Тут был Крис

      А что не так, Пак Чанель?       Что, собственно, не так?       Действительно, Чанель.       Что все-таки не так-то?       Ну, у Чанеля все по первости хорошо. По условности он в этой группе клоун — до андерграундного рэпера, как тот же Тао, а Тао вообще-то девчонка и истеричка, и при этом еще и рэпер на свэге, это же надо вообще такой бред собачий, Чанель не дотягивает. Чанелю как пешкарем до луны. И он вроде даже хочет поинтересоваться у Тао, что за такие удивительные курсы актерского тот проходил, но все-таки нет, просить такие советы у мелкого ровняется тому, что никогда потом не отчиститься от насмешек и подколов. И Чанель, в общем-то, терпит, втихаря пересматривая их «Вульф», ну и куксит от всего этого немного — чего это он клоун.       И рожу в клипе он хоть и строит жуть важную и сложную — Сехун как-то шутит, что Чанель вместо рэпа у них там математику читает, но все равно. Не идет. Чанель только говорит невпопад потом, что завтра он случайно прольет Сехуну на колени его нелюбимый эспрессо. И плевать, что Чанель тоже его не любит. Но за эти прекрасные мысли вслух приходится получить подзатыльник от Чунмена и его очень осуждающее «ты же хен!».       Из Чанеля хен точно такой же, как свэговый андерграундный рэпер.       Зато клоун, тут признает даже Бэкхен, который вроде по условностям кьют и софт, а по не — посягает на чанелевскую биологическую нишу, Чанель очень даже. На шоу или радио кто сморозил глупость — привет, подвешенный язык и умение разряжать обстановку. У Чанеля дар. Но Чанель хочет быть не только милым парнем, играющим на гитаре грустные мелодии на пару с Исином, Чанель в душе все тот же несостоявшийся свэг.       Крис по условности мистер «холодный принц». Крис по условности — плохой парень с красивеньким личиком, который при этом читает на китайском так, что Чанелю даже в лучших снах не снилось. И плевать, что Крис порет все еще на их первом совместном шоу, за что потом получает пинок от менеджера, хотя такого важного Криса поди еще и пни — нога на полпути обломается.       И на кой-то хрен Чанель лезет не к Тао, а к нему. Лезет сначала так, будто прощупывая почву, потому что из всех китайских парней на деле Ифань самый непробиваемый и к нему с вечным ничего на лице лезть не то что опасно, а просто как-то… как-то страшно? Лухан, вон, комфортится вечно с Минсоком, таскается за ним, и у них там то ли симбиоз, то ли что получше — из остальных в это свои носы не сует никто, потому что даром не надо. Бэкхен один раз попытался доебаться ненавязчиво, но не получилось. Ну, Чанелю до этого дела. Вообще никакого.       Исин после их шоутайма ходит туча-тучей, порет какое-то время стабильно все танцы в репетиционной — не сознается, чего такое (но все и так знают, что двенадцать эпизодов шоутайма он один: один сидит, один фотографируется, один обедает — знают, но Исину не сознаются и что комментарии эти дебильные читали — тоже), а потом что-то щелкает, и он куда не посмотри, везде с Чунменом. И спелись они подозрительно странно, быстро, просто незаметно совершенно. Но про это тоже никто и ничего, ведь у каждого в группе есть собственная подушка безопасности, свой спасательный круг, который выберет тебя, если где надо в групповых играх, с которым поиграть в парочку влюбленных не зазор, если на программе очень просят побольше фансервиса. У Чанеля и самого, вон, Чонин, его маленькая плюшечка-душечка.       Но.       Почему-то всегда есть это сучье «но».       Но лезет он все равно к Крису.       Наверное, надо было все же притушить свою гордость разыгравшуюся, попросить Тао, а потом на каждом шоу вслед его поганого гнусавого «я такой крутой, что у меня хены, точнее, хен, а вот один в частности, да-да, тот, который в частности лопоухий дылда и нихрена без меня не умеет, просят помощи…» кивать на это, улыбаться. Чанель на самом деле неприхотливый, отходчивый — будет отшучиваться каждый раз, тоже по-дебильному, и все нормально.       Хоть Тао и сам там в десны с Сехуном на пару две истеричный королевы в квадрате. Чунмен пошутил, что эта парочка опаснее средневековой чумы, и поголовно все в общаге, наблюдающие бойню этих двоих, согласно закивали, а потом Минсок, конечно же, как хен всех хенов, ремонтировал сломанный кран на кухне. И так-то по-хорошему Тао с Сехуном на пару — это страшно, кошмар просто, уберите бяку. Чанель бы туда не вписался, потому что Тао все равно бы при первой возможности притащил к ним на занятие Сехуна, и все бы пошло безвозвратно под откос.       Но.       Все еще но.       Надо было все равно просить Тао. Драться с ним, драться с Сехуном, покупать каждый чертов раз эспрессо и поливать этих двоих кипятком. Или попытаться все же набиться к Минсоку, которого нагло и незаконно монополизировал Лухан. Нихрена бы не вышло, но тогда можно было бы доесться, что он вообще-то пытался.       Крис ему говорит, даже бровью не ведет, зараза долбанная, что нет. Нет, клоун, иди-ка ты, клоунизируй где-нибудь в другом месте. Подальше. Не загрязняй мне мою звездную атмосферу.       Крис ведь по условностям плохой парень.       Крис говорит ему так почти каждый раз — у него там, наверное, периодичность календарная, очень тупая, что иногда он вместо слов только выдыхает устало и прикрывает глаза. Чанелевское «ты же хен, ну» висит между ними месяца два, если на самом деле даже не больше. За это время Чанель успевает достать Криса не только в общаге, на записях и где-то посередине всего этого бесячего расписания — по машинам, кафешкам и куда только они, в общем-то, не таскаются. Чанель лезет на шоу, а такое у них по праву считается самым запрещенным приемом из всех, потому что на запись не послать трехэтажным и не оттолкнуть болюче тычком под ребра. Крис, конечно, улыбается на камеры, сердечки двойные с радостным Чанелем делает, даже приобнимает несколько раз за талию, так, легонько, что все фанатки заходятся кипятком и визгами, а потом щиплет бок своими пальцами. У Чанеля от боли жутко глаза слезятся, но хрен он свои позиции сдаст.       И не сдает. Даже после того, как Бэкхен на него шипит манерно, что какого же это он к Ифаню свои сардельки тянет постоянно. Чанель не успевает разобраться, какие у Бэкхена там пмсные перепады настроения. Может, хотел уютно подоебываться по старой привычке, может, ревнует, но с какого только перепугу.       Ведь Ифань странный. Не то что коряво строит из себя потрепанного жизнью китайско-корейского бед боя, а что из всех двенадцати мальчишек-зайчишек он один выбивается. И хрен, конечно, на самом деле знает, что тут не так. Потому что ощущение такое, что не так именно все. И после каждого выпущенного в свет шоу с их участием все становится только хуже. Намного.       Настолько, что Криса даже подзывает менеджер. Даже Исин слишком подозрительно успокаивается, когда читает комментарии к последнему выпущенному, и тихонечко радуется, что не его из всех китайских участников считают самым странным. Хотя Чанелю до исиновских мыслей вот вообще.       Чанель просто как-то сам читает эти комментарии с менеджерского ноутбука — корейские, конечно же, в основном своем — и там один особенно умный печатает: «Крис, вали от них, ты в этой группе явно лишний». Чанель зачем-то отвечает хейтеру, что это он на этой планете лишний.       Но.       Как всегда.       Но.       Но, по сути. Чанель не признается, по-глупому ужасно, даже мысленно, что в какой-то степени они правы. Потому что Крис от них всех отделяется — и вот тут только непонятно, сам он это делает, или его не принимают. Конечно, у Криса есть Тао, который фанбоит его, любит тоже по-странному, но все же. У Криса есть многопонимающий Минсок, срастающийся в вечном симбиозе с Луханом, а еще Бэкхен, который если и фанбоит, как Тао, то только из тени и не так явно (Чанель просто после того непонятного разговора начал за ним следить и вот, что-то все же насмотрел).       У Криса есть условности — холодный принц и плохой парень, но самое поганое в этом, что Чанель замечает. И Чанеля то, конечно же, не радует совершенно. Ему ведь на самом деле мало что не нравится во всей его жизни, он все-таки дофига на деле оптимист. Крис со своими вечно выпущенными иголками взлетает вдруг коронно в пятерку. Бэкхен, может, сам с удовольствием бы стал ифаневской подушкой безопасности, и вот все это, что делает Чанель: обнимашки, щипание за задницу и подколы с недоромантическим подтекстом, только Бэкхену на это духу не хватило, а у Чанеля просто как всегда пропеллер на ядерном топливе.       Чанель и сам не замечает, как предает своего бедного плюшку-душку Чонина. Это ему, собственно, говорит сам Чонин с очень явной претензией в голосе. Мол, хен, ты там подохренел меня променять на Криса. Чанель тушуется. Потому что, эй, я не менял.       Но в какой-то момент Чанель просто забыл напрочь, зачем все это вообще начинал. Ну, клоун он, ну, не получается крутые выражения лица в клипах строить, да что-то там… Ведь Чанель один раз случайно замечает, что Ифань умеет очень красиво улыбаться. И не то что у него вдруг большая голубая любовь или в этом стиле, просто…       Просто они трясутся уже битый третий час по сеульским пробкам, пытаясь доехать до их гребаного общежития, а Чанель прибился к Крису под бок — вроде и не спит никто, ну, кроме Исина, тот как обычно в своем репертуаре, но остальные ни звуку. Чанель выдергивает безмолвно один свой наушник, вставляет в ухо глубоко задумавшемуся Ифаню. Тот — тоже безмолвно — смотрит на него с явным «схуяли?», не говорит вслух только потому, что голос севший, а Чанель ему улыбается и ставит в плеере рандом.       Заиграло что-то довольно тривиальное и популярное.       Крис утыкается обратно взглядом в окно, они стоят в пробке напротив притягательного ресторанчика с лапшой уже пятнадцать минут (кушать хочется, жуть просто), и Чанель клянется. Клянется всем, чем бы только можно. Крис очень глупо прячет улыбку, самую настоящую и самую красивую, а ее вообще-то видно в отражении.       Чанель и сам, устраиваясь на костлявом ифаневском плече, тупо счастлив, как какой-нибудь сенбернар из американской рекламы про состоявшуюся семью с трехэтажным коттеджем, резной деревянной беседкой на заднем дворе и плавленым сыром на бутерброде. Для антуража не хватает только ушей и бьющего во все стороны хвоста, но разницы — что с ними, что без, Чанель тот самый сенбернар, дорвавшийся, наконец, до хозяйской ласки.       И ему, правда, очень греет, что будь на его месте тот же Тао — Крис бы обмотал его этими проводным наушниками прямо до асфиксии. Бэкхена доставучего минимум просто стряхнул с плеча с одним из тех выражений лица, которое говорит само за себя, ну, а максимум — до такой войны вообще не доживают. Чанелю в эту безмолвную данность верится подозрительно быстро и радостно.       Сехун на него смотрит, ну так, типа, а что это вообще за крематорий для соплей-нежностей. Их с Тао, как и обычно, силком рассадили по разным машинам, чтобы не портили эту гнетуще-уставшую атмосферу остальным своими тупыми девчачьими играми. Но Чанелю на его взгляд ответить нечего. Нечего, потому что он и сам не знает, что вообще за фигня такая. Просто. Иди и спроси у Ифаня. С этими глупыми неозвученными мыслями он засыпает вслед за Исином.       Но.       Потом паршиво.       Ведь — но.       Ведь где-то плюс-минус через полтора месяца с машинного инцидента и всех этих непонятно чего, инициатором которых неизменно выступал Чанель, Крис стучится к нему в комнату в общаге. Крис, который по всем их условностям плохой мягкий идиот, потому что сложный слишком и строит вокруг себя стены похлеще Китайской, не дает остальным себя понять. Идиотина, честное слово. Чанель мысленно его так и называет, но в лицо все же боится — у этой идиотины хватка железная, а язык обычно гораздо хуже распарыватель.       Чанель просто втихую у себя в незаконно достанном контрабандой телефоне (у них у всех есть, хотя клятвенно их менеджеру заверено — вы что, мы и телефоны!) записывает Ифаня «Господин Труселя» за те смешные трусы с мультяшками, которые тот ему подарил на день рождения. Потому что на самом деле «Господин Труселя» Ифаню подходит намного больше прежнего «Ледяное нечто», стоявшего добрые два года. И Чанель как-то тупо от всего этого радуется, да, почему нет.       Крис с порога просто ставит перед фактом. Надо — пошли. Чанель сначала все никак не может понять, что вообще надо и куда он должен пойти посреди уютного вечера, по итогу зависает и проигрывает в змейку, хотя, сука, шел ведь на личный рекорд. Ифань ждет с поразительной для него стрессоустойчивостью.       Чанель, конечно, сам себе тоже то еще чудо идиотское. Он вспоминает, вскакивает, выглядит, наверное, глупо, что дылда такая лопоухая, а ведет себя как… ну хоть как тот же миниатюрный по-девчачьему Бэкхен.       Крис тащит его в собственную комнату, там без Тао совсем до неприличного глухо — непривычно и как-то до жути некомфортно. Чанель плюхается на койку Тао, вцепляется растерянным мельтешащим взглядом в какой-то хлам на полочках (у них слишком много вещей для комнатки четыре на четыре), подвисает. Обычной рутинностью, но Чанель тушуется. Тао по доносящимся крикам у Сехуна, там же греется по бубнящим нравоучениям Чунмен.       Чанелю и самому странно. Он ведь всю эту хрень давно забыл, что когда-то претендовать хотел на свэг и золотые цепи вместо красного носа. Только рэпер из него и вправду никакущий, а вот клоун — признают все, даже сам Чанель — ну просто загляденье.       Крис ставит перед ними зеркало, сажает на свою кровать, учит — дебильно, неловко, у Чанеля не получается вообще ничего. Он кривит рожи и сам потом с них смеется до слез, что ну вот это и… Господи, посмешище же. Ифань велит ему зачитать свою партию перед этим злоебучим зеркалом, а потом после этого как вишенка на торте:       — Мде, читаешь ты тоже не очень.       Ой. Вообще-то обидно. До каких-то непрошенных слез глубоко в душе. Чанель хоть и не показывает, все нормально и чего, нет, я не обижаюсь — Крис его не спрашивает, конечно, даже внимания не обращает на то, что Чанель сник и больше не разыгрывает комедианта, и это Чанеля еще сильнее обижает.       Но Крис добивается чего хочет — Чанель и вправду больше не шутит, хотя берется за дело дальше без особого энтузиазма.       Ну и что же ты за идиотина колючая, зараза китайская. Чанель прямо трепетная барышня и грызется до самых комплексов.       Признает позорно сам — это все глупо до жути, что его обиды детские и чисто сенбернарское желание похвалы от хозяина, что их занятия в общем. Потому что, в конце концов, это все перерастает в уютное лежание друг на друге под какие-то меланхоличные песни, а один раз Чанель даже притащил свою гитару, наиграл очень грустный мотив. Крис спросил: «Исиновского сочинения, что ли?», и Чанелю опять как-то обидно, что с какого это перепугу Крис так быстро разобрал мотивы Исина. И так-то они вместе его написали.       Но про это они совсем не говорят.       Они только лежат друг на друге, пока Тао не придет их растолкать, что он устал и валите-ка вы отсюда. Тао приходит поздно, обычно, когда надоедает возиться с Сехуном, поэтому Чанель долго-долго лежит на грудной клетке Криса и слушает, как мерно бьется его сердце.       Крис костлявый до ужаса, костлявее даже его самого. Локти острые, угловатые (как и весь Крис в целом), что у Чанеля скоро гематомы будут от его случайных тычков по бокам. Когда Чанель что-то говорит, лежа на его ребрах, Крис опускает голову, до смешного трагично, как в этой позе у него выпирает второй подбородок и выпячиваются губы, лицо сразу смешное ужасно, Чанелю вечно хочется улыбаться. Чанель и улыбается, дурак дураком прямо.       Он думает, что в такие моменты превращается в розовую парфешную принцессу или что-то очень близкое к громкому на фальцете «оппа». И ему стыдно. Стыдно, что Крис бы этот гребаный корейский понял. Очень. Стыдно так, что самому себя долбануть гитарой — лучший вариант.       …и влюбляется Чанель совсем тоже, кажется, по-дебильному.       — Из тебя суровый рэпер все равно не выйдет, смирись ты уже, — как-то говорит ему Ифань, пока Чанель стоит в долбанном дверном косяке его комнаты с самой счастливой улыбкой от уха до уха.       Чудище китайское.       В этот раз Чанелю обидно реально до трагичных слез. Он, конечно, сначала благодарит за помощь и «хен, ты помог все равно», но потом упирается к себе с достоинством брошенной блондинки, зачем-то на полпути сворачивает к Бэкхену, комфортиться и восстанавливать в себе великие силы клоуна. Все-таки завтра радио, на кого ведь опять будут надеяться, если что-то пойдет не так.       На всех шоу Крис почти до смеха бегает от него, как от заразного вируса. Прячется за Исином, как за каменной стеной, и плевать, что габариты явно не в исиновскую пользу. Ну вообще. Идиотина чистой масти. Чанель не понимает, что не так. Чего он-то тут сделал? Где так напорол?       Чанель хочет мутировать в Исина, ну или хотя бы в Тао, чтобы Ифань смотрел на него так же, выбирал в этих глупых играх, по типу «пеперо», чтобы хоть так, хоть чуть-чуть. А не игнорировал успешно, взглядом вскользь, почти мимо — на публику улыбаясь, когда Чанель все же дорывался до него и ластился со своими неуместными обжимками (зараза, у меня ж от тебя болит неизлечимо), отбивая идиотскую молитву, что заметь меня, вот же я, я же лучше, ну, эй, заметь-заметь-заметь.       Все же хорошо было, Господи…       А потом — он видит Ифаня в ванной, в которой заложку выбило недели три назад, у него спина сутулая, вода из раковины хлещет и выражение лица такое — страшно, просто страшно, что вообще бывает. И — эй, что за хрень собачья, ты же безэмоциональное идиотское чмо, у которого диапазон эмоций — это от злого до отвращения и обратно.       Чанель ловит его запястье по-дорамному, заглядывает в глаза. Что-то пытается там найти, но Крис быстро прячет это таинственное «что-то» за напускной холодностью.       Крис выдирает свою руку из его пальцев, поджимает губы, смотрит как-то слишком серьезно и слишком устало.       — Прекращай, — Чанеля шпарит, шпарит до ожогов, но не по коже — по сердцу. И ему заверещать хочется, что фу, не надо, Чанель ведь из себя клишированная школьница. Тупая маленькая школьница, влюбленная в того, кто по законам жанра никогда и ни за что в ответ. — Прекращай это все, Чанель.       Чанель хочет спросить, что это за такое таинственно обобщенное «все».       Чанель хочет, конечно, но не спрашивает. Даже рта не открывает.       Чанель, наверное, слишком отчетливо в этот момент понимает, что с его лицом, значит, было все-таки не так. Не так — когда, разъезжая между шоукейсами, Чанель пихал постоянно Крису свои наушники и улыбался как заведенный на вечных батарейках; не так — когда подходил сзади и лез обниматься, хотя вот вроде дылды, и смотрится со стороны, скорее всего, до жопы смешно, но Чанелю нравилось очень укладываться щекой на костлявое ифаневское плечо; не так — когда лежал на его груди и пытался синхронизировать их сердцебиение. Как малолетняя школьница. Как самая тупая и безмозгло влюбленная. Школьница.       Чанель на секунду представил себя в юбочке и с бантиками, а в руках розовый конверт с признанием самому красивому старшекласснику — стало даже на секунду смешно, что все это будто прямиком со страниц японской манги.       Но.       Только на секунду.       Потом Чанель опять испугался. Сполз как-то отчаянно к умывальнику, чтобы жопу себе этой злоебучей сеульской зимой точно отморозить на холодном кафеле. Ведь в те моменты у него, наверное, на лице красным по белому «оппа» и «сарангхэ» в одном словосочетании. Страшно, потому что у Криса с корейским все хорошо. Еще страшнее, что Крис все понял еще до того, как это понял сам Чанель.       И что делать со всем этим, Чанель, конечно же, не знает.       Оно само решается. Не магическим способом, хотя Чанель был бы не против любым. Решается все Сехуном и Тао, которые на пару, два реальных мелкожопых идиота, решили покурить в общежитии. Причем сигареты, Господи, ну просто чуть ли клишированные мальборо, наверняка вдвоем на одну пачку скидывались. Дорогущие, а пачку все равно забирает по итогу Чунмен. Когда все они в ночь вскакивают с постелей и несутся на кухню, где сработали датчики дыма, а находят двух пересравшихся идиотов, судорожно размахивающих руками в попытке разогнать дым.       Это смешно. Смешно Чанелю и Бэкхену, даже Лухан посмеивается где-то сбоку, остальные просто страдальчески корчат рожи и шепчут проклятья бубнящим полушепотом под нос — Чунмен, как хен всех хенов, прихватив с собой Исина, свою любимую сос-подушку, идет разбираться с сигналкой и звонком на сугубо лидерский кнопочный телефон очень, реально очень злого менеджера.       Это же надо было на серьезных щах подумать, что за ними тут не следят. Вот серьезно, ну.       Минсок отчитывает их на пару, снимает только прикуренные сигареты с раковины и несет прятать в горшки с цветами или вынесет через задний ход, по пожарной лестнице в огромные мусорные баки. На всякий.       К концу всего этого концерта Сехун с Тао и сами в слезы от смеха, но ни одна зараза не признается, чья же все-таки такая идея-фикс — сигаретничать в общежитии компании.       И Чанелю как-то завидно от этого всего, обидно и завидно.       Криса Чанель находит на все той же пожарной лестнице на третьем пролете, где — уже тысячу раз проверено — ни камер, ни датчиков. Только мороз, снег и хроническая хандра. И Чанель тоже хронический.       Крис курит свои любимые трежерс, такие же дорогущие, но у Криса хотя бы деньги на эти глупые выпендрежи есть. Он поворачивается нелепо, не отдирая голых локтей от холодных перил, не говорит ничего, когда боковым зрением видит чанелевскую застиранную яркую желтую футболку с Бигбанг.       На улице морозит так, будто они на гребаной Аляске. Оба вышли в домашних тапочках и пижамных шортах. Крис-то еще понятно зачем — его разбудили, растормошили, ему завтра в злоебучий Китай к шести встать, к восьми уже в Инчхоне при параде, тут вроде и успокоиться надо, почти на рефлексах.       А Чанель так.       А Чанель школьница. Непробиваемо тупая и несдающаяся.       Ему вроде и не говорили прямо, что вот нет, твои чувства не принимаю, поэтому у Чанеля глупое сейчас или никогда.       — Холодина, пошли обратно, — Чанель почти слышит, как весь его голос становится скулящим.       Сам Чанель тоже скулит как псина паскудная. И у Чанеля плохо все. Совсем.       — Докурю и приду.       Чанель прикидывает, стоя на морозе в полвторого ночи, что вот с какого места он начал ошибаться, что вся жизнь у него по какой-то пизде пошла. Нет, конечно, не вся жизнь: у него в основном хорошо, он и клоун, и развлекаловка вечная, и на практике к камбэку лажает на фоне остальных не так уж и сильно, да и вообще. У Чанеля не жизнь по пизде, а Крис, чтоб его, Ву.       По всем подсчетам, Чанель понимает, что ошибался с самого начала. С самого, блять, начала. Ведь надо было лезть к Тао, и никаких бы проблем. А теперь он стоит на шатающейся ржавой пожарной лестнице в эти ссаные полвторого ночи и вот ради нахрена, Чанель? Нахрена ты начал все это?       У Чанеля стойкое ощущение, что он пробился через стену Ифаня, протоптал там себе тропинку и выбил место, но приручили не Ифаня, а его самого.       Чанель без особых усилий выдирает сигарету из замерзших пальцев охреневшего Ифаня, делает затяжку — глубокую, стойкую, крепкими сигаретами почти до кашля. Как некурильщик, который уже тысячу раз пробовал, но вроде и не нравится. Улыбается. Глупо. Выпускает дым в сторону. Крис тянется забрать из его рук подожженную, но Чанель отпрыгивает — на старой пожарной лестнице вообще не лучшая идея.       — Эй, Пак Чанель, — Крис и сам улыбается придурковато, но ему идет. Очень. Чанель бы хотел запомнить его таким. — Ты совсем страх потерял? После таких выходок ты не отделаешься обычным а-та-та от своего любимого Чунмен-хена, как те два малолетних дебила, так что давай по-хорошему, — но Чанель по-хорошему не хочет. Чанель хочет возразить, что с каких пор Чунмен стал его любимым хеном, если…       Они борются за этот постепенно дотлевающий окурок. Несколько секунд, пока пожарная лестница и вправду не начинает угрожающе скрипеть из-за их возни. А потом и окурок-то, ну, совсем дотлел. До фильтра.       И Чанель тоже — дотлел. Самыми тупыми всплывающими аллегориями.       Сбрасывает его вниз, на заснеженный асфальт, поворачивается.       Сейчас или никогда.       Зачем только.       З а ч е м.       Жмурит глаза и целует. По-детски совсем, даже не раскрывая губ и не наклоняясь, они ведь практически одного роста и все такое. Какой-то тупой солидарностью. Немного — несколько секунд, а потом отстраняется и даже успевает искренне удивиться, что его не скинули с этой хлипкой пожарной лестницы вслед окурку. Не ударили и такое. Ничего. Страшно от того, как легко в нем каждая клеточка вспыхивает ссаной пресловутой надеждой на… на что-то. Хотя бы на что-то.       Но.       Его любимое и неизменное.       Отдает привкусом соли у самых гланд и спрятанным кашлем от затяжки.       Но.       Блять.       Крису и говорить ничего ведь не надо. Он как-то сникает, становится меньше и уязвимее, плечи свои опускает, и прямо до трагичного, как эти костлявые смотрятся под легкой футболкой. На его лице совсем непонятная фигня, но, кажется, все сходится где-то в точке вселенской грусти. Что ему и не противно вроде, и Чанель даже нравится — Чанелю в это поверить не просто хочется, Чанелю надо, как, например, дышать или есть.       С Крисом что-то не так, сильно не так, не так последний месяц — точно.       Паршивое в этом самое, что Чанель и вправду не знает, что. Понять хочет. Но не знает, с какой стороны ему все-таки в это дерьмо залезть.       Ифаню завтра, уже сегодня, к шести вставать, к восьми в Инчхон, потом Китай, и на все это времени уйдет уйма просто. Чанель себя этим успокаивает. Что вот в Китае Ифань надышится родиной, подумает и вернется.       Только тогда Чанель его послушает.       Сейчас он перебивает Ифаня, стоит тому просто открыть рот.       — Пойдем, ты докурил, — не улыбается, — зачем морозиться. Тебе все равно завтра, сегодня ж, блин, уже, вставать и лететь в Китай, а мы тут стоим как дебилы полнейшие, и в самолете это спать капец как не то — не выспишься.       — Эй, — голова Минсока появляется у входа, тот хмурится и зевает, тоже спать хочется и тоже вроде в Китай через плюс-минус часа три. — Вас все потеряли, а в частности один уставший Чунмен, так что идите покажитесь ему, что не навернулись с лестницы и не сбежали поэтично, как Ромео и Джульетта, а потом мы все мирно, дружно и спокойно пойдем досыпать то, что нам осталось.       Про Ромео и Джульетту удар ниже пояса, хен. Совсем ведь. Может, Чанель и хотел бы быть Джульеттой в одной из множества других вселенных, чтобы сбежать картинно от всего этого дерьма, а потом сдохнуть как-нибудь потрагичнее.       Но он все-таки не Джульетта.       Чанель как Чанель. Все еще до жопы наивная школьница.       Смотрит на Ифаня и без задней мысли совершенно, что как-то у него все от одного только взгляда внутри сжимается и тянет. Тянет так, что, будь реальная возможность, Чанель бы был прижат к полу вопреки всем законам гравитации.       Чанель смотрит недолго, и если бы он только знал. Если бы, правда, просто знал, что будет дальше, то никогда бы не отпускал Криса. Никогда бы не стал первым подниматься по этой гребаной ржавой лестнице, хватаясь замершими руками за перила; не поворачивался бы к нему спиной — стоял и смотрел на его лицо, чтобы успеть отпечатать у себя на обратной стороне сетчатки каждую эмоцию и каждую морщинку. И целовал бы, если бы только знал, то бесконечное количество раз, не отпуская Ифаня улететь в Китай. Просто не отпуская Ифаня. Никогда.       Если бы только Чанель знал, что будет дальше, он предпочел бы замерзнуть насмерть тут, на пожарной лестнице.       Если бы.       Если бы…       Но Чанель не знал.       Плетется показаться Чунмену, а потом в кровать. Будто бы вот так — ну совсем не катит, если честно, — реально можно сбежать, как самая трагичная Джульетта их времени.       А наутро вся китайская подгруппа улетает в, собственно, Китай. Все-таки. Чанель, конечно, даже если бы и попытался Ифаня остановить, слабо верится, что что-то бы на самом деле у него получилось. Чанелю просто хочется верить. Глупо и несбыточно.       Сехун чахнет, лезет к Чонину, будто бы сам Чонин хоть раз был против, и Чанель бесится пубертатно, что чего это к его Чонину кто-то другой с попытками монополизировать в частное пользование. Они ругаются — глупо, громко, истерично, и на все это смотреть, наверное, интереснее, чем на шекспировскую постановку. Ругаются тоже по условности из-за Чонина, кто с кем пойдет в час ночи в масках, шарфах и темных солнцезащитных очках покупать в ближайшем двадцатичетырехчасовом, в котором аджосси их все равно за столько лет знает, рамены-кимпапы-снэковку всякую, за ради просто заполнить полки.       Чонина, естественно, никто даже не спрашивает.       Потому что у Сехуна Тао, увезенный в далекий заветный Китай, снимается там во всяких ужасно тупых китайских шоу на месяц вперед, шлет под тысячу селфи, но пишет редко, потому что телефонов — тоже по условностям — у них нет ни у кого. Спалиться страшно, а Сехун чахнет в своей Корее, вешается на чанелевского Чонина и грызется потом еще с хеном, мелочь охреневшая.       Но у Чанеля — Ифань. И тоже в злоебучем Китае. Тоже снимается в шоу, устает как сволочь, наверное, но с разницей в том, что Ифань Чанелю ни одного селфи. Даже коротенького сообщеньица, что вот да, долетел, нет, хреново все и скучаю. Ха.       Чанель бы сам над собой посмеялся, но с самоиронией в последнюю одинокую неделю плохо все.       Чанель подсчитывает время, чтобы не раскрыть их маленький секрет, пишет «Господину Труселя» ересь всякую. Рассказывает про их рутинные деньки, про погоду, поехавшего головой Сехуна, спрашивает ненароком через сообщение, что у них там. Устают или нормально, хотя и так знает, что устают и ненормально — спрашивает, потому что хочет услышать, нормально ли у Криса. И просит зачем-то сфотографировать ему дворец Гугун. Он ведь его никогда не видел.        «Как приедешь, своди меня на елку на Тондэмуне».        «Хен».       Вот это вообще глупо. У них все еще не манга и не дорама, но Чанель дурак, горит самозабвенно, разлагается на плече у Чонина, перечитывая сообщения от Ифаня. Ифань ответил практически на все, сухо и скупо, явно без особого энтузиазма, но ответил же — на душе чуточку приятнее. Все просьбы проигнорировал. Хотя вот мог бы написать, что «найди в гугле фотку дворца, зачем тебе моя».       Не написал. Мог бы съязвить, но не написал. Потому что. Чанелю опять страшно, что вот его берут и читают, как открытую книгу, перелистывая аккуратно, он даже сомневается в собственном здравомыслии, что он вот так для Ифаня.       Потому что.       Потому что Чанель не говорит, что, зачем. Чанель просит сфотографировать ему этот долбанный дворец Гугун и сводить на елку на Тондэмуне. А Крис… Крис просто и так все понимает. И тут неясно — то ли Крис больно догадливый, то ли у Чанеля во всех поступках объяснительная приписка маленьким шрифтом в самом конце.       — Чего у тебя такое лицо сложное? — спрашивает у него Чунмен, плюхаясь на кресло напротив телевизора.       — А чего, — язвительно, — должно быть легкое, что ли?       Чунмен на секунду даже теряется, что вот дитятко ему с таким гонором, потому хмурится и выдергивает из-под чанелевской жопы пульт. Вместо ток-шоу включает новости и отпинывается от лезущего Чанеля, пряча пульт уже под своей задницей.       — Да там же кульминация, эй! Отдай сюда, — Чанель распускает свои руки-макаронины, но подозрительно быстро сдувается.       — Ты портишь атмосферу и энергетику места своим поганым настроем, — Чунмен, серьезно? — Прекращай давай.       Прекращай давай, Чанель.       Эта фраза будто приклеилась к нему, наверное, гребаная карма за прошлую жизнь — Чанель уверен, что был как минимум серийным убийцей, а теперь за это расплачивается. Чертов бумеранг. Чанеля скоро на павловских рефлексах от нее будет выворачивать внутренностями и плотными завтраками наружу.       Чанель, блять, не хочет прекращать.       — Чонин, что ли, нажаловался, что я к нему слишком часто лезу и достал уже?       — Да нет.       — Бэкхен, потому что я к нему не лезу?       — Не Бэкхен.       — Ну не знаю, тогда Сехун? Хотя я вроде уже извинился, что пролил на него кофе. И, прошу заметить, не эспрессо, а мое дорогущее фраппучино из Старбакса, так что обвинять меня в преднамеренном нанесении вреда здоровью ты не в праве, не в праве, Чунмен! — Чанель врет и не краснеет. — Или Кенсу, потому что я отобрал у него Чонина? Нет, вряд ли, это все-таки Кенсу, он не стучит.       — На тебя никто не жаловался, Чанель, у меня у самого глаза, и я не страдаю слепотой.       — А. Понятно.       — Ну да, — зарылся пятерней в колтуны Чанеля, вырисовывая по темечку спирали, будто это хоть как-то поможет.       — У тебя бывало такое чувство, что ты знаешь человека и вроде сто лет, с разных сторон, но потом оказывается, что ты его не то что не знаешь — вообще нихрена не знаешь. И пробирает каким-то таким чувством, ну, тоже странным и непонятным. Как вот такое, например, будто ты не носил любимую куртку два года подряд, а на третий решил надеть и полез в карманы, чтобы простирнуть перед использованием, а там чуть ли не сто тысяч наличкой, — Чанель сам запутывается во всех хитросплетениях параллелей, — и ты вроде смотришь на эти сто тысяч, радуешься забытым деньгам, потому что деньги — чего не радоваться, деньги всегда нужны, но в то же время у тебя вместе с эйфорией все равно осадок дерьмистый.       Чунмен громко фыркает.       — Не знаю, я бы просто порадовался деньгам, потому что и правда — чего им не радоваться. Пригодятся.       — Господи, ну ты вообще ничего не понял? — Чанель корчится в предсмертных конвульсиях. — У тебя есть сто тысяч, но вместе с тем осознание, что эта куртка больше не подарит тебе такого счастья. Это была одноразовая акция. Дальше придется ждать еще года три либо принять, что эта куртка просто куртка.       — Тебе основательно надо поработать над подбиранием метафор и синонимов, потому что из всего вышесказанного, когда ты сравнивал Криса с любимой курткой, я понял, что ты просто Криса не знаешь, тут я тебя успокою — его никто не знает в принципе, но вроде как он все равно твоя любимая куртка?       — Нет!       — Хорошо. Нет так нет. Тогда просто прекрати кукситься. Атмосферу портишь.       Непонятно, кто кого все же выпинывает из гостиной — Чанель Чунмена или Чунмен сам себя, но факт в том, что Чунмен дрейфует куда-то, а Чанель остается с разбитой душой и раной на все сердце, что его высокопарные метафоры с курткой и Ву Ифанем остались непонятыми. Хотя он и сам толком не додумал, что пытался сказать.       Может, то, что у него к Крису большая невзаимная, и от Криса у него все тянет, скулит и болит. А им еще столько лет ведь вместе работать, что вообще за фигня-то. Чанель расстраивается, переключает на недосмотренное шоу и представляется себе все еще школьницей, но теперь еще и с пмсной неделей.       А потом Крис отправляет ему три фотографии. Чанель сначала опять не понимает спросонья — фотографии отправлены в пятом часу утра, телефон у Чанеля под подушкой, — чего за хрень собачья, что там за руки и колонны. Приходится моргать судорожно-монотонно минуты две, чтобы вообще эту какофонию цветов рассмотреть.       Руки оказываются Криса, колонны оказываются дворца Гугун. На одной фотографии просто панорамный вид — вечер, наверное, часов шесть, чтобы перед самым закрытием и поменьше людей, на другой Крис показывает «пис» пальцами и фотографирует свои костлявые на том же фоне.       Зачем они Чанелю-то?       На последней все тот же дворец на втором плане — не удосужился даже локацию сменить для банального приличия, а на первом его лицо. У Криса спущена маска до подбородка, кепка черная слегка оттянута наверх, чтобы тень не бросать. И Крис на этой фотографии даже пытается улыбнуться. Чуть-чуть, одними уголками. Не получается, конечно, лицо у Криса все равно постное и недовольное, Чанель прямо слышит его голосом «трястись в такси, обманывать менеджера, вот ради нахрена же все затеял, Крис?». Но как-то… как-то приятно. И тепло. И Чанель дурак дураком, улыбается телефону в пятом часу утра.       Мужик взрослый. Кошмар. Чанелю стыдно за самого себя перед самим собой. Еще немного перед мамой, потому что ее усердиями выросло вот такое нечто, в остальном — обычная рутина.        «Дворец красивый, но тебе будто кирпичом по роже съездили».       Чанель отправляет и даже собирается вновь лечь спать.        «Не нравится — не смотри», — приходит так быстро, что в душе чанелевской прямо фольгированными конфетти и дорогущими салютами.       Крис, чтоб его, Ву. Вечно слишком важный. А в душе еще мягче плюшки-душки Чонина. Вот честно, Чанелю постоянно хочется назвать его идиотиной, но без злобы или укора, скорее с любовью, что ли. Фу. Пак Чанель, докатился.        «А чего это сразу не нравится?»       Чанель кричит в подушку и случайно будит Кенсу.       Сехун писается от счастья, когда Тао возвращается, и теперь снова есть с кем быть девчонка девчонкой. Не зазор творить хрень и получать потом по ушам — вдвоем эту браваду они строить горазды. Чанель не позволяет себе быть Сехуном, но Крис, заталкиваясь в общежитие, смотрит на него так, что у Чанеля опять без сомнений — на лице картина маслом и фанатское «оппа сарангхэ» красной бегущей строкой. И Чанелю, собственно, перестает за этой отдавать послевкусием стыда.       Крис со всеми одинаково привет-пока и к себе в комнату, но потом, что ли, дернуло чего, или молния какая в голову ударила. Потому что Крис подходит к Чанелю, пока остальные копошатся с сумками и путаются в криках то Тао, то Чондэ, подходит так, словно змея на добычу — одним броском. Дергает его за руку, ужасно тупо, и устраивается подбородком на плече.       Чанель дышать боится, не то что просто дернуться от мурашек противных.       Они стоят так недолго, пока остальные возятся друг с другом и громко переговариваются кто с кем наперебой, Чанель и сам орет басисто на Бэкхена, который опять с доверительно-доебчивым лицом доебывается до Лухана с Минсоком. И все это слишком нормально. Слишком хорошо.       Слишком, Чанелю отчетливо кажется, Крис его знает. На противные сто двадцать и восемьдесят на догнаться сверху. Крис знает его так, как даже он сам себя не — это страшно, но Чанель отчаянный.       И потом, еще чуть ли не недельку спустя, Чанель напоминает Крису про обещанную елку и Тондэмун.       Крис ничего не обещал. Он даже не ответил ему, какие обещания.       Крис даже ухом не повел на все его зазывы.       Чанель только в такси понимает, что они едут в этот гребаный Тондэмун. И что Крис вообще на все это фалафельное, сплошь сопливое дерьмо согласился. И стоп, притормозите на этой остановке — про такое в сезде мангах не пишут. Его личный старшеклассник с какого-то очень большого перепугу решил принять розовый конверт и чувства, а не рассмеяться зло и, ну, послать что ли. Некрасиво, зато реально.       А они в такси. Час ночи, выбирались по все той же пожарной лестнице, они завернутые в шарфы и маски. Как дебилы. Без «как» даже лучше, потому что просто дебилы. И если кто узнает, им влетит по пятой точке смачным нагоняем от менеджера.       Про такое редко пишут в школьных седзе с несдающимися главными героинями и секс-символами старшеклассниками как их явный единственный любовный интерес.       Чанелю слегка не по себе. Вроде он все тот же сенбернар и все так же ластится к Ифаню, пока они вышагивают по пустынным улицам к большой и красивой елке, но холодком по пальцам все отчетливее это противное «что-то не так». Потому что на самом деле не бывает все так хорошо. И так, не просто что-то, а все. Сплошь и поперек.       Чанель понимает, что только что нашел свои сто тысяч вон в любимой куртке. Он радуется, искренне, неподдельно. Они греют душу, еще бы не. Только теперь ему придется ждать года четыре, а то и все пять, чтобы снова достать эту куртку и удивиться найденным там деньгам.       Чанелю страшно — неконтролируемо. Он болтает много, сбивчиво, заплевывает себе всю маску. Чанель понимает, что скоро случится какое-то дерьмо.       Но самое большое и сильное дерьмо, которое может придумать себе Чанель в тот момент, — это что Крис не ответит ему на настойчивый, пропитанный надеждой поцелуй, спрятавшись за огромной красивой елкой.       Крис отвечает.       Чанель хоть и думает про дерьмо, но какая-то девчачья эйфория обуревает его куда сильнее, чем гнетущие мысли. И он ведется. Позорно. Тупо и позорно. Ифань весь этот парачковатый дебильный тондэмунский поход вешает как лапшу на уши, а лопоухий Чанель не замечает ее вес. Он и сам себе ее вешает — давай, хен, я же для тебя все и вся. И под поезд, если надо, и повестись на «жили долго и счастливо» в конце истории.       Конечно, Крис ничего ему не обещает. Не обещал. Никогда. Никогда, чтоб его, он даже не говорил про долго и счастливо. Крис вообще ничего такого не говорил. Опять же, никогда. А Чанель… а Чанель повелся. Придумал сам себе и повелся.       Если бы он только знал.       Если бы.       — Давай сделаем фотку, — говорит Крис, прибиваясь к Чанелю под бок. Как-то до жути правильно, приятно. Позади елка, но из-за их краснощеких лиц не видно нихрена. — Маску сними, чучело.       Если бы только Чанель знал, что будет дальше.       Если бы знал.       Чанелю надо было никогда не отпускать Криса от этой цветастой огромной елки на Тондэмуне.       Чанель не знал, и они, замершие, сели в такси до общежития.       По первости у него все хорошо. И совершенно ничего такого. У Чанеля хорошо и нормально, отлично, там много синонимов. Все подозрительно расслабились — не в физическом плане, конечно, у них все еще подготовка к камбэку и зал танцевальный с одиннадцати до двадцати, записи на радио, не очень тихие вечера — Сехун с Тао все же атомная война и страшнее средневековой чумы вместе. Тао из Китая своего притащил целый блок этих а-ля китайских мальборо — ликвин — в красивой черно-золотой упаковке, дорогущих, наверное, жуть просто — дороже оригинала раз в десять точно. А у Тао блок, которым он хвастается Сехуну и заговорщицки пищит своим гнусавым баритончиком, что Крис-хен о-очень добрый.       Чанель отчетливо помнит это тянущееся «о-очень» в исполнении Тао и следом смех Сехуна в ладошку. Их общий ажиотаж перед очередным проебом, за который получает выговор от Чунмена или Минсока, кто из них быстрее успеет, если только не случится двойное суперкомбо — тогда мелким вообще не жить. От двойных суперкомбо потом уши горят еще с недели две, ему ли вообще не знать.       Чанель, как сейчас, помнит свою пробежавшую пустую мысль. И улыбку собственную, напрочь глупую. Зачем только все это надо было. Ему в частности.       А с каких пор Крис-хен стал таким о-очень (в его мысли слово было сказано голосом Тао) щедрым и уступчивым?       И вправду. С каких.       Чанель ставит их тайное селфи с Ифанем себе на заставку конспиративного телефона. Глупо. Очень. Настолько, что даже Чунмен, когда замечает этот позор влюбленности, качает головой и поджимает губы. Чанель тогда еще не понял, чего это с ним. А Чунмен просто осознал все без слов самым первым. Не сказал никому, только косился подозрительно, подкапывал и даже тогда, увидев случайно это сладкое селфи на телефоне Чанеля и самого Чанеля, тоже сладкого и по уши в дерьме, не стал ничего говорить. Ведь как-то все еще было нормально. Спокойно и нормально, а остальное — оно переноет и выйдет с потом на тренировке.       Чунмен, правда, так думал — он сам потом признается в этом. Да только зря думал, Чунмен.       Но.       Во всех историях есть это паршивое «но».       Провонявшее слезами «но».       Но.       Которое Чанель в своей личной истории ненавидит сильнее всего.       Чанеля будят очень рано. Чанель не понимает, думает еще: какого хрена меня разбудили в такое, черт вас всех, время, если вообще к одиннадцати только в зал? Чанель смотрит на часы, долго пытается на этих старичках электронных различить три от пяти расплывающимся взглядом. Потом такое, да, реально 3:05. Чего только ему в эти ссаные три ноль пять делать, Чанель не знает и преимущественно даже старается не задумываться. Пока его опять не пинает под копчик Кенсу. Кенсу, который отпечатался в сознании Чанеля, наверное, навсегда. Он будет умирать и видеть того Кенсу — серого, потому что свет не включен, с огромными мельтешащими зрачками, испуганного, тоже совершенно непонимающего. Цепляющегося зачем-то за футболку Чанеля намертво. И это страшно. Чанель вываливается с кровати, заглядывает Кенсу в глаза, он так его и не отпускает, заглядывает и зависает. Такой взгляд до жути пробирает. Такой взгляд совершенно неправильный, Чанель и не видел похожего никогда.       Чанель ни за что не забудет, как они стояли до 3:10, вцепившись друг в друга, прислушиваясь к тому, что происходит за плотно закрытыми дверями, по коридору, в гостиной. Но там тоже словно кладбищенская тишина. Чанель еще даже не знал, что вообще случилось, он просто смотрел на Кенсу и думал, что вот оно. Кажется, да. То самое дерьмо, про которое он так удобно забыл на месяца полтора, если не больше.       — Чунмен-хен сказал всем собраться, — хрипящим полушепотом просипел Кенсу.       Чанель никогда не забудет этот голос. В его памяти после всего это ему снится раза четыре, может, десять, такой Кенсу, говорящий еле слышное «Чунмен-хен сказал всем собраться». Чанель назвал бы это кошмарами, но кошмары — они вот, наяву, а все остальное — пустышка.       Они вытряхиваются гуськом голыми ногами по холодному дощатому полу, плетутся в гостиную. Маленькую и уютную. Там уже почти все — развалившиеся на диване, креслах, Бэкхен вообще сопит на ковре в позе морской звезды. Они с Кенсу останавливаются напротив Чунмена. Впитывают эту гнетуще недовольную атмосферу, ждут, конечно же, Исина — его не разбудить даже настоящей атомной войной, и Минсока, который вроде как хен и отдувается за это.       Когда они появляются, их лица… Минсок грустный. Очень. Такой грусти Чанель никогда еще не видел. Минсок смотрит преимущественно в пол, останавливается у Лухана за спиной и буквально прячется.       Чанель подумал именно так тогда. Что хен прячется за Луханом, путаясь пальцами в его пижамной фланелевой рубашке. Почти как-то ощутимо от этой картины засвербело на кончике языка.       А Исин просто заспанный, еле открывающий глаза и щурящийся от света. Не понимающий, что вообще за канитель в полчетвертого утра и зачем, собственно, его сюда притащили. Чанель тоже не понимал. И Кенсу, вцепившийся кулаком в его футболку — руки холодные, кошмар, Чанель дергался каждый раз, когда этот кулак касался кожи. Тогда уже с девяносто девять и девять все знали только трое: Чунмен, которому позвонил на лидерский кнопочный менеджер, Минсок, потому что больно догадливый, и Лухан, все так же потому, что Минсок наблюдательный и не особо сонный, как остальные.       Чунмен глубоко вдохнул. Очень. Все будто замерло камертоном от удара, и его голос предательски все равно задрожал уже на середине.       — Нас теперь одиннадцать.       Интересно, почему потом в кошмарах Чанелю не снился вот этот Чунмен. С дребезжащим голосом и дрожащими руками, застекленевшими глазами высматривающий на лицах остальных понимание. Как медленно, словно чертово озарение, его слова доходят до каждого.       Чанель подумал, что Чунмен говорит про Тао, который опять подвернул лодыжку на своем ушу или чего похлеще, было уже, проходили. И одиннадцать их все равно ненадолго, на Тао все заживает, как на собаке, — ну камбэкнутся без него на первом шоу или просто перенесут этот камбэк вообще, чтобы не идти в неполном составе к фанатам. А то ведь получается странно. Экзо — и одиннадцать. Даже в мыслях. Фу.       А потом взгляд Чанеля вцепляется в Тао на диване. Здорового, сидящего нога на ногу. Испуганного только малость, как и все они. Но Чанель не успевает толком ничего сообразить, ведь в его голове они уже шутят с Бэкхеном, отбирая у Тао костыли и не давая ему спокойно дойти до туалета. В его голове Тао выпадает на недели две из их расписания, Сехун одиноко киснет в репетиционной, Чондэ таскает Тао сладости, чтобы тоже не кис. Чанель не может понять, почему Тао с истерическим смешком в голосе спрашивает:       — А где Крис-хен? — вместо того, чтобы сознаться, что переборщил с тренировками и заработал растяжение.       Бэкхен вскакивает с ковра.       Сехун ревет, как маленький, и только из-за него, наверное, не ревет Тао.       Кенсу мгновенно отпускает его футболку и замирает будто каждой клеточкой тела. Даже не моргает.       Чунмен из всех остальных ловит его взгляд. И вот только не надо. Только не надо, пожалуйста, этой прогнившей насквозь жалости. Будто что-то еще можно изменить, исправить, подлатать и заклеить сверху пластырем с Пороро. И будто после этого не будет болеть. Практически то же самое, что наклеить этот пластырь на открытую черепно-мозговую. Всем херово — Чанелю просто как всем.       После слов «Крис разорвал контракт…» Чанель не слушает.       Чанель помнит, как бредет в комнату под монотонный голос Чунмена и всхлипы то ли Сехуна, то ли Исина — там уже не разобрать, кто и как. Помнит, как набирает «Господина Труселя» и как Крис берет трубку ровно после четвертого гудка.       — Ты где? — зачем-то спрашивает Чанель, будто бы сейчас магическим способом Ифань скажет ему что-то рутинное, вроде «вышел покурить» или «за шоколадкой, тут на улице фу, противно», а все остальное, там, в гостиной, останется глупой неудавшейся шуткой для какого-нибудь шоу.       — Далеко, — шипит ему на другом проводе.       Далеко — это где? Это уже аэропорт или Китай, самолет, пожарная лестница общежития? Канада любимая или что, а?       — Не в магазине?       — Не в магазине.        Ладно. Чанель думает — ладно. До аэропорта, может, Крис бы уже доехал, но в самолет точно не сел. А Китай — что за бред вообще, когда он успел рвануть в этот свой Китай? Ведь еще вчерашним вечером Чанель помнит Ифаня на своей руке, засыпающего и умиротворенного под грустные песни и депрессивные мотивы.       Канада? Вообще, как до этого додуматься можно.       — Чего мне не сказал?       Ифань выдыхает тяжело. Прямо в микрофон, но вряд ли преднамеренно. Чанелю хочется заорать до срыва глотки, что не ему тут трудно и вот не надо строить умирающего.       — Брось, Чанель.       Чанель бы бросил. Как минимум после такого ответа — трубку. Но не бросает. У него глупое ненужное сердце в груди и клеймированное оно зачем-то идиотине Крису Ву, укатившему в Китай, Канаду, куда-то там. Далеко.       — Когда обратно?       Крис слишком хорошо знает Чанеля. Крис Чанеля приручил, приласкал, потом бросил — это ничего, сенбернары из американских реклам верные. До самой смерти. Крис слишком хорошо Чанеля понимает. Что он не про общежитие, не про группу. Просто. Про Корею, Сеул, в которой есть один выброшенный Пак Чанель.       Ифань, кажется, едет в машине. Слышно в молчании лязг тормозов и громкое бренчание включенных поворотников. Чанель не удивляется, что, значит, еще даже до аэропорта не добрался. Или куда он там собирается вообще. На квартиру? На другую планету?       — Не знаю, — заткнулся бы тут, — не скоро.       Больше никаких условностей. Нет клоунов, холодных принцев, плохих и хороших. Есть только укативший Крис и оставшийся Чанель. С этим гниющим «не скоро» в сердце.       Кенсу возвращается совсем под утро, когда голоса в гостиной стихают, весь зареванный и скукожившийся. Чанель замечает это только потому, что сам уснуть не может. И вроде надо вместе со всеми пережить горе, тоже посопливить от души на плече у Чонина. Но слезы не идут даже в тишине собственной комнатки. Будто Чанель в стадиях горя сразу проскочил все ненужные пункты и перешел к смиренному принятию.       Чанель так думал.       Думал, ничего уже не изменить, зачем плакать и страдать, я его даже отчасти понимаю.       Врал, конечно, он не мог понимать Ифаня.       И, в общем-то, Чанель со своим личным горем все равно держался дольше остальных.       В одиннадцать все собираются в зале. Молчаливо и гнетуще. Смотрят на дырку во время хореографии. Тао злится, злится и плачет. Чанель никому не говорит про это паршивое «не скоро».       Они не знают, как с этим справиться. Никто. Даже Чунмен. И Чанель берет на себя свою ненавистную роль клоуна: тормошит остальных, несуразно пытается сгладить тупыми подколами и шутками, первый из всех говорит висящее в молчании «надо менять харягу».       Будто бы все нормально, будто бы так все и должно, а Чанель принял и сладился с этой мыслью, что их теперь одиннадцать. Навсегда. На «не скоро» от Ифаня. Понятие растяжимое. Черт с ним. Чанель включает в себе игрушку без батареек, отрабатывает честно и заслуженно свои девять часов упражнений. Плетется домой. Чунмен говорит, что у него глухая истерика и на него в принципе страшно смотреть — психанешь когда-нибудь, так что не строй из себя геройски сильного. Чанель с ним категорически не согласен.       А что не так, Пак Чанель?       Что, собственно, не так?       Действительно, Чанель.       Тогда, рассматривая на своей заставке их совместное фото, где у него уши красные из-за подсветки елки, а у Криса очень несуразная улыбка, Чанель впервые задумывается, что если бы он только знал, чем все это закончится. Если бы он смог узнать об этом чуточку раньше, то никогда бы не отпускал Криса с Тондэмуна или с третьего пролета пожарной лестницы. Смотрел бы на его лицо и не отпускал. Никогда.       Никто не знает, что дальше будет. И как им дальше быть. Один хрен разница только, что как раньше уже не станет, не смогут просто. Это заметно во всем, особенно в первое время — куда ни посмотри, что ни сделай, все равно будто штампом нестираемым «тут был Крис», которого больше уже нет.       Бросать все это пора. Бросать. Определенно и точно, тупым неоспоримым диагнозом.       Их собирают в компании, переустраивают группы, танцы, шоу и все остальное. Достаточно безлико, чтобы все это вообще не запомнить. Они выходят на сцену и работают так, будто их все еще двенадцать и ничего не случилось. Наверное, поэтому после выступления у Кенсу случается нервный срыв, Исина тошнит, Тао впервые посылает их всех без разбора и уходит куда-то. Нет. Убегает. Сбегает. Но не позорно. От всего этого дерьма, которое изъедает группу изнутри. Чанель один стоит вокруг всего этого, практически в самом эпицентре, и поразительно не знает, как все исправить. Будто говорит «не брыкайтесь, он все равно нас всех убьет», если бы на них летел астероид и оставалось примерно двадцать четыре часа. Сравнил тоже… Крис и астероид. Ха.       На самом деле не виноват никто. Правда. Ни Крис, ни остальные. Если бы можно было оправдать все фразой «звезды не сошлись», Чанель бы обязательно. Но, к сожалению, весь этот бред в реальной жизни совсем не работает.       Чунмен собирает их в зале для практик немногим позже. Вместо гостиной, потому что гостиную они теперь сторонятся прокаженно, будто это место плохое и энергетика в нем тоже плохая. Достаточно глупо, чтобы Чанель в это не верил и по вечерам смотрел в гостиной дорамы, доказывая всем своим видом остальным, что окей и нормально. Иногда к нему все же присоединялся Чонин, но редко. Слишком.       Чунмен говорит много правильного, не пытается тупо шутить — сто двадцать процентов, что готовил эту речь как минимум неделю. Под конец все равно плачет, некрасиво, взахлеб, но стойко держится, когда говорит самое важное.       Чунмен говорит: «Нас теперь одиннадцать, но это не конец».       Чунмен говорит: «Мы семья, это ничто не изменит».       Говорит: «Дальше еще целая жизнь для нас».       Все плачут. Кроме Чанеля. Некоторые тоже начинают говорить, захлебываясь, кашляя, потому что пережить это цунами все равно как-нибудь надо. Всем вместе, сплотившись, а не развалившись, как пророчит им желтая пресса. Они же семья, они же друг за друга. И плевать, что Крис еще недавно тоже был неотъемлемой единицей всего этого, пусть инородной, страшной, странной, китайской заразой и колючкой, но Крис был, и теперь его нет. Чанель думает, что если Крис смог поступить так, то что мешает сделать это остальным — часть за частью, последовательно. Отвалиться каждому звену, и кому тогда, сука, Чунмен будет рассказывать про семью и вечность.       Чанель прискорбно обнаруживает в себе способность неоправданно злиться в тех случаях, когда он не прав, и на тех людей, которые ни в чем не виноваты. Но он не мог ничего с собой поделать. Впервые после случившегося его охватили такие жуткие сильные чувства, да, злоба, агрессия, желание накричать на Чунмена и сказать правду — они не вечны. Как сделал это Тао. Если Тао можно, то почему ему нельзя?       — Теперь его нет, — говорит он холодно, даже иронично. Так обычно говорят на похоронах черные юмористы. А после таких шуток их поливают слезами неутешного горя и яркими проклятьями вслед.       Кажется, что его слова тонут во все нарастающем гуле остальных.       Чанель сам понимает, что скоро так взорвется. Когда на этой долбанной программе, куда их продала компания, им показывают комментарии про братьев, семью, поддержку — они записывали это недавно, Чанель говорил то, что надо было, но никак не то, что вертелось у него на языке (он опять вспомнил Тао). И все смотрели на это, стоя на гребаной сцене, а Чанель явственно ощущал, что не он тут клоун. Да, Бэкхен по условностям кьют и софт, Чунмен — мамочка, Лухан — олененок в теле мужика, Сехун — красавица. Но, на сцене в составе из одиннадцати человек, когда от эмоционального перенапряжения сдали нервы даже у Минсока, до Чанеля дошло. Они все поголовно клоуны на обозрение публики. И это неизбежно, потому что они мечтали о сцене и теперь просто пожинают плоды сбывшихся надежд.       Ему стало противно. И зло. Чанель злился, не мог перестать. Ему даже захотелось заткнуть Исина, который рыдал навзрыд, захлебываясь и кашляя прямо в микрофон, а эти звуки разносились по залу где-то справа от него, пока Чунмен что-то еще пытался говорить. Почти безуспешно, потому что его и самого душили слезы. Чанель испытал отвращение — он опять единственный из всей процессии не заплакал. Хотя Лухан не показал своих слез, а Чондэ будто застекленел.       Ему надо было заплакать. Он ощущал эту потребность почти постоянно, но не мог выдавить из себя вообще ничего. Еще чуть-чуть, Чанель прекрасно это осознавал, чтобы все тросы самообладания полетели к чертям, и он натворил что-то еще тупее, чем это сделал Тао. Такое… неисправимое. Точно. Ужасное и неисправимое. Хуже, чем мысль нагрубить Чунмену или почесать кулаки о лицо Исина на публике.       Чанель все равно держался дольше всех, намного дольше. Хотя ему, по сути, должно было быть больнее остальных, потому что у него на обоях телефона все еще стоит то самое селфи. Их единственное личное, чтоб его, гребаное селфи, где у него до смеха с икотой подсвечены уши, а Крис пытается улыбаться. На этой фотографии у Криса очень хорошо получилось. Жаль, Чанель не успел ему это сказать.       Чанель влюблен трагично. Противное самое, что влюблен башкой своей дурацкой, а не всем остальным. У Чанеля крики и стенания скопившиеся, комом непроглатываемым в горле, потому что Ву Ифань. В Китае, в Канаде, вообще хоть где. И у Ву Ифаня костлявые руки, самые бездонные глаза с неразборчивым космическим дерьмом в этих галактиках и улыбки — тупые, перекошенные, даже стыдливые — будто ему кто-то вообще запрещал улыбаться.       Из башки Ву Ифаня надо выгонять чем-то посильнее обычного напускного смирения. Чанель это понимает, всегда понимал. Он думает долго в кровати, что вот я сейчас поплачу тихо и мирно себе в подушку, возможно, поору немного — тоже в подушку, разбужу Кенсу, и из-за этого проберет тупой виной, у Кенсу все-таки нервы не резиновые и вообще даже нервный срыв, но поплакать все же надо, надо взять и выкурить его из головы своей и…       Но.       Но.       Случается пятнадцатое февраля. И дело даже не в унылом предыдущем — четырнадцатом. Просто. Чанель с утра знает, что все. Наигрался. Больше не потянет. Ему бы лучше остаться в своей комнате, тихо покричать на самого себя, сорвать глотку, поистерить, хоть бы и волосы пообдирать, но это слегка, они все еще медийные личности все-таки.       У сенбернара бешенство. Чанель знал.       Первым нарывается Чонин. Еще в машине, когда их везут на радио к восьми создавать нормальный веселый промоушен к их камбэку и так далее. Чонин без задней мысли, наверное, говорит:       — Хен, ты на радио давай, э-э, не шути по-черному насчет ситуации всей. Без этого поганого циничного говна, как сказал Чунмен-хен, а ему сказал менеджер-хенним, а менеджеру-хенниму…       — Я все, блять, понял, — обрывает, — никаких шуток. Заебись. Окей.       В машине повисает очень тяжелая тишина, но никто ничего не говорит, даже охреневший Чонин.       Чанель по итогу не шутит. Чанель по итогу вообще ничего не говорит всю запись, разве что отвечает на вопросы лично ему или групповые, но ни больше, ни меньше. Минсок, сидящий рядом, аккуратно щипает его за локоть, пытаясь надоумить прекращать весь этот трагичный ебаный цирк, но Чанель с таким отвращением отдергивает руку, что Минсок затыкается, хотя и хен, и мог бы повыбивать всю дурь на легальных основаниях.       Чонин загоняется сильно, что это все из-за него. У Чонина и так комплексов разноцветный букет, а теперь он еще и думает сверху ко всему, что из-за него любимый Чанель-хен огрызался скорее, чем отвечал, и вообще, реально, ни одной шутки. Ебаное радио. Ебаный Минсок, который на обратном пути — все равно дальше на запись пре-рекордов, а не в общежитие — все же решает высказать свое очень важное а-та-та дребезжащим от напряжения голосом.       Чанелю вообще непринципиально, на кого срываться. Первые предложения два, около того, этих глупых нравоучений он еще заставляет себя сдерживаться, потому что никто не виноват, чтоб его, они — точно не.       Чанель считает от ста до одного, но обрывается еще на девяносто шести.       — Пошли вы все нахрен. Повторю по слогам: отъе-би-тесь. Тебе персонально, хен, — грубо, чересчур.       Рядом сидящий Лухан делает какой-то больно громкий вдох, и Чанель уверен на ссаные сто двадцать, что если Лухан сейчас тоже решит повысказываться, то все, баста, будет плохо: плохо Лухану с расквашенным лицом, Чанелю много позже, когда за весь этот одноименный спектакль проберет стыдом, менеджеру, когда увидит эту картину маслом, звуковикам, потому что с заложенным носом Лухан вряд ли им чисто споет. Одним словом. Плохо будет всем.       Но Лухан закрывает свой рот прежде, чем извергает что-то патологически тупое, потому что Минсок, опираясь на колени Сехуна в этом трясущемся микроавтобусе, переваливается и точно, да, собирается дать ему затрещину. С очень важным видом и болючую, сильную, потому что Минсок все еще хен и со старшими так разговаривать — не положено, некрасиво, завались.       Чанель делает то, за что ему потом стыдно сильнее всего, — от такого не отмываются.       Чанель ловит руку Минсока в опасной близости от своего темечка, чудом не валится по инерции от силы, вложенной в несостоявшийся удар. Перехватывает чуть выше запястья и грубо, ужасно, со жгучей ненавистью отбрасывает ее в сторону. Минсока покачивает, он соскальзывает с угловатых коленей Сехуна, и его ловят всем автобусом. Кроме Чанеля, конечно.       Чанель думает, что жаль вообще-то, что Минсок все-таки не упал.       Возможно, если бы ударили тогда его — все бы закончилось, гной бы ушел.       Его не ударили. Все просто замолчали так, будто если скажешь хоть слово, то тебя на гильотину первым. Даже в этом была доля какой-то тупой, как пробка, правды.       Потом додоебывался Бэкхен. Уже на записи. И Чунмен им сказал всем, что отстаньте от Чанеля. В его взгляде такое пронзительное кристально-чистое «я же говорил» нескончаемой бегущей строкой, что стоило все же плакать со всеми и было бы нормально, а сейчас вот что получилось — тебе же потом с этим жить, с этим позором и стыдом, скотина ты ебаная.       Может, и говорил, но слезы Чанель так и не выдавил.       Он уже знал, что будет сегодня делать. Поэтому, когда их к семи привезли в общежитие, стоило только машинам отъехать на безопасное расстояние, Чанель нацепил маску с шапкой и вылез через пожарную лестницу. На третьем пролете ему даже захотелось покурить — было бы символично и капельку трагично на пробить слезу, но ни сигарет, ни трагедии у Чанеля не оказалось.       Только хандра — опять хроническая.       Кенсу догнал его, когда Чанель ловил такси.       Кенсу посмотрел на него практически идентично, как смотрел в тот самый день, в три ноль пять, дернул за куртку. Чанель сжал кулаки.       — Чего? — рявкнул.       — Ты куда? Куда ты собрался, Чанель, я серьезно. Меня не Чунмен послал, я, блин, сам вылез по пожарной лестнице за тобой, хотя хочу спать и устал прямо как собака, — Кенсу поправляет кепку, когда проходящие мимо них девушки явно зашептались. — У меня стойкое ощущение, что ты натворишь какую-то херню, за которую потом либо отдуваться всем нам, либо тебе самому уже не очиститься.       Чанель выдохнул. Громко, маска на нем дернулась от такого потока воздуха. На Кенсу страшно смотреть — все еще ужасно страшно, и только поэтому Чанель не выдернул край своей куртки из его кулака, когда рядом остановилось такси.       — В Намсан, — только и всего, лишь бы успеть.       — В Намсан…       — На башню.       Кенсу все же залезает на заднее.       Их узнают и фотографируют, благо только, что по канатной дороге разрешают ехать в кабинке одним. Чанель не совсем тупой и понимает, что все это неправильно, глупо, он подставляет всех своим эгоизмом, но он пересмотрел все двенадцать эпизодов шоутайма и не может этого не сделать. Его изъедает такая злость, что он скоро либо загнется по-тихому, либо скинется драматично со здания компании. Вот бы тогда увидеть лицо Криса, серьезно.       Чанель ухмыляется своим мыслям.       — Как же это тупо, мы никогда его не найдем, и нас узнают, уже узнали, так что завтра штрафанут по полной.       — Заткнись. Просто, блять, заткнись. Прекрати меня бесить, — опять огрызками.       — Ты же понимаешь…       — Я сказал, заткнись, — громко, — заткнись, Кенсу. Я тебя разве звал с собой? Разве заставлял садиться в такси и переться в этот дебильный Намсан? Вот еще одно слово, и ты покатишься назад, и мне плевать, что там будет с тобой и той набежавшей толпой, — за этот разговор Чанелю тоже потом станет очень стыдно. — Хочешь сказать, наверное, что все будет нормально, и «давай сядем обратно, приедем домой, поговорим, поспим», и все окей? Все хорошо?       — Нет.       — Все хреново. Твоя ложь мне нахрен не свалилась, я не жду спасения, я просто, блять, лезу на эту гребаную намсанскую башню, чтобы найти тот гребаный замок.       — Хорошо. Мы его найдем.       Даже тогда Чанель уже был благодарен Кенсу. За это тривиальное «мы». Хотя тот и непонятно зачем во все это дерьмо ввязался, но тут то, что между ними навсегда. Спасибо. Банально и даже ни капельки некрасиво.       …замок они так и не находят. И что не найдут уже становится ясно часам к десяти. Их фотографируют опять, но немного, потому что в большинстве своем на этой башне все равно туристы и не знают, что это за два странных парня с черными масками и черными кепками, перебирающие воровски все замочки. Да и темно, поздно — тоже плюс. Но замок они не находят. Хотя Чанель клянется, что облазил все белые замки, закрепленные на перилах, пересмотрел тысячи ванильных надписей черными маркерами, чтобы найти тот самый.       Тот самый, который закрепил Ифань.       Где Ифань написал что-то тупое и скорее всего вообще для шоу, но в стиле «экзо навсегда» или «пусть мы будем вечными». Своим кривым китайским почерком. Тоже ванильно и вообще тупая банальщина. Чанель хотел найти его и сбить, пофиг, что времени-то уже прошло… сколько? Года два. Около того. Пофиг, что этот замок в шоутайме показали меньше, чем две секунды, и разобрать геопозицию практически невозможно — там уже Кенсу помог, что вроде видел, помнит, как Крис крепил его куда-то в правый бок. Но ни в правом боку, ни в левом, ни посередине. Нигде.       Чанель даже не думал, что как он этот замок вообще сбивать собрался, если ничего нет — хотя бы банальной пилочки. Чанель просто знал, что его надо найти и снять, потому что «пусть мы будем вечными» от Криса — это выше его сил. Теперь точно. Когда какие они вечные, да?       Чанелю захотелось блевать. Все в те же десять вечера, сидя на скамейке у перил с замками, пятнадцатого февраля, с гниющим в сердце «не скоро», потому что на самом деле не «не скоро», а несказанное вслух «никогда».       — Их, скорее всего, все равно снимают и расчищают место для новых, — сказал Кенсу, — поэтому мы его не нашли.       — Да. Но я его ненавижу. И это не пройдет никогда, понимаешь. Мне с этим вечность жить, что мы клоуны какие-то и… не навсегда. Вопрос только в том, кто уйдет вторым. Или когда нас расформируют вообще.       — Я не уйду, — Кенсу всхлипнул, будто за это время они все мало плакали.       — Да что мне твои слова. Крис тоже говорил, что не уйдет, а теперь… теперь его нет.       Произнеся эти слова вслух, без злобы и агрессии, Чанель ужаснулся той правде, которая была реальностью для всех уже столько месяцев. Что Криса больше нет, он не будет жить по коридору и налево вместе с Тао, не будет злобно бурчать под нос, не будет заваливаться на диван в гостиной и сушить банка за банкой противный несладкий холодный зеленый чай.       Никогда.       Еще тысяча с «не будет».       Никогда.       Криса здесь нет.       У Чанеля уже никогда не упадет к печенке глупое сердце, стоит только Крису зачитать что-нибудь пафосное на запись своим идеальным, чтоб его, чтоб его, сука, урод, выговором, тупыми мелизмами. Или даже просто хмыкнуть над какой-нибудь шуткой со стороны, тихо, но Чанель бы услышал — он всегда слышал, и ему хотелось целоваться.       Он без разбору в такие моменты думал, что «я его люблю». За все это и ни за что разом.       В эти и еще тысячу моментов. У Чанеля стискивало все нутро.       Теперь не будет, потому что все еще — Криса здесь нет. Уже давно причем. С того самого «не скоро», которое без надежды и вообще без всего, Господи…       Чанель согнулся пополам и разрыдался.       За это ему никогда не было стыдно.       В памяти Чанеля все налаживается долго, но постепенно, и они про это больше не говорят. Они живут дальше, в своем адовом расписании, очень долго и просто… рутинно что ли. Снимают клип. Крутой и пафосный, где Чанель опять лажает с лицом. В остальном — все правда встает в правильную колею.       В его памяти перед законным «но» он думает, что все же надо было выбирать Тао или Минсока, или вообще Сехуна, почему нет. Думает даже с некой самоиронией, хотя и кривит все внутри до такой степени, что хоть вешайся.       А потом это «но».       Тупое и вечное.       Но, которое бывает в каждых историях и которое, как полагал Чанель, он уже прошел.       Вопреки всему — но.       Блевать и плакать. Ломающее жизни. Чанелю. Жизнь.       Его личное и адовое «но».       То самое — но.       У Чанеля телефон под подушкой, и традиционно в пятом часу он просыпается. У Чанеля все еще на заставке долбанное селфи — он и порывался его сменить, даже удалить один раз, но не получилось. Чанель всматривается несколько раз в «мдэ, до свэга тебе еще и вправду как до луны, и читаешь до сих пор тоже не очень», доставленное секундой раньше, и не понимает, что со всем этим делать. Со своим долбанным сенбернарским сердцем и Крисом, чтоб его, Ву.