permanent.

теплый свет комнатной лампы ложится желтой пеленой на узорчатые обои, среди завитков которых киллуа и гон искали всевозможные лица и фигуры, соревнуясь в возможностях своей фантазии, где фрикс чуть ли не до дырок прожигал стены взглядом, а киллуа поглядывал на до смехотворного сосредоточенное лицо друга с тонкими морщинками меж сведенных бровей. сейчас же, узор из линий плывет перед глазами цветными пятнами, смешивается в кашу и размывается, золдик смаргивает пелену с глаз, что оседает каплями на густых ресницах, и скатывается на смятый пододеяльник, оставляя темно-серые круги. киллуа стыдливо трёт глаза рукой и причудливые тени, ложившиеся на ладони, на доли секунды кажутся давно смытой кровью жертв, от чего киллуа брезгливо вздрагивает. показалось. всего лишь глупый ночной кошмар. глупые слёзы. глупое прошлое, которое стереть из головы не так уж и просто, как кажется. киллуа растирает руки, и тело кажется совсем чужим, ватным, охваченным липкой дрожью, будто не до конца очнувшееся от плохого сна. будто бы часть сознания все ещё находится в теле ребёнка с перепачканными в бордовой крови руками, вплоть до локтей, на чей металлический запах организм перестал реагировать комком отвращения в горле ещё с двух лет. киллуа всхлипы проглатывает, прерывисто вдыхает воздух, отчего-то ставший горячим, и сжимает кулаки, впиваясь ногтями в кожу ладоней до следов полумесяцев, потому что плакать нельзя-нельзя, потому что прилившая кровь к щекам навевает воспоминания. потому что свистящая в воздухе звонкая пощечина оставляет багровеющий след отцовской ладони на лице, и отпечатывается невидимое, но оседающее в голове на долгие годы — не плакать. не плакать, когда провалил задание и пролил больше крови чем обычно — отец учил вырывать чужое сердце из грудной клетки практически всухую, но киллуа часто марался больше, чем следовало. золдик украдкой утирает глаза, мажет чужой кровью по лицу и молится, чтобы появившуюся красноту под глазами не заметили. холод расползался противным онемением в конечностях, вязким страхом по венам, отдаёт пульсацией в висках, когда отец складывает руки на груди и низким басом требует поднять голову. ведь киллуа, как и все другие в их семье — машина для убийств, не больше и не меньше. ведь киллуа плакать не положено, испытывать жалость не положено, водить дружбу не положено, игнорировать приказы не положено. ведь киллуа — золдик. и этим все сказано. он поджимает коленки, считает до десяти и парализация начинает медленно отпускать закоченевшее, будто на морозе, тело, а легкое прикосновение чужих теплых пальцев к щеке прошибает током, окончательно выводя из клетки ночного кошмара, мелькающего обрывками прошлого в черепной коробке. — гон? вздрагивает, осипшим спросонья голосом, чуть хриплым и будто не своим, спрашивает. — опять кошмар приснился? киллуа с задержкой кивает на вопрос, цепляется пальцами за белую майку гона, утыкается носом в загорелое плечо и чувствует, что от него пахнет домашним сухим теплом, постиранными в лимонном порошке простынями, и даже хвойным лесом, в темном бархате которого фрикс пропадал до заката. пахнет так, как никто другой в мире — по-особенному, по-привычному, по-родному — до сладкого покалывания в груди. золдик глубоко вдыхает, и позволяет себе громко, до стыдного, разрыдаться . гон щебечет что-то ласково-успокоительное прямо над ухом, утыкается вздёрнутым кончиком носа в белую макушку, гладит по волосам почти невесомо, пропускает снежно-белые пряди сквозь пальцы, и киллуа даже не вслушивается в смысл чужих слов, улавливая только мелодику и интонацию, слыша голос гона сквозь призму собственных рваных вдохов между затяжными всхлипываниями. киллуа постепенно стихает, и фрикс с силой отцепляет от себя чужие скрюченные пальцы, зажимает его ладонь в своей, второй рукой удерживая за мокрый подбородок. золдик потупляет взгляд о его излюбленную помятую майку и переводит на собственные пальцы, словно боясь, что оставил на ткани зацепки, пока до боли комкал ее в руках. словно боясь, что он запятнал ее кровью, в которой киллуа был перепачкан сотни-тысячи-миллионы раз. словно боясь, что кошмары реальны и стремительно материализуются сквозь поры кожи бардовой жидкостью из чужих перерезанных артерий, которые он разрывал собственными ногтями. будто она никогда не отмоется и останется позорным клеймом бывшего наемного убийцы: чужая кровь въедается под кожу, остаётся под ногтями, не утекает в слив раковины даже после часового оттирания рук металлическими губками до сцарапанной кожи и зуда от мыльной пены. но майка лишь серо-желтая в полумраке комнаты, сырая от чужих слез, а собственные пальцы — тонкие и бледные, охваченные тремором. и тогда киллуа поднимает взгляд, встречаясь с тёплым карим цветом чужих, древесно-медовых, удивительно больших глаз с открытым и лучистым взглядом, который не менялся с его двенадцати. глаза золдика — холодные, с прозрачными бликами и колючим взглядом, голубые льдинки, мороз которых тает и стекает солеными слезами по бледным щекам, зацелованными сухими губами. киллуа жмётся, ластится, позволяет чужим пальцам гладить по коже мозолистыми подушечками, размазывать слезы и сам тянется непроизвольно, как слепой котёнок тычется и оставляет смазанный поцелуй на уголке его губ, соленных из-за его слез, и порывисто выдыхает сквозь стиснутые зубы, хрипло всхлипывая. в слезах киллуа свет настольной лампы дробится на множество золотых осколков, которые тут же заботливо собирают большими пальцами. золдику, отчего-то, стыдно до неприятной щекотки по телу, когда запертые чувства, накопившиеся в липкий невыплаканный комок, выходят наружу, освобождая сердце от, казалось бы, вечного груза. киллуа дёргает руки на себя, когда чужие пальцы с силой сжимают запястья, но гон смотрит пронзительно, горьким шоколадом своих глаз, и киллуа сдаётся, находя в этом жесте все болезненно неправильным. особенно то, что гон до сих пор вытаскивает его из омута липких ночных кошмаров. они цепляются за сознание тягучими нитями воспоминаний, обдают кожу ледяным пламенем и заставляют сердце заходиться бешеной аритмией. он хватает за руку, светит золотом в конце воронки лабиринта, выстроенной детскими страхами, тянет на себя, переплетает пальцы — уверяет, что плакать можно, нужно, а таким, как киллуа золдик, даже полезно. и отчего-то киллуа чувствует себя мотыльком, лезущим на яркий свет нагретой лампы, обжигая бахрому крыльев из-за непреодолимой тяги к желаемому. руки гона часто перепачканы в желтой смоле деревьев леса неподалёку, в зеленоватом соке сорванных листьев искристо-зеленого цвета, в коричневой пыли на дороге и песке на берегу стеклянно-лазурной реки, перепачканы золотом и изумрудом, солнцем и летним загаром, перепачканы вечным морозцем чужих ладоней, но главное, не кровью, которой киллуа так боялся ненароком замарать. с первой встречи, с первого дружеского рукопожатия, с первого, прожигающего неловкостью, объятия, с первого невесомого поцелуя. фрикс чувствует, понимает, видит насквозь, растапливает льды, тушит кошмары. гон, олицетворенное солнце, которым нарек его киллуа, тянется к перманентному маркеру на тумбочке, и золдик следит внимательно, смотрит за плавными движениями тела, смотрит за бликами мерцающими в карих глазах, смотрит куда угодно, но не на свои ладони. чтобы кошмар, ненароком, не ожил. чернила маркера мокрым холодком очерчивают короткие линии по коже, которые складываются в покосившиеся буквы — гон дышит через раз, сосредоточенно прикусывает кончик языка и крепко сжимает чужое запястье. киллуа тянет руку — стержень неаккуратно дёргается в право и гон недовольно мычит, тут же пишет поверх неудавшейся линии и буквы высыхают на глазах, становятся матовыми. киллуа приходится щуриться, чтобы разглядеть надписи черными чернилами под тусклым тепло-желтым цветом лампы. «люблю» горит на коже, будто чернила — бензин, а стержень маркера — поднесенная к ним спичка. золдик на секунду теряется, буквы вспыхивают в глазах хороводом мелькающих искр, будто новогодним салютом, который находится всего лишь в полуметре от своего лица. каждое «люблю» оставляет меньше просветов бледной кожи. каждое «люблю» отпечатывается в голове штампом, дробя кошмарные видения в крошку. каждое «люблю» прошибает током артерии, в которых кровь на мгновение застывает, когда сердце пропускает удары. и абсолютно каждое «люблю» гон рисует старательно и аккуратно, в перерывах шепчет то самое каждый раз по-новому, по-особенному, удивительно проникновенно, что оно оседает пылающим теплом за рёбрами и колкими бабочками в желудке, из-за чего киллуа чувствует, как стянутая кожа щёк от высохших слез поджигается изнутри розовым пламенем. ведь его, золдика, никто никогда не учил говорить это странно-тянущее слово, похожее на клубничный сироп, которое на кончике языка становилось совсем чужим и хотелось им подавиться. «слова бестолковые.» — думает киллуа, даже если рубиновым горят кончики ушей, когда он понимает, что не ототрет эту тираду со своих ладоней ни одним мылом за день, а то и за несколько. даже если от этого простого осознания уголки губ дергаются вверх. «все и так предельно ясно.» —думает киллуа, потому что им с гоном можно было избежать необходимости твердить о своих чувствах (однако фрикс никогда не упускал возможность сказать что-то щемяще-ласковое, за что иногда прилетало ладонью по затылку, вроде как взаимного подтверждения своих чувств), потому что киллуа долго свыкался с ощущением чужого тепла под боком, а говорить и принимать нежности так и не научился. поэтому и шепчет, совершенно беззлобно, вяло сопротивляясь, отчего художества на руке все больше превращались в черную путаницу из заходящих друг на друга букв, неудавшихся сердечек и случайных линий по тыльной стороне: — придурок. это слово гораздо больше приходилось по душе золдику, которое он тянул с излюбленной издевательской интонацией или бросал коротко и обиженно, по случаю и без. гон обещает, что если золдик не прекратит бубнить себе под нос свои недовольства, то он выразит свою любовь прямо поверх губ киллуа, не постесняясь провести стержнем маркера с особым нажимом. киллуа замолкает, кажется, совсем успокаивается, и фантомная кровь больше не чудится на своих ладонях. на выдохе, еле слышно, так чтобы до оттопыренных ушей гона это не долетело, шепчет, едва приоткрытыми губами: «я тебя тоже.»