— А это правда, что вы детей едите? — вопрос вылетает прежде, чем Тончик успевает подумать и захлопнуть рот.
Цыган, новенький в Большой Тройке, которую уже можно переименовывать в Большую Четвёрку, смотрит на него, как на детсадовца, который только что задал самый глупый вопрос во вселенной.
Но вопреки ожиданиям, не смеётся, как Альберто, который безуспешно пытается замаскировать придушенный смех под кашель, и не прикладывает ладонь ко лбу, как Малина, а лишь улыбается и качает головой:
— Нет, гаджо, каннибализмом не промышляем.
— Как ты меня назвал?! — Тончик взрывается мгновенно, следуя древним пацанским заветам — быкани первым, и небыкуем будешь.
Однако попытка улетает в молоко — цыган отвратительно спокоен. Он выжидает несколько секунд и снова улыбается:
— Мы так всех ваших зовём, простое обращение. Я даже не думал тебя оскорбить, Анатоль.
Такое непривычное звучание собственного имени из уст цыгана мгновенно сбивает весь боевой настрой, и Тончик, не найдя что сказать, плюхается обратно в кресло.
Под пробирающим до костей взглядом проницательных глаз ему очень неуютно, поэтому, когда собрание заканчивается, он первее всех выскакивает на улицу и даёт по газам.
Лошало не даёт ему покоя вплоть до следующей сходки — и именем своим дурацким, и тайнами, которыми окутан цыганский народ. Тончику хочется знать абсолютно все, и это неумное любопытство он объясняет ещё одним постулатом — предупреждён, значит, вооружён.
Поэтому на собрание Большой Уже-Четвёрки он готовит чуть ли не целый список вопросов, но задавать прилюдно не решается, а отводит Лошало в сторону во избежание насмешек.
Цыган смотрит со снисходительным пониманием, пока Тончик, отчего-то краснея, копается в карманах треников в поисках замусоленной бумажки и понимает — забыл.
— У меня дела в таборе, Анатоль. Если хочешь, поехали со мной, нанесешь деловой визит, заодно и вспомнишь, чего спросить хотел.
Без пацанов ехать стрёмно, но Тончик вспоминает, что у него всё-таки есть яйца, и соглашается.
А потом ещё раз, и ещё раз, и ещё раз.
Тончик в душе не ебёт, как так получается, но «деловые визиты» становятся делом обыденным. Возле костра в таборе и дела как-то лучше решаются, и территории делятся, и воздух чище. Малиновский с Аликом молчаливо одобряют: с появлением цыгана взрывной Тончик перестаёт дыбить шерсть по каждому поводу и моросить по чём зря.
Цыганские фокусы, не иначе.
В таборе парня в олимпийке и трениках принимают настороженно: где это видано, чтобы глава конкурирующей банды в гости захаживал.
Однако расположение вожака — дело не последнее, поэтому Тончик чувствует, что не тронут, и обвыкается потихоньку, да на байки возле костра подольше остаётся.
Однажды он ловит себя на мысли, что наблюдать за Лало, снующим среди пёстрого калейдоскопа шатров приятно. И даже красиво.
Лошало, коротко отдающий приказы — красиво.
Лошало, помогающий девушке-смуглянке поднести тяжёлые ведра с водой, — очень красиво, и Тончик ощущает крохотный укол зависти.
Лало улыбается девушке белозубо, а в глазах — неприкрытая забота, и Тончик может быть совсем чуть-чуть чувствует себя здесь лишним и обделённым вниманием.
На самом деле, его поражает такое особое отношение к цыганским женщинам. В реалиях падиков и пустых двушек жигуля возле облупленных скамеек, утыканных бычками жестянок на подоконниках и ящика, прикрытого салфеткой, это кажется диким волшебством. Тамошним хабалкам до такого как раком до Киева, думает Тончик и совсем сникает.
Из невесёлых раздумий его выдёргивает голос Лошало:
— Хочешь, погадаю? — миролюбиво предлагает цыган.
Тончик наблюдает, как Лало неторопливо тусует колоду. Длинные пальцы изящно перехватывают карты, и Тончику снова чудится какая-то взаправдашняя магия в этом. Где-то недалеко тихо брынчит гитара, да костёр потрескивает, стараясь подобраться ближе и лизнуть новенькие кроссовки, поэтому Тончик на секунду отрывает взгляд от смуглых пальцев, пододвигает ноги и недовольно фыркает:
— И нахрен мне сдались твои картинки эти? Ты прям по ним всё видишь да, колдун недоделанный?
Лало усмехается и качает головой:
— Ай-яй, Анатоль, нельзя так с картами обращаться, они и обидеться могут. Или я, — он натурально скалится, — возьму в отместку и влюблю тебя в Танечку Восьмиглазову с девятого канала.
От такой перспективы Тончика передёргивает.
Он даром что не крестится, подскакивает, как ошпаренный, и уже готовится начистить наглому цыгану морду, как вдруг Лошало останавливает его взмахом руки и делается серьёзным, совсем как на общих сборищах лидеров. Тони опускает взгляд и видит причину такой перемены — прямо возле босых ног Лошало валяется карта.
На ней то ли пацан с девкой, то ли две девки и над ними какое-то всратое подобие ангела — Тончик полностью рассмотреть не успевает; Лало хватает карту, переворачивает рисунком к себе и разглядывает долго. Задумчиво хмурится, затем смотрит на Тончика и внезапно улыбается:
— Да уж, что ни ночь, то каприз.
Карту цыган кладёт обратно, ещё раз тасует всю колоду и прячет в бесконечных складках своей рубашки. И, судя по всему, свои странные реплики объяснять не собирается.
Тончик сверлит его взглядом ровно до того момента, пока Лошало не поднимает глаза в ответ; он щурится по-лисьи и улыбается как-то рассеянно.
— И чё это ты щас тут исполнил, цыган? — терпение Тончика лопается где-то на этом бесячем прищуре, и он едва заметно сжимает кулаки.
— Говорил же, Анатоль, не обижай карты. Вот тебе Влюблённые* и выпали. Ты теперь девятый канал не включай от греха подальше, а то, глядишь, Татьяна во главе банды однажды встанет.
Тончик дышит как паровоз, пунцовеет ушами и, видимо, продумывает в голове все варианты цыганской мокрухи, как вдруг мягкий голос его останавливает:
— Рассказать тебе сказку, гаджо?
— Как дед насрал в коляску? — скалится, было, Тончик, но видя, как Лошало скептически выгибает бровь, усаживается обратно, поближе к костру и почти примирительно бурчит:
— Про что?
— Про любовь.
— Ты опять за своё?! — Тончик почти кричит.
— Успокойся, Анатоль, это просто сказка. А насчёт Тани я пошутил.
Лало молчит, улыбается и смотрит на танцующий огонь, пока Тончик решает, остаться возле костра и слушать, как глубокий голос обволакивает и поёт свои колдовские песни, или по-пацански плюнуть и уехать на хату пить пиво. Наконец Тони сердито встряхивается и говорит:
— Любовь-шмуёвь. Давай уже, раз предложил. Расскажешь — и по домам, а то пацаны стопро уже обыскались меня.
Лошало не спеша забивает оставшийся табак в трубку и медленно раскуривает. К дыму от костра примешиваются вишнёвые нотки, и Тончик морщится, но чисто для проформы; а сам принюхивается незаметно и завороженно наблюдает, как Лало пускает большие кольца.
Бархатный голос разливается в воздухе, и Тончик обращается в слух:
— Жил да был один мальчик в таборе, но непростой, а волшебный. Днём он матери помогал, да в поле резвился, стараясь ветер оседлать, а ночью, таясь за всполохами огня, перекидывался мальчик в лиса хитрого. Крепкими лапами землю вспахивал на бегу, шубой рыжей одиноких путников обманывал — не то искра, не то пожар лесной летел сквозь деревья.
Повадился тот мальчик к речке за табором ходить. Там детишек городских уйма гуляла; штаны потертые, в заплатках все, а сами дети бледные, будто у солнца в немилости. Сорванцы босоногие речушку вдоль и поперек исходили, игр напридумывали — мальчику столько и не снилось. И стал он с ними водиться, благо ребята хорошо приняли цыганского лисёнка, в стаю свою определили, прозвище дали, а самый главный на руку бороться позвал.
Мальчик был не из сопляков, к тому же, текла по его жилам кровь звериная, вот и зауважали его дети, а главарь так и подавно.
Девчушки, которые его сторонились поначалу, стали в косы ленты красивые вплетать, глазами в его сторону сверкать да улыбаться зазывно, а сам мальчик только и знал, что на главного глядел.
Дерзок был пацан, что волчонок, смышлён не по годам, историй интересных знал немерено, и каждый вечер мальчик засиживался допоздна, слушая городские байки.
Матушка головой качала и говорила, что этот гаджо до добра не доведет, да только мальчик не слушал и сбегал к реке, снова и снова.
Вскоре от стаи остались только главный волчонок, да лисёнок — остальные разбрелись кто куда; кого родители осерчавшие забрали, кто в другие стаи ушёл, а лисий мальчик всё неотступно следовал за своим дерзким долговязым волчонком.
Лало делает паузу, чтобы затянуться и косит взгляд на Тончика: тот задумчиво смотрит в костёр, а между бровей — глубокая хмурая складка. Проникся, видать, раз зубы не скалит.
Выдохнув длинную струю дыма, Лошало продолжает:
— Однажды, поздним осенним вечером, когда дыхание стылой дымкой улетало в небо, звёзды светили ярко-ярко, а делить одно порванное покрывало на двоих стало обычным делом — так теплее, вестимо, — мальчик долго смотрел на своего волчонка, а тот — на звёзды.
Звёзды были красивые, мерцающие, но куда красивее блестели волчьи глаза.
Мальчик решился:
— Хочешь, фокус покажу?
— Хочу.
И засияли сумерки оранжевым пламенем, взвилась листва под чёрными когтями, и предстал перед парнем красавец-лис с изумрудными глазами.
Да только исказилось у волчонка лицо от страха, схватил он камень и в животное бросил, да ринулся удирать. Камень тот мальчику в самое сердце попал, да так там и остался.
Забурлила река лисьими слезами, поднялась вода и вышла из берегов, ветер поднялся страшный, завыл горько да листья в смертельную пляску утащил.
Сгинул лисий мальчик в той пляске и не видать его больше было ни в таборе матушке безутешной, ни возле реки ребятне босоногой.
А волчонок тот, говорят, к реке всё приходил, звал, как полоумный, лиса своего, прощения просил, да только молчала водная гладь, и лишь изредка изумрудными камешками на дне грустно блестели лисьи глаза.
Лало замолкает и ловит взгляд Тончика, смотрит долго и пронзительно. Всё вокруг замирает, пока Тони теряется в зелёных глазищах и не знает, что сказать. Ему кажется, что цыган сейчас спросит, хочет ли он, Тончик, фокус, и как обернётся этим самым лисом, да как унесётся в ночь вместе с ветром. И Тончик никогда его больше не увидит. Почему-то последняя мысль, вопреки всему, больно колет сердце.
Наконец Лошало отворачивается, и наваждение спадает, снова возвращаются звуки гитары, тихое потрескивание поленьев, и Тончик трясёт головой; бормочет что-то и поднимается, отряхивая налипшие на треники травинки.
Прощается он скомкано, в машину садится в каком-то нелепом смятении и домой едет не сразу; ещё с час Тони колесит по городу, выкуривая одну сигу за другой, а в голове плещется вакуум.
Дома Тончик первым же делом включает видавший виды телевизор, перелистывает на девятый канал и напряжённо всматривается в лицо ведущей. Долго всматривается, почти десять минут, пока она что-то там лепечет на своём телевизионном языке, но ничего не происходит. Сердце не ёкает и не падает с обрыва, а в таниных глазах не хочется утонуть, как пишут во всяких занюханных бульварных книжонках. Единственное, в чём хочется сейчас Тончику утонуть — это в пиве и сигаретном дыму. Наебал цыган, как-то облегчённо думается ему, наебал, что приворожит, говнюк колдунский. Тончик думает, что всё ему припомнит, но как-нибудь потом.
А ночью ему снятся лисы.
***
Весть про почившего лидера Железных разлетается быстро.
Тончик собирается на похороны чуть ли не вдвое больше обычного — хер знает, кого он там хочет впечатлить стираной олимпийкой почти без пятен — но внутренний голос ехидно подсказывает, что Лошало оценит. Сам цыган-то всегда с иголочки гоняет, в своих этих бордовых разлетайках и расписных жилетках. Тончик возражает сам себе, мол, отдавать дань уважения покойнику в замызганном тряпье как-то не комильфо, и треклятый цыган здесь абсолютно ни при чём.
На кладбище он прикатывает последним: Малиновский и Алик уже здесь, а позади них виднеется бордовая рубашка — иногда Тончик думает, что весь гардероб Лало только из них и состоит.
Малина, который на больших сходках всегда распаляется не на шутку и может говорить часами, сегодня необычайно сдержан, говорит отрывисто, коротко выражая соболезнования оставшимся членам Железных рукавов.
А вот Лошало для обычного себя выглядит достаточно мрачно. Он переминается с ноги на ногу и стреляет взглядом по сторонам, будто опасается чего-то. Тончику эта вся канитель перестаёт нравится ещё на первой минуте и он, не выдержав, подходит к Лало и тихонько пихает его в бок:
— Ты чё такой дёрганый? — ему бы, конечно, хотелось вложить в голос как можно меньше беспокойства, но, видимо, нервозность у цыгана заразная.
Лало смотрит тяжело и недоверчиво, но затем решается:
— Карты, Анатоль, сегодня мне сказали: быть беде.
Тончик не верит своим ушам и вскипает быстро: из-за каких-то бумажек с картинками этот дурачок того и гляди сейчас в обморок хлопнется.
Поэтому он шипит Лошало в самое ухо:
— Бросай свои эти цыганские штуки, и так не в весёлых конкурсах участвуем. Да и кто вообще перед похоронами пасьянсы всякие раскладывает?
Лало мрачно смотрит поверх тёмных очков, и Тончик горько понимает: он и раскладывает.
На фоне Малиновский заканчивает речь, а значит можно по-быстрому кинуть пару конфет на могилку и убраться отсюда как можно скорее: кладбища Тончик страсть как недолюбливает.
Можно даже заехать в табор, размышляет он, и напроситься к костру, чтобы сидеть, греться и слушать, как Лало в очередной раз рассказывает какую-нибудь сказку. Только на этот раз он попросит не такую грустную.
На душе неотвратимо теплеет, да так, что Тончик неосознанно оборачивается на цыгана. Краем уха он слышит какое-то противное тиканье и отчаянно-удивлённое малиновское «Опа!».
В следующую секунду всё вокруг тонет в оглушительном звуке, Тончика накрывает волной жара и последнее, что он видит перед темнотой — то, как крупный осколок надгробия рубиновым цветом прочерчивает Лало висок.
Тончик очухивается, ослеплённый болью, и не знает, сколько он здесь лежит. Главное — жив, и не важно, что задело бочину, а огнём опалило ногу. Вторая мысль — Лошало! — заставляет его похолодеть от ужаса. Где-то на периферии сознания злым цепным зверем колотится ярость на собственную беспомощность и запоздалое понимание: прав был Лало.
Тончик пробует перевернуться, но тут же едва ли не кричит — ногу простреливает дикой болью. Матерясь и титаническими усилиями заставляя себя двигаться, он подползает к виднеющейся в траве обгоревшей бордовой рубашке.
Цыган дышит еле-еле, и Тончику хочется разрыдаться от облегчения. Крепко сцепив зубы, он набирает своим и коротко отдаёт приказы. Ребята смышлёные, прикатывают на визжащей «девятке» уже через десять минут, и все эти долгие десять минут Тончик жадно ловит каждый вдох-выдох, не отнимая цепкого взгляда от цыганской груди. У него самого нога горит нещадно и бок печёт, но он не обращает внимания. Где-то позади кряхтит Альберто — ему тоже нехило прилетело, а вот Малина лежит без движения. Так же, как и чёртов Лало.
Пацаны оказываются смышлёные ещё и потому, что вызванивают остальных членов банд; «Лампасы» приезжают спустя каких-то пять минут, а чуть позже — и люди Малины.
Пока лидеров бережно грузят в машины, рядом тормозит белая «семёрка», из неё выскакивают рослые загорелые парни, и перебивая один другого, лопоча что-то на их непонятном языке, бросаются к Лошало.
На вопросы сил отвечать нет, они все уходят на то, чтобы подняться на ноги и твёрдо проковылять к «семёрке».
— Я с ним поеду, — Тончик почти рычит и хмурится на цыган исподлобья. Аура вокруг него убийственная, тут и экстрасенсом не надо быть, поэтому парни не сразу, но отступают. Тончик плюхается на заднее сиденье и едва ли не теряет сознание от боли, но быстро смаргивает выступившие слёзы и предельно осторожно кладёт голову Лало себе на колени.
То, что цыгане доверили ему сохранность своего вожака вроде бы и должно парить, но не сейчас.
Всё, что его заботит сейчас — это почти незаметное дыхание, да слишком долгая дорога до табора, но он, чёрт возьми, дотерпит.
Ради посиделок у костра и мягких сказок он дотерпит.
Сознание он теряет уже на въезде в табор.
Тончику снится сон. Тревожный, липкий и почему-то с запахом трав. Во сне лицо Лошало со стекающей по вискам кровью сменяется на лицо какой-то старой цыганки, а чуть позже деформируется и отращивает себе лисьи уши, окроплённые красным. Тончик хочет проснуться, но утопает в жарком бреду и просит отпустить его к реке, под звёзды, а затем снова проваливается в темноту.
Из неё он выныривает с жутко болящей головой и испуганно озирается: повсюду льется мягкий оранжевый свет, а возле его тахты и правда сидит старая цыганка с вроде обычным смуглым лицом.
— Где… Лало? — Он не узнаёт свой голос, охрипший и надломленный.
Цыганка тут же вскакивает и начинает суетиться, подносит ему воды, не переставая трещать на нерусском, от чего башка начинает только сильнее болеть.
Он на пробу двигает ногой: она всё ещё печёт, но не так сильно — на ней какая-то мудрёная повязка, такая же, как и на боку.
Он жадно выпивает весь стакан и снова падает в темноту. На этот раз без снов.
Просыпается он от того, что всё та же цыганка меняет ему повязку. Он молча и настороженно наблюдает и безропотно повинуется, когда она жестами просит его подняться или повернуться — это удаётся сделать почти безболезненно.
— Лошало, — снова хрипит Тончик и делает какие-то пассы руками, надеясь на то, что хотя бы так его поймут.
Цыганка смотрит как-то горестно, цыкает и качает головой — от этого сердце ухает куда-то вниз.
— К нему отведи, — голос у Тончика такой, что будь рядом костёр — замёрз бы.
Цыганка пытается возразить и что-то опять начинает говорить, но Тончик её не слушает, а пытается встать.
Его шатает, как осину на ветру, но он сжимает челюсти и буравит цыганку взглядом:
— Веди.
Та вздыхает грустно, колеблется ещё пару секунд, но руку подставляет, мол, пойдём, раз настаиваешь.
Лошало выглядит плохо. Под глазами — глубокие тени, лицо осунувшееся и губы бескровные. Но жив, жив!
Тончик опускается рядом с кроватью и закрывает глаза, не замечая исчезновения цыганки. Всё, что его волнует — это прерывистое дыхание и подрагивающие ресницы.
Остаётся только ждать.
Ожидание в неизвестности смерти подобно, а терпением Тончик никогда особо не отличался.
Его хватает меньше чем на сутки, прежде чем эмоции берут верх, выжигая отчаянием всё внутри.
— Эй, Лало, слышь, прекращай уже, грёбаный ты цыган! Ты мне тут нужен. И карты твои дурацкие нужны, правду же предсказывают. И любовь твою сраную, и беду, блять.
Он почти не ест, хлещет только воду стаканами и напрочь отказывается отходить от Лошало.
Тончик сидит на полу возле кровати уже вторые сутки и только что не воет; от боли душа на куски рвётся.
Он думает о том, что отомстит за каждый час, проведённый здесь, лидеру Железных, а ещё о том, что цыганские знахари — мастера своего дела, городским зажравшимся докторам из поликлиники стоило бы у них поучиться.
Цыганка снова приносит попить, и Тончик берет стакан не глядя; он изо всех сил старается не замечать её обеспокоенные глаза.
По расплывчатым подсчётам идут третьи сутки, а у Тончика потихоньку умирает надежда.
Он утыкается горячим лбом в прохладные руки Лало и повторяет, как мантру, волшебные, как ему кажется, слова:
— Проснись, проснись, проснись, лисий мальчик. Я бы ни за что тебя не прогнал.
И, наверное, ему чудится, как мимолётно дрожит рука, как дыхание сверху убыстряется, а такой привычный бархатный голос, охрипший от долгого молчания, спрашивает:
— Правда?
***
Это потом уже Лало полностью поправляется, а Тончик всё это время цепным псом дежурит у кровати, только что его в кресло насильно пересаживают под строгим взглядом зелёных глаз.
Это потом происходят неловкие признания, краснеющие от переизбытка чувств уши и влажные поцелуи, прячущиеся в дыму от кальяна. И сказки, дивные сказки у костра, где можно лежать головой у Лало на коленях и смотреть на звёзды.
А сейчас есть только этот тихий голос, тёплые пальцы в волосах и надежда.
И Тончик честно отвечает:
— Правда.
