стерильная игла

      глеб пьяно на ухо шепчет бредни о любви, но так тепло внутри, и рвется это из груди в ответ, сгусток самых теплых чувств.       шато просыпается, выдыхая шумно и глаза не в силах открыть. артем морщит лицо и в клубок сжимается, стискивает в зубах край одеяла. подобные сновидения добивают, а слюна вязкая и неприятная, пропитывает ткань пододеяльника с омерзительным пятном. глушится сердца крик, глаза жмурит мальчик взрослый. слезы удержать хочется, словно на цепи, как грудную клетку. вета, обеспокоенная и голодная, скулит у кровати, артем не кормил ее около двух суток, гринписа на него нет. парень нос отталкивает любопытный, раскрыв глаза палит в потолок, где пляшущие на потолке солнечные зайчики не радуют взор. больше никогда и не порадуют.       голубин впускает солнечный свет в комнату, словно гостя, шатохин этому гостю не рад. отворачивается, но навсегда запоминает глеба, что плещется в солнечных лучах, зайчиках от диско шара на тумбе. такого необычайно красивого, домашнего и своего, таким его может видеть только артем, и наверное, это дороже всего.       —ну что же ты, артем, вставай, тебе надо бы привести себя в порядок, совсем себя запустил, —глеб говорит специально мягко, но издевку в голосе шато ни с чем не спутает. у него снова все щемит внутри. он издает жалкое подобие рыка, голова готова лопнуть от этого вроде бы и родного голоса. выскребсти, вымести бы его из черепной коробки, оторвать от сердца большим куском гнилым. не просыпаться бы и не ощущать то, что так сложно описать, боль всю никогда словами ему не передать.       артем поднимается через «не могу», животное попросту жаль. она не виновата в том, что хозяин… не смог? депо сует ледяные ступни в тапки, надевает вязаный, полосатый цветной кардиган и облизав пересохшие губы движется на кухню. вета все вертится в ногах, радостная от долгожданной активности владельца, что вымученно улыбается и гладит ее меж ушек. щедро наполнив одну миску доверху кормом, а другую водой, он наблюдает за ней с подоконника, имея дикое желание провалиться сквозь текстуры.       вся квартира находилась в ужасном состоянии, не гулявшая вета справляла нужду по углам, пыль была видна не вооруженным взглядом на каждой поверхности. шато прекрасно понимал что так нельзя, но сделать что-то с этим, с собой, ничего не мог.       —мдааа, я говорил, что ты без меня загнешься, ты безнадежен, беспомощен и жалок, — голубин тихо шепчет, проходится словами по и так натянутым до предела струнам нервов. без глеба тот и правда стал жалкой тенью себя. до невозможности худой, бледный, с пустыми глазами-льдинками, что видели смерть.       струны лопнули под напряжением, а в голове лишь одно снова вертится: не уберег и не спас. все сливается в один белый шум, перед глазами образ глеба, светлый и чистый, подобно ангелу хранителю.       мурашки бегут по истощенному телу, бульвар сам себя обнимает и колени жмет к груди. он сжался в клубок, надеясь спрятаться от всех, защититься и забыться.       помните как в году семнадцатом, различные инфопаблики капсом писали: репер фараон передознулся. шато их обвалил хуями, глеба обнимая покрепче, но те словно накаркали. шел восемнадцатый год, глеба нет в живых.       бульвар прекрасно знал о зависимости парня, но лезть в это не считал нужным, сам ведь через это прошел и вынес хороший урок, чего желал и для глеба. правда, единственное что вынесли, так это тело голубина вперед ногами.       артем просыпается из-за веты, что тычется носом холодным, от нее несет чем-то ужасно гадким. глаза еле открываются, он их усердно трет, привыкая к темноте, вета безумно громко и безостановочно лает. шато вляпывается во что-то склизкое, комковатое, глеба нет рядом и все это дико пугает, на кровати месиво, от которого точно останется след на пододеяльнике.       до него в экстренном порядке все доходит, в голове словно сирена воет, он бежит на кухню, где подсветка над раковиной тихо горит, и замирает в ступоре. глеб лежит на полу, кожа его — то ли бледная, то ли синяя, света нехватка не дает определить. бульвар замедленно действует, он дико растерян, напуган, кровь стучит в висках а сердце уходит в пятки. голубин со смесью пены и рвоты у рта, в неестественной позе: выгнутым позвоночником и разбросанными руками и ногами, как у тряпичной куклы, «неужели судороги», выглядит страшно, но еще страшнее чувствовать тепло, но пульса отсутствие под мерзко-холодными потными пальцами. вета крутится рядом, артем только сейчас обращает на это внимание, она так выбешивает, что он закрывает ее в туалете, возвращается на кухню, где царит жуткий бардак и окно открывает, потому, что также жутко воняет. он не знает, что делать с трупом своего парня в вашей квартире.       прикрыв глаза, он ощущает себя словно в морге. эмоции, осознание ситуации, все доходит долго. отрицание сидит внутри, все словно сон, кошмар без рамок приличия. артем вызывает скорую, в треморе рук мажет мимо нужных цифр. определенно, он бы не вынес того. что происходило на кухне не так давно.

***

      подсветка также тускло горела над раковиной, голубин сидел на кухне совершенно один. был слышен тихий храп, глеб за него цеплялся и дышал в такт с темой, накатывала тревожность. подрагивали кончики замерзших пальцев, озноб сковал все тело. мышцы тихо болели, но все шло по нарастающей. глеб влетел по полной, он чувствовал как желудок выталкивает все, что только можно. общая слабость не дает встать, голубина рвет рядом с собой, пачкаются отросшие прилично волосы. все это до мурашек и соленых слез. тело словно чужое, незнакомое, а перед глазами воспоминания, где он яркий, мокрый и раздетый ныряет в толпу, что так хотела коснуться его. коснуться яркой звезды, от которой была своя энергия, неземная, реально космическая.       глеб падает с табуретки, его рвет по новой, он захлебывается в этом, в боли. вета прибегает на шум, бегает вокруг глеба и мажется во всей гнили. у него до сих пор подрагивают пальцы, тело выгибает.

***

      артем выравнивает дыхание, усыпляет боль, это теперь ежедневное действо, но такое нужное, как лукавость, когда говоришь о своем состоянии, наглое вранье родным и голос глеба, от которого хочется быть свободным.       планы. мечты. цели.       еще один совместный альбом, следом тур, возможный мерч и смена квартиры. глеб не любил сидеть по долгу на одном и том же месте, ему нужна была постоянная смена обстановки. артема это не всегда устраивало, к некоторым квартирам он успевал прикипеть, ему они уж очень приглядывались, но что поделать? ради глеба он каждый раз собирал вещи, потом и наводил вместе с ним уют, привыкал к новому расположению продуктовых и прочих магазинов, а сейчас это можно оставить в прошлом.       —а ведь это ты меня убил, а теперь строишь из себя непонятно что перед всеми. глазами грустными играешь, пожалейте меня бедного! петушаня, ты запизделся! можешь дальше убеждать себя в том, что ты не виноват! но это не я сладко спал, пока моя «любовь» загиналась! да ты меня и не любил, не любил, ни капли! — глеб кричит и голова накаляется до предела, артем кричит об обратном, швыряет переполненную окурками пепельницу в образ голубина перед собой, это ведь не так, это все пиздеж!       он бежит с кухни в коридор, вылетает с квартиры на лестничную клетку буквально кубарем, еле нацепив кроссовки и бьет по кнопке вызова лифта. обернувшись, депо смотрит в тупую на вышедших на крики соседей, вету и глеба позади них с гадкой ухмылкой.

***

      соседи по палате чуть косились на него, это вгоняло в тревогу, было не по себе. артем никак не мог привыкнуть к ним, в целом к этой больничной обстановке. здесь все было по другому, даже воздух которым он дышал, он словно не оседал в легких тяжким грузом, был максимально чист, стерилен. максимально чисто было и от отсутствия социальных, от своей обыкновенности здесь. медсестрам, тем более и другим проходящим лечение здесь, было глубоко насрать кем там шато является в медиа пространстве.       его лечащий врач, владимир сергеевич, мужчиной был приятным, спокойным. действовал он с холодным расчетом, но при этом и с теплой улыбкой. артем честно не желал ему все выкладывать, петлял от вопросов и тем самым наводил на новые, но мужчина выпотрошил каждого таракана с его черепной коробки. владимир сергеевич воссоздавал все по крупицам, докопался до сути, до главного героя — до глеба. он каждый раз глядел на шатохина своими глазищами и тянул с глотки нить повествования, желая собрать целостную картинку, пазл произошедшего.       периодически говорить о «главном герое» тупо не оставалось моральных сил и наставала тишина. от нее бульвар бежал, она его угнетала, возвращала прямиком в ту ночь, он боялся ее как кошки воды.       а ведь и вета тогда даже не скреблась, она словно все понимала. кстати, где она? наверняка ведь кто-то из близких забрал ее пока к себе. артему необходимо перевести тему, он задает вопрос.       —владимир сергеич, вы не знаете, что с моей собакой?       врач чуть удивляется вопросу, качает головой и вскоре обводит имя «глеб» в кружок, чертит странную схему, пишет очередное множество вопросов.

***

      дни тянулись нугой от сникерса, медленно, не всем по вкусу. артему было здесь откровенно скучно, по прежнему не комфортно. близкие приходили так часто, как только могли. вету взяла мама, девочка была так счастлива увидеть хозяина, кружилась у его ног, напрыгивала, и довольно в руки тыкалась, напрашиваясь на ласку.       честно, тема стоял овощем, ему нужно было времени чуть больше, что бы понять вопрос, который ему задали. это, кажется, побочка от таблеток прописанных. они помогали, спорить он и не собирался, глеб затихал. владимир сергеевич через дебри шел к проблемы корню, артем и сам не заметил, как постепенно, выложил ему все. мужчина шел медленными шажками, но, тише едешь — дальше будешь, он докопался до всего. разговоры склонялись к возможной выписке из больницы, но несмотря на общую картину, казалось бы, выздоровления, крыша ехала только в путь. артем скучал. скучал, блять, по глебу. он плакал в душе и молил его вернуться, молил его о слове, о образе. теперь он был в команде с тем, кто его погубит.