Жемчуг рождается там, где человеку не место. Лишь меж водой и луной эта тайна: им не коснуться друг друга вовек, но вода заберет то, что сможет – отраженье прекрасного лика на текучие блики разделит и спрячет на память за раковин прочные створки. Не людям предназначена та память, но коль уж дерзкому ныряльщику ее похитить повезет, без человека ей не выжить. Потускнеет жемчуг и увянет, если к человеческому телу не прильнет. (Крайне вольный пересказ китайской легенды о лунном жемчуге.)
* * *
Он сдернул платок слишком резко. Алый шелк взметнулся в мягком полусумраке молитвенного зала – то ли птица, то ли лепесток – и падал медленно, так медленно… Стрела настигла птицу. Лепесток наскучил ветру… «Не падай, не падай, не падай…» Но разве такое возможно? Платок неумолимо упокоился на гладких плитах, и лишь тогда наследный принц Великой Лян сумел взглянуть на то, что прятал алый шелк. По живым поминальных табличек не ставят, и он сам набросил этот гуев лоскуток, ведь сяо Шу был жив… «Чего глаза не видят, того будто бы и нет? Глупец». А теперь… Теперь алый шелк прятал больше, чем должен был. В неверных отблесках свечей жемчужина казалась розовато-теплой и такой тяжелой… – ...сделай всё возможное, чтобы вернуться невредимым… хорошо? – Конечно. Ну конечно… тот, кто за два года не узнал лицом к лицу, смеет ли надеяться, что распознает ложь глаза в глаза? А даже если распознал бы – что тогда? Уговаривать Линь Шу не поступать согласно убеждениям? Пытаться переспорить Мэй Чансу? Запереть Су Чжэ в удобной теплой клетке? «Нет. Байлун*, помилуй, нет! Ведь это сяо Шу, сяо Шу, сяо Шу…» Это не был поклон, полагавшийся мертвым. Так падают под грузом скорби приученные не терять лицо: стоят незыблемо, несокрушимо, а потом, как шелк на камни – беззвучно, плавно, безнадежно – и не удержать. Не удержаться… Слёз не было. Боль пережала горло, не давала сделать полный вдох, но все же… Рана была чистой. Какой-то частью – разума ли, сердца ли – он понимал, что поступил бы так же. Вернуть себе себя и сделать наилучшее, что можешь – то, что должен. Что в этом непонятного и в чем тут можно усомниться? – У каждого в сердце есть свои весы... И как устроены весы его, Сяо Цзинъяня, сяо Шу прекрасно знал. Знал, что сумеет убедить, что будет понят… А жемчужина уже лежала здесь? Расписывал благоразумный план, смотрел в глаза и обещал… нет-нет, не сяо Шу. Там, на стене, сяо Шу уже не было – его похоронил под алым шелком гений, неспособный попрощаться честно. Сяо Шу было незачем врать. Кто посмел бы попрать его честь, его долг, его выбор, каким бы он ни был? Удерживать силой посмел бы? Посмел бы. А потом?.. Ведь так не поступают с тем, кого считают равным. С тем, кого…Подобны пустынному ветру рыданья без слёз – истреплют нещадно, изрежут песчинками злыми… Но даже они, иссякая, даруют покой – затихнут над бездной до дна иссушенные ими, последнего шага не сделав.
Он оставался неподвижным долго. Так долго, что время утратило смысл. Может, два удара сердца, а может, Лян успела пасть – неважно. Безразлично. Но слёзы так и не пришли. Зато пришло полузабытое: – Цзинъянь, сражаться с болью глупо, боль – вода. Ты же не прикажешь высечь море? Боль – не враг тебе, войди в поток. Позволь себя обнять. Пусть он тебя подхватит и несёт – не бойся. Открывайся. Растворись. Стань сам потоком и снесешь любую боль… – Цзинъюй… Не голос – смятый ломкий шорох… – … успел ли ты войти в поток, как сам меня учил? Или до последнего не веря в то, что будет, просто рухнул в него с острых скал? Поток… Но ты же что-то добавлял еще и улыбался… как там было? «А если всё же растворишься без остатка, под толщей вод родится жемчуг». – Жемчуг… Свечи почти догорели. Теперь жемчужина была прохладно-лунной. «Как раз несносному советнику под стать…» Вот они, слёзы, вот они, вот они… опять сжимают горло, жгут под веками, размазывают контуры предметов, но… нет, не проливаются. Неровный вдох. Неполный выдох. Он потянулся осторожно – то ли пальцы из стекла, то ли жемчуг может испугаться. Не прикоснулся. Не посмел. Жемчуг ведь – не алый шёлк, шёлк кажется живым, лишь пока падает, а жемчуг… – Он живой. Всё, что он сказал здесь вслух до этого момента, сорвалось неосознанно, от боли, но теперь он хотел говорить. Усмирял свой голос, подбирал слова – будто тот, кто ушел, не собираясь возвращаться, мог слышать его, и не откуда-то с неба, а так, словно был прямо здесь, кутался в жемчужно-серебристый мех, склонялся, не склоняясь. Слушал. – Нехорошо подарки забирать назад, я знаю, но… не могу оставить ее здесь… одну. Она живая. Если к жемчугу не прикасаться, он погибнет – померкнет, потускнеет и в конце концов умрет. Как человеческое сердце. Глупости? Ну пусть… как скажешь. Неуловимая улыбка призрака – тень тени. Не различить, придумать разве что. – Я не ждал тебя, но сохранял ее – память о том, что должно было быть. Грел в ладонях, прятал возле сердца… глупо. Это была не надежда, скорее – яд, не позволявший боли утихать. А уж теперь… ты ведь никому не поручил такое, правда? Положил ее сюда своей рукой. Хотел похоронить Линь Шу? Мэй Чансу? Твоя воля. Я привез тебе игрушку из Дунхая, ты сыграл, как смог, как пожелал… как счел за благо. Твоя воля. Но она живая и руку твою теперь помнит. Я собрал бы всё,что помнит твою руку… Шепот надломился. Слезы вновь сдавили горло, но так и остались внутри. – Это… Вдох. И будто в пропасть… – … почти как к тебе прикасаться. И сердце не остановилось. Вдох. Выдох. Вдох… шепот стал почти неразличимым. – Молчал, себе не смел признаться. Потом решил: найду жемчужину – сознаюсь, и пусть всё хоть к Яньло** провалится, убьешь – и то удача, по крайней мере, пытка кончится, может, тебя не казнили бы даже… Осекся, задохнулся, но молчать уже не мог – кому под силу удержать лавину? – А всё же зря ты царство мне оставил – беда, когда безумец на престоле. Мне жемчужины в придачу к царству не хватает. Я с ней как с тобой по ночам разговаривал… А потом узнать тебя не смог – что с буйвола возьмешь? Что увидишь, если прошлое глаза слепит? Там мой неотразимый сяо Шу, честь, доблесть, справедливость – целый мир. А здесь – советник Су. Невыносимый. Луна в конце концов затмила солнце. Но времени мне снова не хватило. И смелости. Я вынес бы любую ярость сяо Шу, но тихое презрение советника… А потом так быстро всё, так больно… да как бы я посмел, ты сам как жемчуг стал… Боль больше не била наотмашь, бежала под кожей, как кровь. Он всё-таки сумел войти в поток. Брат похвалил бы. А слезы… что ж, нельзя все дары получить. – Мне ли сетовать? Мог ли ты после всего, что пережил, вернуться ко мне тем, кого я помнил? Тебе не будет стыдно за меня, но знаешь… Я исцеляться не обязан. Жемчужина легла в ладонь так, будто никогда ее не покидала, и, бережно сжимая пальцы, он почти почувствовал... понимал – безумие, но против воли уловить пытался и почти почувствовал… почти. Неправильный, изломанный, бесспорно невозможный, но будто бы и в самом деле пульс. «Почти как прикасаться…» Так сжимают хрупкое запястье, не намереваясь сделать больно, но желая оборвать бессмысленный, невыносимый спор – немедленно, сию секунду… Но как поспоришь с убежавшим на другую сторону небес? Будешь оправдания искать то перед разумом своим, то перед сердцем. А он даже если не прав, будет прав всё равно. Победившим достается смерть. Будущий Сын Неба встал с колен. Будто сложенный из скверной черепицы: оступится – рассыплется, не соберет никто. Сколько же шагов до выхода? А дальше сколько?..Неся в себе свой путь, как счет шагам вести? Вперед на сотни ли, назад на две ладони… Ты сам себе – беглец и сам себе – погоня. Не бьется сердце? Падай. Дышишь? Так иди.
* * *
В детстве он боялся темноты. Чудовища и демоны таились по углам, неуловимо двигались, дышали, насмехались… «Все узнают. Даже если днем он будет самым смелым принцем – не обманет никого. Все догадаются в конце концов. О, будьте так любезны, нападайте только днем, наш командующий по ночам боится. Он в ночи не воин…» Детство кончилось давным-давно. Теперь он знает – настоящие чудовища живут не в темноте. Умы и сердца – вот их истинный дом. А демоны… ну что ж, своих он изучил до самой мелкой черточки. Своего. Двуликого. Отблеск Огненный и отблеск Лунный. А темнота скрывает лишнее – всё, что мешает почти видеть, почти чувствовать, почти касаться… Они не говорили с ним. Нет? Или все же… Он смирился со своим безумием, и мир стал проще. День – долгу. Ночь – тому, кто явится на бессловесный зов в одном из двух обличий. Всё равно в каком. Лишь бы почти чувствовать, почти касаться… Жемчужина жила в ладонях, согреваясь, откликалась невозможным – биением наполненным и ровным или прихотливо ломким. И тогда он чувствовал себя почти живым. Ему казалось, что время застыло, но истинная милость Неба в том, что этого не происходит никогда. Что бы ни случилось, время не замрет. не обратится вспять и все долги раздаст в конце концов. Слёзы явились внезапно, в ранних безветренных сумерках, обрушились вместе со снегом. Вот ни снежинок не было, ни слёз, и вдруг… Не удержать. Не удержаться. И рана стала чистой. Теперь по-настоящему. На самом деле.* * *
– Только истинному Сыну Неба под силу подданных так вдохновить… Мэй, Линь, Су… чья улыбка? Чья? – … чтоб исчезли быстро-быстро и не вздумали под дверью задержаться ненароком. – Рыдающий наследник трона – зрелище неэстетичное и вредное. – Ну… как сказать… – Молчи уж, дух ехидный. – Повинуюсь. Так чья улыбка? Чья? Не важно, лишь бы почти видеть... Он согревал жемчужину в ладонях и знал, что облик Огненный не явится теперь – луна опять затмила солнце, или слезы наконец-то сплавили два облика в один – не важно. У него могло и этого не быть. А исцеляться он ведь не обязан.Нет ничего? Держись за пустоту – всё вышло из нее и всё в нее вернется, дворцы и звезды, горы, море, солнце и тихий сад в неистовом цвету, – всё в пустоте… Храня любую суть, она тебя-то уж удержит как-нибудь.