Вы хорошо потрудились. И удаляется в свой кабинет. Тина Голдштейн всюду таскается с маленьким емким стаканчиком, из которого всякий раз норовит выплеснуться неизменный отвратительный на вкус черный кофе. Тина Голдштейн обожает сестру и терпеть не может, когда ей предлагают помощь. Ее короткая прическа развевается темными крыльями неведомой птицы, когда она мчится коридорами, ловко и не всегда удачно оббегая встречных магов. Тина Голдштейн всегда закусывает щеку и бездумно убирает за ухо вечно выбивающиеся из строя прядки темных волос, задумчиво буравя взглядом письменные показания очередного свидетеля. Тина Голдштейн говорит всегда прямо, по существу и очень быстро. Отчитывается на собраниях перед отделом так, словно боится, что ее мысль может быть прервана. И если вдруг так и происходит, всегда всего на секунду теряется, перед тем как наново придать лицу старательно профессиональное выражение. Вечно готова защищать свои соображения, даже когда проще элементарно согласиться. Тина Голдштейн скорее будет спорить до хрипоты, чем просто примет свое поражение. Чертов юношеский азарт. Что-то в Тине изменилось. Тина стала непривычно сосредоточенной. Тина все реже кусает губы – теперь они мягко отдают гранатовым оттенком губной помады. Тина напрягается всем телом, стоит ему подойти. Едва заметно и на несколько секунд, но он может поклясться, что она заставляет себя не видеть в нем кого-то другого. Она больше не ищет его одобрения. Благоговейная хаосообразная паника перед любимым боссом сменилась на внимательную, безмолвную отчужденность. Тина только серьезно кивает на все выговоры и замечания, и смотрит на него понимающим и настороженным взглядом, в котором больше нет прежней неуверенности или азартной искорки. Куинни говорит, он боится этого ее взгляда. Куинни говорит, еще больше он боится выяснить, что Гриндевальд мог с ней сделать в его обличии, что заставило ее карие глаза непонятным, но явным образом перемениться. — Невероятное стечение обстоятельств, что вы оба вообще оказались живы. Он не кричал. Скорее, восклицал, причем совершенно профессиональным тоном, не выпуская из рук перо, которым до этого беспощадно черкал чей-то неудавшийся отчет. Пиквери предупреждала, чем могут закончиться его агрессивные выпады в сторону коллег. Чудо, что Конгресс вообще допустил его до работы. По хорошему, это исключительно в знак давней дружбы. О чем мадам Президент не уставала ему напоминать. Зато у него самого уже не было сил это слышать. — Если позволите, сэр… - твердо начала Тина. — Вы оба уже достаточно сегодня сказали, - прервал он. Перо в который раз жалобно скрипнуло под натиском пальцев. Дуглас пугливо втянул голову, яростно теребя край пиджака влажной ладонью. Тина буравила взглядом пол, абсолютно бледная. Совершенно спокойная. Никто больше не пытался прерывать лекцию шефа оправданиями, которые только еще раз доказали бы их «вопиющую безответственность». Четыре гиппогрифа, один несчастный контрабандист и целая дюжина как всегда все замечающих не-магов. — Вы подвергли опасности не только свои жизни, но и ход операции, а значит, - Персиваль Грейвз выдержал секундную паузу, - и секретность магического мира Нью-Йорка. Пальцы несколько раз предательски дернулись, но он решил не обращать внимания. Четыре гиппогрифа, и один не очень продуманный, состряпанный за пять минут до трансгрессии план. Должно было сработать. В теории. На практике им стоило бы вообще не соваться. Тина уперто молчала. — Почему так сложно запомнить, что аврорат обязан действовать строго по предписанному кодексу и исключительно в оправданных логикой и, прости господи, здравым смыслом целях? Флакончик с чернилами опасно пошатнулся сам по себе. В висках зашумело. Он не кричал. В усталом голосе слышалось лишь разочарование. Надо бы прекратить этот цирк до нового приступа мигрени. Он еле слышно выдохнул. Умученные черные глаза вопросительно посмотрели прямо на нее. — Почему вы вечно оказываетесь там, где вам не рады? Тина вдруг затравленно посмотрела в ответ. Стало холодно. Он с ужасом уловил в ее взгляде неподдельную панику. Ну, вот, опять. Он уже знал, что перепуганный взгляд адресован не ему. Он уже знал, что сказал или сделал что-то не так. И что его вины в этом совершенно нет. Нет ведь? Он ненавидел себя. Он ненавидел его. Он терпеть не мог этот ее загнанный взгляд и цепкий замок сомкнутых ладоней, которые она разъярено царапала коротким ногтем. Тина тяжело сглотнула воспоминания, мысленно отгоняя от себя образ яркой вспышки и сладкую улыбку смотрительницы в камере смертников, и знакомый до болезненной жгучести в груди женский голос. И эти самые черные глаза, которые смотрели ровно так же бесстрастно и с толикой усталого недоумения, когда Гриндевальд сказал практически те же слова. Или когда прозвучал смертный приговор. Его вины в этом нет. Голова раскалывалась. Кабинет Персиваля Грейвза вдруг расплылся, и она часто заморгала. Перо в его влажной руке наконец сломалось. — Аврор Голдштейн, отставить слезы, черт подери! Здесь вам не Ильверморни. Чернильница, сброшенная со стола невидимой силой, жалобно звякнула о темный кафель и с излишне громким хрустом раскололась надвое. Черт, ведь Пиквери предупреждала. В ответ тяжелая капля ровной дорожкой скатилась по впалой щеке и повисла на краю подбородка. Тина быстро вытерла ее рукавом и сглотнула, яростно впиваясь ногтями в кожу и проклиная себя на чем свет стоит за прерывистое, слишком шумное дыхание. Грейвз коснулся пальцами переносицы, болезненно хмурясь. Она хотела что-то сказать, но вместо слов вырвался душераздирающий всхлип. На носок отполированной туфли звонко приземлилась еще одна слеза. И еще одна. Он боролся с желанием разбить непослушные ладони о край стола. А затем встал и быстро зашагал в их сторону, пролетев в сантиметрах от плеча Тины с такой резвостью, что она невольно отшатнулась. — Аврор Дуглас, на выход, - просто сказал он, открывая дверь перед парнем, которого дважды просить не было надобности - напарник вылетел на волю со скоростью золотого снитча. Тина даже не посмотрела вслед захлопнувшейся двери. Грейвз едва ощутимо подтолкнул ее в сторону обтянутого ониксовой кожей дивана. Тина не встречаясь с ним взглядом, медленно села, явно собирая все свое хладнокровие, чтобы немедленно успокоиться. Неудачно. Он опустился рядом. Чуть подальше, чтобы не давить на нее своим присутствием еще больше. Хотя куда уж. Сжал ладонь в кулак, так и не коснувшись подрагивающими пальцами ее напряженной спины. Он так много хотел ей сказать. Если бы только она вынырнула из этого видимого только для нее ужаса. Он хотел накрыть ладонью ее побелевшие, судорожно сжатые пальцы. Если бы его чертовы руки перестали так сильно дрожать. Если бы только она посмотрела на него. Не на Гриндевальда. На него. Он так много мог бы сказать. Тем более, что как раз она впервые на его памяти не могла произнести ни слова. Во-первых, он сказал бы, что проваленное задание - сущая ерунда, и вообще того не стоит. Тина делала глубокие вдохи. Но больше не плакала. Во-вторых, что в МАКУСА с ним больше никто не разговаривает как прежде. Даже Серафина Пиквери. Он деликатно положил ей на колени слегка примятый, но безукоризненно белоснежный платок. Чуть задержал на нем кончики пальцев, ощущая сквозь дорогую ткань ее тепло. Мерлин, почему так болит голова. В-третьих, что приблизительно такого же рода ужас он испытывает вот уже полгода, каждый раз, когда подходит к зеркалу и не узнает себя в слишком знакомых чертах лже-Грейвза. Тина рассеяно пригладила серебристые инициалы на кружевном уголке. Аккуратно - почти вопросительно - притронулась к чуть подрагивающим твердым пальцам. Он позволил себе сжать ее узкую, только что ею же исцарапанную ладонь. Еле-еле. Очень бережно. Очень нежно. Тина избегала смотреть ему в глаза. В-четвертых, что ему жаль. Бесконечно, до бешенства жаль. И что это не ее вина. И не его, скорее всего, тоже. Хотя это он даже до самого себя не мог донести. Персиваль Грейвз встал, подошел к дубовому шкафу в дальнем углу. Закатал до локтей рукава темно-синей рубашки, устало потер затекшую от продолжительной письменной работы шею. — Тина, - вопросительно позвал он совершенно другим голосом с конца кабинета, едва слышно, словно боясь разбудить. Она в последний раз шмыгнула носом, и тихо выдохнула. Обижено? Испугано? С облегчением? Он подождал, пока Тина Голдштейн наконец поднимет на него раскрасневшееся лицо, и не без удовольствия понял: верен только третий вариант. — Знаете, Тина, в последнее время, со мной мало кто говорит на отличные от погоды или работы темы, - произнес он, начав поочередно открывать многочисленные дверцы. Тина внимательно следила за движениями шефа. Разглаженный платок скатертью укрывал острые колени. Грейвз уперто продолжал изучать содержимое полочек, с тусклым интересом знакомясь с позабытыми за год книгами, ежедневниками, календарями и древними подарками на дни рождения от подчиненных. Наконец он закрыл шкаф и на журнальный столик перед Тиной с почти неслышным клацаньем опустились едва откупориваемые ранее баночки с сушеными травами и две пустые чашки. — Абиссинская смоковница, лирный корень, шалфей или… байховый? Карие глаза продолжали непонимающе моргать, но Грейвз не без удовольствия отметил, что оцарапанную руку наконец оставили в покое. — Если вы никуда не торопитесь, конечно. Тина уставилась на него словно на мантикору. От слез остались только засохшие блестящие дорожки. Она быстро окинула взглядом содержимое баночек, и восхищенно посмотрела прямо ему в глаза: — Байховый.