a box with the oxygen off

сентябрь надрывно плакал, заставляя жестяные подоконники дребезжать и греметь от ветра и тяжёлых капель дождя. яшка шершанский смотрел в окно, провожая взглядом розу, как всегда вырядившегося не по погоде и даже на секунду не задумавшегося о том, чтобы взять зонт. единственным, о чём он реально задумался перед выходом в магазин за продуктами, была, как обычно, сохранность шершняги. «давай, блин, это, без всяких твоих выкрутасов окисленных, ради, блин, кого угодно», — бросил он, стоя в дверном проёме и пронзительно глядя на яшку поверх неизменных тёмных очков. яша в своей неповторимой манере промямлил что-то вроде «н-нормально всё будет, роз…», пару раз отмахнулся от «давай я тя с собой возьму, чтоб нам обоим спокойнее было, нахрен» и облегчённо выдохнул, наконец выпроводив друга за дверь. спустя несколько минут после того, как роза скрылся за углом дома и, соответственно, исчез из поля зрения, яша стоял перед зеркалом в прихожей, предварительно стянув футболку и бросив её куда-то к порогу, и разглядывал своё отражение, тщетно пытаясь выцепить в самом себе что-то новое, чего он до этого не замечал. как назло, внимание привлекали только до одури привычные детали: тёмные вкрапления в бездонной голубой радужке, впалые щёки, едва заметный шрам от кошачьего когтя на скуле и россыпь веснушек по всему торсу. из раза в раз менялась только степень видимости костей через бледную кожу; сегодня яша с усталой удовлетворённостью заметил, что и рёбра, и таз выпирали меньше, чем обычно, делая своего хозяина не так сильно похожим на ходячего мертвеца. парень не мог точно сказать, почему раз в несколько месяцев на него накатывало желание досконально изучать своё собственное тело. его единственной зацепкой на пути к разгадке этой тайны была привязанность появления этого желания к периоду моральной подавленности. эмоциональное состояние его никогда не было стабильным, — и он сам, и, безусловно, роза об этом прекрасно знали, — поэтому он уже даже не удивлялся, когда после осознания, что его жизнь наконец налаживается, на плечи внезапно сваливалась скала с выточенным по всей площади словом «безысходность». и в те часы, что он проводил перед зеркалом, он, на самом-то деле, меньше всего обращал внимание на свою внешность; его гораздо больше интересовала чёрная вязкая субстанция, лениво плещущаяся в глубине зрачков и родинках. субстанция эта, думал яша, очерчивая пальцами ключицы, чёрной по факту не была. она переливалась всеми цветами радуги, как нефтяная лужа посреди океана, каждым своим случайным оттенком перекидывая шершанского в определённый период его жизни. он был одним из тех людей, чей мозг упорно отказывался стирать негативные воспоминания. терзать себя сожалениями о прошлом было тяжело и болезненно, но каждый раз безумно интересно, и парень прикрыл глаза, готовясь с головой окунуться в омут памяти. в семь лет он впервые услышал от отца воодушевляющую речь о великом будущем, которое ждёт яшу, если он не будет отвлекаться на глупости и посвятит себя самому важному, тому, что отличает человека от обезьяны — учёбе и труду. по мнению осипа шершанского, его сына должна была поставить на путь истинный одна лишь страшная мысль о том, чтобы «стать дворником» или «горбатиться на заводе». и яша действительно с первого класса взял курс на отличную учёбу, но, вопреки ожиданиям отца и по его же вине, не воспринимал это, как весомый вклад в своё будущее. единственным, что имело значение, была гордость родителей за каждую полученную им пятёрку. а такая сперва безупречная система воспитания ребёнка, как известно, рано или поздно даёт самые жестокие сбои. в девять яша смог у себя в голове сформулировать мысль о том, что для нормальной жизнедеятельности ему необходимы люди вокруг. он начал первым подсаживаться к одноклассникам, которые казались ему интересными и приятными. те действительно сначала демонстрировали полную готовность дружить с яшей, но когда он вместо того, чтобы просто дать списать, предлагал объяснить то или иное задание, а потом ещё и приглашал домой со словами «мама сделает печенье, и мы с тобой разберём пятнадцатый номер, хочешь?», стали относиться к нему настороженно. в этот период яша впервые, пусть и на первый взгляд совершенно беспричинно, ощутил себя не вписывающимся в коллектив. он поделился своим беспокойством с матерью, и у той получилось убедить сына в том, что он ни в коем случае не лишний, и вообще все его любят, потому что «ну как тебя можно не любить, яшенька?». но, к сожалению, было поздно: разочарование в людях, маскируясь под бензиновые разводы, уже пустило корни меж рёбер мальчика, готовясь разрастаться до невероятных масштабов. в одиннадцать в жизни яши наконец появилась радость, отличная от победы в очередной олимпиаде по математике. он завёл первого в своей жизни друга по переписке — человека, которым грезил со второго класса. они познакомились в лагере на международной смене, куда яше вручили путёвку за особые успехи в учёбе. все три недели они проходили в паре, вместе посещая всевозможные кружки и мероприятия. когда настала пора прощаться, они обменялись адресами. мальчик жил далеко, где-то под ижевском, но пообещал, что будет писать до тех пор, пока у них не получится встретиться снова. яша верил, потому что это был первый раз, когда он увидел в человеке потенциального друга «на всю жизнь». четыре месяца, до самого нового года, письма летали из одного конца россии в другой и обратно. а потом всё прекратилось, так же внезапно и легко, как и началось. яша не мог найти этому объяснения; просто однажды он отправил открытку, на задней стороне которой очень подробно описал всё, что этот друг для него значит и как сильно он ждёт встречи с ним, а ответа не последовало. сначала было непонятно, что он сделал не так, и оттого — тоскливо и горько. но довольно скоро эту историю замело метелью времени; возможно, потому, что шершанский ею ни с кем не делился: близких друзей у него не было, а родители, наверное, только порадовались бы, что из жизни яши исчез лишний раздражитель, отвлекающий его от образовательного процесса. бензиновое разочарование росло, медленно, но верно опутывая сердце яши своими склизкими щупальцами. улыбаться без веского повода становилось всё труднее. в четырнадцать он, спустя девять лет обучения, закончил-таки музыкальную школу по классу скрипки. с этого момента всё и пошло под откос. из жизни яши пропала дисциплина: он решительно не знал, чем себя занять в внезапно появившееся свободное время. от выработавшейся необходимости всегда быть занятым, просто от скуки и от отчаянного желания избавиться от власти негативных эмоций яша начал вести личный дневник. чем больше страниц он исписывал мелким почерком, впервые не стараясь сделать записи разборчивыми, тем сильнее он погружался в себя, стремясь объяснить мотивы всех своих и чужих поступков. он неприлично много думал: о том, почему ему иногда так сильно не хочется, чтобы родители заходили в его комнату; о том, почему его и так немногочисленные знакомые перестали контактировать с ним, не силясь понять, что желание побыть в одиночестве и изоляции — временное; о том, как из склонного к эмпатии и тактильности человека он постепенно превращается в свою собственную тень, дёргающуюся от каждого случайного прикосновения в метро и стесняющимся здороваться с консультантами в магазинах. «мне очень сложно и я очень устал очень очень, — писал он в дневнике, — я уверен ещё пара лет и я стану призраком. я ни в чем и ни в ком не нахожу поддержки и я не знаю как сказать родителям что мне плохо потому что они не поймут они хотят чтобы я был идеальным, но я не могу о боже я не могу». в пятнадцать он впервые пошёл «за синий» — на территорию за соседним с его школой домом, где ученики собирались, чтобы покурить да промыть друг другу кости. взгляды завсегдатаев этого заваленного окурками местечка в тот день тут же устремились на одетого с иголочки рыжего паренька в круглых очках, который не то, что сигарету — жвачку в её виде в руках ни разу не держал. но, вопреки первоначальным опасениям яши, никто не смеялся и не издевался над ним — все просто тактично промолчали и продолжили заниматься своими никотиновыми делами, а один особенно коммуникативный парень даже предложил ему сигарету. яша, за этим непосредственно и пришедший, с напускным безразличием принял дар из рук старшего товарища. первая сигарета, зажжённая спичкой с третьего раза, яше не понравилась: он умудрился не закашляться, но вдыхать дым было неприятно, затягиваться не получалось, так что он, озираясь, выбросил и наполовину не истлевшую сигарету в кусты. однако, будучи не из тех, кто легко сдаётся, чуть-чуть поднакопив, парень принёс тому самому щедрому на сигареты десятикласснику сорок копеек. на следующий же день шершанский получил свою первую пачку «космоса». парень надеялся, что сигареты, на тот момент казавшиеся запретным удовольствием, помогут ему бороться с чернотой — так он в дневнике начал называть совокупность всех своих сомнений и комплексов, — заполняющей теперь все его мысли, мешающей дышать полной грудью и функционировать, как полноценный член общества. в шестнадцать он впервые крупно соврал родителям, сказав, что уходит к однокласснику с ночёвкой работать над проектом по физике. на самом деле он, хвостиком увязавшись за компанией самого крутого парня из параллели, отправился на свой первый квартирник. в ту ночь он получил столько опыта и практических знаний о мире, сколько ему не могли дать ни отец, ни школа. это была ночь первой тошноты от огромного количества алкоголя; первого неумелого, непродолжительного и настолько бесполезного петтинга, что яша впоследствии даже не помнил, с кем и как конкретно это произошло; и первого, короткого, но многообещающего контакта с розой роботом. он, выпивший больше всех в квартире, но, казалось, абсолютно не потерявший самообладания, с неподдельным интересом слушал, как яша взахлёб распространяется на тему «тр… транзистсрст… ты понял, блин», а потом, когда все остальные уже спали, придерживал яшины волосы, пока тот красноречиво выблёвывал свои внутренности в унитаз. каким образом родители не заметили состояние их драгоценного яшеньки, когда он вернулся домой на следующий день, парень не знал и не хотел знать. всё, что его волновало, это то, как роза, стоя рядом с ним на коленях на холодном кафеле, со словами «для первого раза ты, конечно, трындец накидался… больше так никогда не делай, нахрен, а то лыжи отбросишь до самых антресолей быстрее, чем своё имя с похмелья вспомнишь, усвоил, блин?» неуверенно и аккуратно поглаживал его по спине. яша знал этого парня меньше суток, но уже чувствовал, как сильно ему не хочется в нём разочаровываться. в семнадцать он начал стремительно терять вес на фоне выпускных экзаменов и растущего количества выкуренных за день сигарет. его родителям начали звонить из школы: яков шершанский, мол, уроки пропускает, на консультации не ходит, выглядит, как скелет и с дурными компаниями водится. за огромным скандалом последовали две недели домашнего ареста, затем усиленный контроль выполнения домашних заданий и зубрёжки билетов. личных вещей у яши теперь не было, проверялась каждая полка и каждый карман рюкзака, — благо, он успел, скрепя сердце, избавиться от сигарет, иначе до конца школы он бы просто не дожил: отец пришиб бы, как комара. выйдя ненадолго из состояния увядающего цветка, парень взял себя в руки и сдал чёртовы экзамены, вернув, вроде как, доверие родителей и частичную приватность. всё это время веру в лучшее в нём поддерживал роза, с которым они после периода домашнего ареста каждый день встречались за гаражами. с ним яша, — шершняга, как окрестил его роза ради благозвучности, — забывал про все свои комплексы и переживания; ему он рассказывал обо всём, что его тревожило, не боясь быть непонятым, потому что роза был действительно хорошим слушателем и человеком в общем; от него узнавал о рок-музыке, постепенно приобщаясь к культуре, которая для розы значила весь мир и даже больше. именно к нему яша ушёл со всеми вещами, когда в сентябре не смог больше выдерживать ежедневных нападок отца и слёз матери по поводу того, что поступил не в москву, а в катамарановский институт. на радиотехника. роза, в отличие от упорно и настойчиво ломающих комедию родителей, использовал половину своего словарного запаса, чтобы доказать шершню, что учёба и одобрение со стороны окружающих — не самое главное в жизни. пока парень пытался прийти в себя после внезапного отделения от родителей, сидя на диване в зале, роза обозначил пару правил проживания, составил график мытья посуды, освободил полки в шкафу для яшиных шмоток. но окончательно он обосновался в жизни шершанского когда пообещал быть рядом всегда, как это будет необходимо. яше было страшно верить в это после всего, что он уже пережил, но какая-то часть его души, не поглощённая ещё чернотой, подтолкнула его на это. а может, роза просто имел природный талант внушать доверие. в девятнадцать яше стало плохо. роза был человеком деятельным, дома бывал не так часто, и каждый раз чувствовал лёгкий укол вины, покидая квартиру и оставляя шершня одного, — помнил про своё обещание. но шершень говорил: «всё н-нормально, роз… я понимаю… я не маленький, блин, вообще-то…», — а сам, едва проводив друга за порог, соскребал все когда-то укатившиеся в углы квартиры монетки и шёл в магазин за чем угодно спиртосодержащим. он ненавидел себя за такую неразумную трату и без того небольшого бюджета, но ещё сильнее он ненавидел оставаться трезвым в отсутствие розы. яшу воротило буквально от всего, но в силу нехватки времени и ресурсов он перестал вести дневник, а розу беспокоить лишний раз не хотел. чёрный, негативный, как будто перчащий на языке сгусток сомнений, не видя другого выхода, окончательно въелся в ткани организма яши изнутри. ослабить его влияние помогал только алкоголь. и наркотики, которые появились позже, в строжайшем секрете от розы. конечно, до того момента, как яша чуть не умер, забыв на один вечер о том, как опасно смешивать водку и метамфетамин. и вот теперь ему двадцать один. он ценой титанических, неописуемых усилий, своих и чужих, смог побороть зависимость, научился околовиртуозно играть на барабанах и готовить самый вкусный в мире омлет с помидорами. теперь розы не было рядом только тогда, когда от шершня его оттаскивали несколько пар рук в голубых резиновых перчатках. ну или когда нужно было на пять минут выбежать в магазин. всё остальное время он поддерживал, ругал, злился, радовался, кричал, плакал, шептал и пел настолько близко к яше, насколько это было возможно. когда шершанский вернулся в квартиру после курса реабилитации в наркодиспансере, роза не отходил от него вообще. он даже попросил соседа снизу заносить им продукты два раза в неделю, в ответ получив кивок и обеспокоенное и серьёзное «яшка там… пусть держится». яшка держался, и держался так, что роза порой даже не замечал всего того, что происходило у него внутри. а он и не хотел этого показывать: знал, что реакцией розы на все возможные слова о том, насколько напрасно его существование в этом мире, будет неизменное «шершень, ты мне нужен, блин, ещё раз такое скажешь…». «не скажу», — думал шершень, закрывал за розой дверь и шёл к зеркалу, потому что в мысленных разговорах с собой видел единственное спасение. омут памяти наконец отпустил. яша открыл глаза и снова встретился взглядом со своим отражением. радужку почти всю заволокло чернотой, и стало понятно, что во все тяжкие по воспоминаниям он пустился очень зря. розы не было дольше, чем обычно, и в голове отчётливо зазвучал вязкий шёпот: «ты же помнишь, что все люди в твоей жизни временные, он — не исключение»; «ты устал от себя самого. мир устал от тебя. а роза устал больше всех». имея привычку додумывать всё, что только можно, в итоге яша оформил эту мысль до конца: «никакой пользы для этого мира я в общем и целом не несу. в принципе, я просто паразитирую на розе. найти нового барабанщика не сложно. роза, конечно, никаких сигналов мне не давал и вообще всегда вытаскивал из всего дерьма… — тут яша осёкся и сглотнул. посмотрел снова в зеркало, чтобы получить от черноты одобрительное бульканье. тяжело вздохнул и продолжил, — …но ему ведь объективно будет легче без меня. наконец-то поживёт в своё удовольствие. всё». в тот момент, когда яша наконец оторвался от зеркала и на шатающихся ногах направился в сторону ванной комнаты, у него не получилось даже допустить мысли о том, насколько эгоистично он поступает: любому было очевидно, что роза таскается с ним не по доброте душевной, а потому что это рыжее недоразумение действительно чертовски много для него значит. но голос здравого смысла заглушался непрекращающимся глухим шумом в ушах — яша шёл на поводу у черноты, которая, предугадывая его последующие действия, восторженно вскипела, готовясь обрести свободу. когда лезвие рассекло тонкую кожу, яша невольно улыбнулся — вид венозной крови, настолько же тёмной и густой, как он и представлял, по эмоциональной нагрузке был сродни встречи со старым другом. — шершень, блин! — прошло около пяти минут после внутреннего диалога яши, прежде чем в квартире зазвучал голос розы под аккомпанемент скрежущих в замочной скважине ключей, — твои вафельки эти шоколадные хрен где достанешь! пришлось за сто тыщ километров, блин, топать, — послышалось шуршание падающего на пол пакета, затем торопливые шаги по периметру квартиры, — ты где блин, шершняга? ссышь, что ли? — сначала скрипнула дверь туалета. за скрипом двери ванной комнаты последовал сдавленный вздох. яша на него никак не отреагировал — как завороженный, он смотрел на то, как капли крови стекают по его рукам, разбиваясь об острые колени и ванну. роза не помнил, с каким бешенством сорвался с места за необходимыми для оказания первой помощи материалами; как, перебинтовав руку шершня, перетаскивал его на диван, отчаянно матерясь и вглядываясь в резко контрастирующее с огненно-рыжими волосами снежно-белое лицо; как рыдал от облегчения, когда, спустя чёрт знает сколько минут, яша наконец зашевелился и хрипло застонал. потому что его мозг, в отличие от мозга шершня, весь негатив предпочитал редуцировать. — что ж ты такое, блин, творишь, шершень, — прошептал роза чуть позже, сидя на стуле около дивана и наблюдая за тем, как его друг пытается сфокусировать взгляд, — я тебя ещё сколько раз должен с того света вытащить, чтобы ты понял, что тебе туда рано? — роз… — больше ничего из себя шершень выдавить не смог, но в это едва различимое обращение он вложил столько эмоций, что роза снова чуть не заплакал. он пересел со стула на краешек дивана и опустил ладонь на макушку друга. тот прикрыл глаза и провалился в короткий, но на удивление спокойный сон. вечером того же дня роза и яша сидели на кухне по одну сторону стола — потому что роза отказался отпускать шершня от себя дальше, чем на полметра. сентябрь всё так же барабанил своими слезами по жестяному подоконнику, но на этот раз — вперемешку с тихим голосом яши, который решился-таки поделиться с другом всем, что его беспокоило на протяжении почти пятнадцати лет. роза молчал, изредка отхлёбывая остывший чай из кружки и старательно обмозговывая всю поступающую информацию. он продолжил молчать и тогда, когда шершень закончил своё повествование, — ему нужно было время, чтобы собрать в голове пазл, установить все причинно-следственные связи и подобрать подходящие к ситуации слова. яша всё это понимал, а потому обхватил свою кружку свободной рукой и отвернулся от друга, прислушиваясь к своим собственным ощущениям. но осознание того, что чернота отступила, пришло только тогда, когда роза заговорил — непривычно тихо, тщательно контролируя каждое своё слово. яша понял, что причина, по которой он действительно будет в порядке, сидит рядом с ним, а не валяется до сих пор на бортике ванной и не висит в прихожей. роза горячо благодарил его за то, что нашёл в себе силы высказаться, а он почувствовал, что грудь больше не сдавливает. «значит, сработало» — подумал он, и повернулся обратно к розе, впитывая и закрепляя на подкорке каждое его слово: он нужен, он важен, он не обуза и не тяжкое бремя, он не воспринимается как паразит, он незаменим и очень-очень любим. яша проморгался, чтобы смахнуть длинными ресницами выступившие на глазах слёзы. впервые в жизни он чувствовал, что может позволить себе безбоязненно довериться человеку. если роза говорит, что шершень уже давно стал самым важным человеком в его жизни, — значит, так и было. если роза говорит, что ему есть дело до абсолютно всех заморочек шершня, — значит, так и есть. в конце концов, если роза говорит, что всё наладится, — значит, так и будет.