иногда ты снишься мне

— Дай руку мне! — Прощай. Бесцветно бросает, уходит, и Бездна заглатывает звук шагов, но доносит издевательски громкий шорох плаща. Крисания привыкла слышать его за своей спиной, за секунду до того как Рейстлин коснётся её плеч, а ухо опалит его дыхание. Сейчас шорох удаляется, но странное, неестественное эхо звучит ещё долго. И откуда оно только здесь? Здесь же нет ничего. Может быть, это просто шепчут насмешливые голоса в её голове. У Крисании нет сил встать, и она только тянет руку вперёд, стараясь поймать это звук, хватая пустой воздух, пока вдруг действительно не ловит чужую ладонь. Не Рейстлина. У Рейстлина руки огненные, лихорадочно горячие и тонкие, так что чувствуешь каждую косточку. Эти руки мягкие, женские — и ледяные. Кроме Крисании и Рейстлина в Бездне есть всего лишь одно живое существо. На секунду она, почти с надеждой, думает, что это какой-то морок или тёмная сущность, которыми набито пустое пространство, и они здесь, что добить её, но у слуг Тьмы руки шершавые, будто рассыпающиеся, словно они и сами не рады наспех слепленному иллюзорному телу. Нет, эта рука может принадлежать лишь Одной, и, когда её имя проносится в голове, Крисания с тихим вздохом хочет вырваться, но Такхизис держит крепко. Она присаживается рядом под тихий шелест, но это не ткань шуршит, а сама тьма, в которую Такхизис облачается. Она приподнимает Крисанию, укладывает у себя на коленях и обнимает, и её накрывает мягкая баюкающая мгла, невесомая, но непроницаемая, бархатная, как плащ Рейстлина. Крисания дёргается от воспоминания, но Такхизис удерживает её на месте, не выпускает руки, а другой гладит волосы, стирает слёзы со щёк, и Крисании кажется, что на коже остаются ледяные следы от её пальцев. Она замирает беспомощно. — Маленькая глупая девочка, — шепчет Такхизис, и в голосе у неё почти материнская нежность. Лживая, конечно, но Крисания слишком устала ничему не доверять и не поддаваться. — Поверила в свою любовь, рождённую из амбиций. Ты с честью выполнила своё задание, Посвящённая, гордись. Такхизис устало усмехается. Крисания качает головой и через силу тихо произносит: — Я подвела его. Кого — его? Паладайна? Рейстлина? Элистана? Крисания не знает. — Ты достойно прошла свой путь, — возражает Такхизис. Голос у неё низкий, успокаивающий, и Крисания устало закрывает невидящие глаза. Ей и не нужно смотреть, чтобы знать, что Такхизис улыбается на этот жест покорности. Но Крисания вымотана, и ничего ведь не случится, если она расслабится всего на несколько минут? Тьма торжествующе вьётся вокруг, вплетается в её смоляные волосы, Такхизис гладит ключицы, а потом поднимает её безвольную руку и целует тыльную сторону ладони. Крисания распахивает глаза и рвано вдыхает, прогибаясь в спине. Это отдалённо похоже на поцелуй, которым Рейстлин наградил её, чтобы она могла пройти через Шойканову Рощу, но прикосновение Такхизис тоньше, легче, а кажется, прожигает кожу до кости и прошибает до самого сердца. Это не больно, но на Крисанию наваливается вдруг слишком много чувств, и она дрожит, приподнимается и сама прижимается к Такхизис, чувствует щекой её плечо и не позволяет выпустить поцелованную ладонь. — Я напугала тебя, девочка моя, — воркует Такхизис, а сама обнимает её, гладит по спине, сжимает руку. Крисании противен этот слащавый тон и нежность эта притворная, но гордости возмутиться и оттолкнуть не остаётся, и она, зажмурившись, сворачивается калачиком на коленях у Владычицы Тьмы. Не всё ли уже равно? Да и на кого ещё опираться в Бездне? Потом что-то меняется, Тьма вокруг шипит рассерженно, но Крисания, проваливающаяся в тревожный сон, как-то догадывается, что злится она не на неё, и расслабленно опускается на сухую землю, когда Такхизис стремительно встаёт. Крисания слышит голоса, но у неё не получается задуматься, кому они принадлежат и о чём говорят, кричат даже. Потом она взлетает, оказывается на руках у кого-то из того, реального, мира, и ей слишком уютно, чтобы открывать глаза и пытаться понять, что происходит. Последнее, что она слышит в Бездне, не вопль ужаса пытаемого мага, а смех, и почему-то не угрожающий и холодный, а почти даже весёлый.

***

В себя она приходит только в Храме, слышит городской шум в отдалении, узнаёт шумное дыхание и тяжёлые шаги пришедшего к ней Карамона, мозолистую руку, которую он протягивает ей, звонкий голос Тассельхофа, доносящийся из разных углов комнаты (Карамон шикает на него, будто это может заставить его быть тише, а мало-мальски интересные вещи в покоях наверняка уже волшебным образом оказались в его сумочках). Крисания слушает всё это — и улыбается. Впрочем, она понимает, что всё ещё была ужасно наивна, когда решила, что всё закончилось. Крисания слепа, но это не значит, что она не видит ничего. Она видит — Тьму. Она знает, что в чёрной завесе перед её глазами скрыто больше, чем обычная пустота слепца, ей кажется иногда, что стоит помотать головой или резко повернуться, и она спадёт, как плотная повязка, и Крисания сможет снова увидеть солнце. Но Такхизис, опутав её своей тьмой, держит крепко, и Крисания поначалу даже пугается. — Не бойся, девочка моя, — слышит она в своей голове грустный смех, — Врата надёжно закрыты, я не могу выбраться. Крисания обречённо вздыхает. Она всматривается в темноту перед глазами. Наверное, будь она чёрной волшебницей, она видела, что там находится, так же ясно, как когда-то видела окружающий мир и как Рейстлин видел Нуитари. Но она всего лишь Верховная Жрица Паладайна, глава его последователей в Палантасе и, пожалуй, на всём Кринне, — и она слышит голос Владычицы Тьмы. Крисания молится Паладайну перед сном, но это не спасает её от кошмаров. Она мечется по постели, тяжело дышит, сбивчиво шепчет молитвы в подушку, а огненные горы всё продолжают падать и люди продолжают умирать. Пока однажды рушащиеся храмы и усыпанные трупами крепости не развеиваются, как дым, от прохладного дыхания тьмы. Камень, кровь и пепел исчезают, не остаётся совсем ничего, и только негромкий голос шепчет: «Спи, девочка моя». Она послушно разжимает стиснутые кулаки и падает, падает куда-то в темноту, в объятья ласковых рук, в которых она надёжно скрыта от страха и тревог под бархатной завесой мрака. В густых спутанных волосах теряется поцелуй Владычицы Тьмы. А потом она видит её во сне. — Тебя это смущает? — спрашивается Такхизис непринуждённо. Она сидит в кресле, закинув ногу на ногу, в комнате, похожей на покои Крисании в Храме, но вместо радостного белого и сверкающего золотого все цвета приобретают пресный серовато-розовый оттенок. — Ты называешься Дочерью Паладайна, я сестра Паладайна, так что можешь считать своим неофициальным титулом Племянницу Владычицы Тьмы. Такхизис насмешливо кривит губы и вызывающе смотрит на Крисанию из-под ресниц. Та удивлённо поднимает брови, сражённая такой логикой, не возмущается, как возмутилась бы ещё год назад, и только задумывается, можно ли обвинить богиню в богохульстве. Богиня громко смеётся над её мыслями. Хотя Крисании кажется, что порой она почти чувствует холодные ладони, закрывающие её глаза, она знает, что никакой больше власти у Такхизис над ней нет, и потому не боится. Её присутствие навязчиво, но она тает от одного мысленного обращения к Паладайну — не потому, что страшится его имени, но презрительно фыркает и оставляет Крисанию. А к тому, что Такхизис появляется во снах, она привыкает.

***

Рейстлин приходит к ней — то ли сон, то ли воспоминание. Слишком размытое, быстрое, как хвост кометы — не ухватиться. Крисания тянет руку к трепещущей черноте плаща, но мягкий бархат выскальзывает из пальцев и рассыпается мелким колючим песком Бездны. Запахи вьются вокруг неё — засушенные розы, полынь, кардамон, тимьян, — огненные вспышки взрываются вдалеке, а где-то рядом звонко бьётся о каменный пол пустая колба. Невидимый голос читает заклинания — то шепчет, то кричит. Крисания кружится вокруг себя, пытаясь его найти, выцепить из того времени, откуда он доносится, но сон быстрее её. Мелькают золотые доспехи и отблеск золотой кожи, косой дождь, зарывающийся в грязь у копыт лошади, забрызганная кровью пустыня и обросший чёрными горами горизонт. Белые одежды, чёрные рукава, горячие объятья, сухой смех — всё накрывает сдёрнутая сверху тяжёлая пыльная штора. Она накрывает и закруженную Крисанию, которой кажется, что она без сил падает на пол заброшенного холодного кабинета в старой башне. Просыпается она выспавшейся, но измотанной своей памятью.

***

— На вкус, как песок, — морщится Такхизис и отбрасывает на столик ветку винограда, с усилием доедая ягодку. Крисания сворачивается под одеялом, надеясь уснуть во сне, и садится, сдаваясь, когда у неё не получается. За окном серая равнина, залитая розоватым светом, сочащимся из самого воздуха. Такхизис сидит в облюбованном ею кресле, склонив голову на бок, и вздыхает. Крисания мимоходом успевает подумать, что её декольте её больше раздражает, чем смущает. — Что ты хочешь? — терпеливо спрашивает Крисания. Вопреки ожиданиям, Такхизис не оживляется, чтобы озвучить условия сделки, ради которой она здесь, а только бросает на жрицу долгий пронзительный взгляд, не поворачивая головы. — В Бездне, — произносит она наконец нехотя, — ужасно скучно. Что-то колет в груди Крисании, она кладёт руку на сердце, стараясь успокоить его, и, выждав секунду, чтобы убедиться, что голос не дрогнет, спрашивает: — А Рейстлин? Такхизис хмыкает безразлично. — Спит. — Проводит длинным ногтем по подлокотнику, издавая мерзкий звук, тянущийся по глубокой рваной борозде на светлом дереве. — Я ничего не могу ему сделать, потому что Паладайн даровал ему спокойствие за его «жертву». Это, должно быть, забавно смотрится с твоей стороны: формально я победила вас. Рейстлин остался со мной в Бездне, твоя душа у меня, и ты сама необратимо мной искалечена, но я ничего не могу сделать ни тебе, ни ему. Столько усилий, чтобы никто ничего не добился. Смешно. Крисании, скорее, горько и пусто — это оседает вкусом пепла на языке. А может, дело просто в Бездне, по песчинке проникающей ей под кожу. Они молчат, сон тянется скучно, бездейственно. Крисания считает минуты до рассвета, но сбивается, понимая, что время здесь с настоящим не связано. — А что, — вдруг выныривает из своих мыслей Такхизис, чтобы с любопытством спросить: — ты ещё по нему скучаешь? — О ком ты? — сначала Крисания искренне не понимает: увлеклась минутами и забыла, о чём был разговор. Под острым взглядом Такхизис тут же вспоминает. Зябко ведёт плечами и хочет спрятаться обратно под одеяло считать секунды до пробуждения от ясного храмового колокола, но время бесчеловечно замедляется и расползается в неясную, почти осязаемую маслянистую массу. Хочется быстрее дать ответ, чтобы от неё избавиться. — Только между нами, — Такхизис смотрит насмешливо, с въедливым вниманием сплетницы. — Можешь быть честной, я всё равно никому не расскажу. — Наверное, — шепчет Крисания теням складок на смятом одеяле. Сдерживает ещё много-много слов и внезапных слёз. Она ведь с тех пор, как ослепла, ни разу не плакала. — Он же тебя использовал и предал, — снисходительно напоминает Такхизис, будто можно было об этом забыть. Крисания думает о снах, погребённых под чёрной шторой. Качает головой. — Мы использовали друг друга. Потом слова прорываются — и слёзы тоже — и жалость к себе, и брошенная гордость, и всё, что раньше было ею, она оплакивает — чтобы больше уже потом никогда, — свернувшись в матерински мягких объятьях Владычицы Тьмы.

***

Она поднимается по бесконечной винтовой лестнице, и шаги её шуршат по холодному камню. Никого рядом нет, даже призраков, и факелы ровно горят рыжим огнём. Крисания не помнит, чтобы в реальности эта лестница была такой длинной, но во сне она не чувствует усталости, и время у неё есть. Поэтому она поднимается всё выше и выше, а чёрная пропасть по левую руку становится с каждым шагом всё глубже. Дверь появляется перед ней, когда она ставит ногу на последнюю ступеньку, и бесшумно отворяется. В кабинете горит камин, разогретый, как полуденное солнце, книги стоят вдоль стен, и ковёр съедает звук шагов. — Здравствуй, Посвящённая, — шепчет из тени голос, насмехаясь над повторением. — Здравствуй, маг, — отвечает Крисания, и сердце всё-таки сбивается. Рейстлин выныривает из темноты, не охваченной болезненно ярким огнём камина — тени в кабинете существуют сами по себе. Он смотрит на неё уставшим взглядом, и Крисания понимает, что он не верит, что она по-настоящему здесь. Может быть, хочет, чтобы она была, но слишком осторожен, чтобы довериться этому желанию. Сама она вскользь думает, что, возможно, это новый подарок Такхизис, вдохновлённый одним из их старых разговоров, но сердце заходится так по-юношески быстро, что задумываться об этом уже не получается. Прошло пять лет, в которые у Крисании от Рейстлина был только вихрь злато-чёрных воспоминаний и снов, а теперь он, как живой, складывает тонкие пальцы домиком, опершись локтями на стол. — Как ты оказалась в моём сне? — спрашивает он тихо, прячет болезненную надежду. — Или ты в моём, — отвечает Крисания. С места не двигается — видеть Рейстлина ей странно. Она никак не может понять, что должна чувствовать и что чувствует на самом деле. В ней нет ни прощения, ни гнева, только смутное эхо глухой радости. Рейстлин кривит тонкие губы в привычной усмешке. — Если бы мы были в твоём сне, стала бы со мной разговаривать? Да и как бы ты проникла ко мне в Бездну?.. Крисания улыбается — случайно, неизвестно чему. — Я заключила с Такхизис сделку, помнишь? — спрашивает ласково и подходит наконец к столу. Опускается на краешек стула. — Моя душа отдана тебе. Рейстлин смотрит настороженно. Всё ещё не хочет верить, и в этом неверии есть что-то до смешного наивное. Она не убеждает, и он откидывается в кресле обратно в тень. — Хорошо, — слабо шелестит его голос. — Так у меня есть что-то твоё. Осколок откровенности, доступной Рейстлину только с его подсознанием. Крисании почти даже не обидно. Ей хочется протянуть руку в его тень и коснуться рукава плаща или позвать, вернуть к себе, но перед глазами неизменно встаёт расплывающаяся серость Бездны, удаляющийся шорох шагов и повисший в воздухе бесконечный отзвук острых равнодушных слов. Крисании отчаянно хочется простить и его, и себя — сейчас больше, чем когда бы то ни было, — перешагнуть всё, отбросить. У неё нет больше мраморной гордости, но внутри разрастается что-то стальное, холодное, бросает в слепнущие глаза песок Бездны и не даёт их закрыть. Память услужлива и напоминает, что потакание своим желаниям — слабость. Рейстлин хмыкает — чуть ли не удовлетворённо. Ему-то, конечно, всё известно о её мыслях. Может, потому что она и правда лишь призрак его сознания. Крисании досадно — что она скучает, вот так глупо, до щемящего одиночества, а света в душе для всепрощения всё-таки не хватает. Так досадно, что комната размывается до неясных пятен, и она просыпается. Каждую следующую ночь по лестнице нужно идти заново.

***

— Равновесие, — нравоучительно заявляет Такхизис и, оказавшись рядом с Крисанией на кровати, игриво надавливает пальцем ей на кончик носа. И смеётся, когда жрица недоумённо отстраняется. — Может быть, я здесь, чтобы напомнить тебе о равновесии? — Такхизис эта мысль откровенно забавляет, насмешливые искорки сверкают в её глазах, а Крисания впервые может рассмотреть их вблизи. Интересно: за столько лет визиты Тёмной Госпожи стали привычными и будничными, иногда Крисания даже ловит себя на мысли, что скучает по её тягучей демонстративной скуке, и тут же ловит ей одной слышный холодный смех. И за столько лет она ни разу не смотрела ей в глаза. А глаза у Такхизис чёрные, бесцветные, поглощающие даже приевшийся фиолетовый отсвет Бездны. — В каком смысле? — растерянно спрашивает после долго молчания Крисания, отводя глаза и замечая, как растянутые в широкой улыбке губы открывают острые зубы. — Подумай сама, — тянет Такхизис. — Ты вернулась в своё время, возрождаешь светлый культ: как легко увлечься и забыть, что тьма тоже имеет право на существование, и пойти по пути Короля-Жреца. Крисания пожимает плечами; спорить с Такхизис всё равно бесполезно, да и не хочется. Воздух дрожит от её присутствия, тьма жадно подползает к Крисании, а ей почему-то совсем не страшно. Тьма ей помнится нежной, спасающей от кошмаров, но по привычке она тянется к платиновому дракону. Такхизис ласково перехватывает её руку и медленно кладёт себе на колени, на мягкий бархат юбок. — Паладайн ведь очень ценит эту идею, — продолжает она как ни в чём ни бывало с едва слышной насмешкой. — Баланс, качающийся маятник… Что он там ещё говорит? Крисания снова пожимает плечами. Никто, хоть сколько-нибудь похожий на Короля-Жреца, не стерпел бы Такхизис в своих снах и не позволил бы ей гладить свою руку, поднимаясь кончиками пальцев по запястью — это немного щекотно — к локтю до плеча. А Крисания позволяет, как позволяет жарко, жадно целовать свои губы. У Такхизис руки нежные, гладкие; руки, державшие Крисанию у пропасти её кошмаров, укладывают её на спину в бездну мягких подушек, эти руки снимают платье и убирают с лица волосы, эти руки касаются её так, как она сама себя не решалась касаться. Ей бы вспыхнуть праведным гневом, ей бы возненавидеть и молиться исступлённо, до трещин на пересохших губах. Но Крисания, наверное, совсем не поумнела, и та же девочка, которая целовала Рейстлина на берегу озера, отзывается умелым рукам, и ей преступно, непростительно спокойно.

***

К Рейстлину она поднимается по десяти тысячам ступеней, не меньше. Если бы часы здесь шли так же, как за пределами сна, в раздражающе предметной реальности, утро уже подбиралось бы к горизонту. Как всё на самом деле, Крисания не знает — так и не научилась понимать время. Рейстлин привык в неё не верить, разговаривает словно сам с собой, и Крисании даже интересно играть его внутренний голос. Смешно всё-таки: стать богом и править мир он уже не хочет, а признаться себе в простом человеческом боится. Крисания, кажется, переняла у Такхизис чувство иронии — недопустимая для светлой жрицы широта мысли. — Что-то в тебе изменилось, — замечает Рейстлин, только она толкает дверь, и вцепляется в Крисанию золотым взглядом. — Да, — вспоминает она тёплые поцелуи пухлых губ на своих ключицах, — что-то должно было измениться. Присаживается напротив и смотрит бесконечно терпеливым взглядом, будто это ей дарована вечность. Рейстлин больше не прячется от неё в тени своего кабинета, и Крисания долго смотрит на его лежащие на столе руки. Бархат рукава чист и не разлинован охранными рунами, и золото кожи тускло блестит в свете камина. Пальцы Рейстлина небрежно согнуты, и на костяшках кожа чуть светлее; у выступающей острой косточки на запястье огонь очага падает в тень рукава. На руках нет ни родинок, ни веснушек — Крисании интересно, всегда ли так было, или всё затянула позолота. Он в ответ смотрит на неё тяжёлым внимательным взглядом, заглядывает в глаза. Лицо его даже во сне непроницаемо, но есть вещи, которые в молчании выражаются лучше, чем в словах. Брови его чуть хмурятся. Кто первым протянул руку вперёд, Крисания не знает — важно только, что ладонь у Рейстлина горячая и немного дрожит, но за запястье он берёт её крепко, ведёт большим пальцем по тыльной стороне, и приходится сдерживать улыбку от щекотки, чтобы его не спугнуть. Крисания ныряет пальцами под рукав его мантии. Пульса под кожей не чувствуется, будто и нет вовсе, но рука по-живому тёплая. Крисания Рейстлина больше не боится, и поэтому не страшно взять его за другую руку, провести подушечками пальцев по худым костяшкам и накрыть ладонь своей. И совсем-совсем не глупо молча сидеть так всю ночь.

***

Тьма Такхизис беспокойно шевелится, вьётся кольцами вкруг её рук, змеями бросается в сторону и тут же жмётся обратно к хозяйке. Крисания наблюдает за ней краем глаза. Во сне тихо, за окнами бездвижная мёртвая Бездна, и свет тот же грязный, розоватый. Такхизис дышит спокойно и размеренно, и лицо её гладкое, без хмурых морщин, но она долго уже сидит без движения и молча, вглядываясь вдаль, куда-то в свои мысли. Крисании не по себе. — Что происходит? — спрашивает она, когда смотреть за метаниями теней надоедает. Такхизис поворачивается, будто только что её заметила. — Спроси у своего бога. Платиновый дракон тусклый от пыли Бездны и холодный — Паладайну до её снов не дотянуться, — но тревогу прикосновение к медальону всё-таки успокаивает. Хотя ответов и не даёт. — Что-то приближается, — отвечает нехотя Такхизис и снова всматривается в равнину за окном, словно опасность идёт именно оттуда. — Что-то, — она усмехается, и у Крисании мурашки бегут по коже, — что куда страшнее для Кринна, чем я. — Что же, например? — недоверие в своём голосе Крисании не нравится, но ничего с ним поделать она не может. Такхизис раздражённо пожимает плечами. — Небытие. Или, что вероятнее и хуже, — Хаос. И бросает на Крисанию острый взгляд, ожидая, что она поймёт что-то, чего Такхизис не говорит. Но Крисания только недоумённо пожимает плечами. — Мир погибнет,— снисходительно поясняет Такхизис, — и мы все вместе с ним. Крисании это не кажется убедительным, но тени тревожно дёргаются, чувствуя что-то, не доступное смертному восприятию. — Что же можно сделать? — спрашивает осторожно, не в силах ничего поделать с наивностью вопроса. Такхизис хмыкает. — Кто-то точно будет сражаться — только это бесполезно. Тому, кто хочет выжить, придётся бежать. — С Кринна? — Вселенная огромна, — раздражённо отвечает Такхизис. Тени взвиваются вверх, как искры костра. — Главное, покинуть обреченный мир, пока не поздно. — Она молчит недолго, потом впивается в Крисанию взглядом непроглядно-чёрных глаз. — Я предлагаю тебе уйти со мной. Крисания вздрагивает и съёживается, но взгляд выдерживает и качает головой. Остаться в своём гибнущем мире — не жертва, а закономерность. Такхизис надломленно смеётся и хищно скалится. — Глупенькая, — воркует она. — У тебя выбора нет, ты же полностью моя. Ты всем моим искушениям поддалась, я завладела твоей душой и телом, куда я позову, туда ты пойдёшь. Крисания видит её драконью улыбку и поцелуи её помнит, и мягкие руки, и как она в них послушно падала. И не боится — давно уже не боится. Такхизис её сама приучила, что ничего страшного нет ни во тьме, ни в желаниях. Поэтому можно было Рейстлина взять за руку и в ладонях запомнить его запястья. Крисания снова качает головой. — Что бы там ни было с миром, я не пойду с тобой. — И знает, что так и будет. — Моя душа не у тебя, и тело... — Она думает о тонких пальцах Рейстлина, крепко обвивших её запястье. Тени рассерженно шипят, яростно к ней бросаются, но власти Бездны над Крисанией больше нет. Она просыпается, змеиное ядовитое шипение тает в голове, и становится тихо и пусто. Ей несколько дней ничего не снится.

***

Крисания собирается отойти ко сну, когда к ней входит послушник из библиотеки Астинуса. Их, привыкших ходить бесшумно, не поднимая пыли, она различает только по лёгкому сквозняку из открывшейся двери. — Госпожа, — говорит ей послушник, — час уже поздний, но один человек ждёт вас с библиотеке по срочному делу. Если вы согласитесь пройти за мной… Болезненный стук сердца вырывается у неё сдавленным вздохом. Крисания ничего не говорит, кажется, только кивает, и выходит к пропитанному цветами ветру, гладящему ей волосы. Сжимает холодный медальон в руке, пока он до крови не врезается в кожу, и идёт медленно только потому, что вдруг забывает, что может бежать. В кабинете Астинуса жарко — окна закрыты, и камин трещит по-зимнему уютно. Самого Астинуса нет, но, когда дверь плавно закрывается, Крисания не остаётся одна. На секунду она задумывается, не спит ли она и не снилась ли ей дорога к библиотеке, но боль в руке и жар огня самые настоящие. Кто-то поднимается из кресла и подходит к ней, и его изучающий взгляд почти осязаем. — Ты пришла, — шепчет голос сквозь треск поленьев. Шёпот мягкий, как бархат плаща; Крисания знает: вытянет руку — коснётся его груди. — Конечно, — отвечает она и не допускает улыбки под этим внимательным взглядом. — Мне передали, ты что-то хотел мне сказать. Рейстлин вздыхает и складывает слова между собой так же осторожно, как части заклинания. — Я не стану просить у тебя прощения, вина за случившееся лежит на нас двоих, но… Я хотел сказать, что там, в Бездне, иногда ты снилась мне. Крисания протягивает руку ладонью вверх и дожидается, когда Рейстлин медленно вложит в неё свою. Горячую, лишённую пульса. Крисания прижимает её к своему бьющемуся сердцу, вторую кладёт на подставленное худое плечо и думает, что наконец готова его, ею не прощённого, просто так любить. И отвечает, целуя, наклонившись, его пальцы: — Я знаю.