Когда остается угасать

      Эмма сгорала мучительно медленно.       Сгорала в собственной натянутой и фальшивой улыбке. В детских радостных криках и их же слезах. Сгорала в том, чему уже не было сил сопротивляться.       Просто поддаться. И гореть, угасать, чтобы никто не видел.       Но Рэй видел, понимал, чувствовал каждой невзрачной фиброй своей души, что от прежней Эммы с блестяще-бронзовым беспорядком на голове и таким сверкающим изумрудом вокруг зениц глаз осталась лишь горстка ржавого тусклого гнезда и мелкая зеленая крошка под ногами. Она громко хрустела при каждом ее шаге, когда Эмма с вымученной улыбкой приободряла и уверяла каждого, кто смел хоть на секунду засомневаться в их затеи изменить свои судьбы.       Рэй знал, что улыбка ее тоже раскалывается.       Эмма знала тоже.       И сначала она даже при нем не смела ослаблять свою дежурную, до дрожи лучезарную улыбку. Светясь входила в его личное пространство. Желала, так сухо, спокойной ночи. И смыкала тяжёлые веки.       А уголки ее губ, побежденные непрерывным напряжением, расслабленно опускались.       Она не знала, что именно в этот момент было заметно, как все с оглушительным лязгом трескалось внутри нее, на задворках сознания, на стенках судорожно стучащего сердца.       И с каждым новым долгожданным вечером, которые они были вынуждены коротать далеко вне стенах приюта, Эмма становилась все тусклее, а дрожащая улыбка — все короче. Неважно, куда их судьба закидывала на тот момент, в кишащий демонами лес или в укрытие Юго, она руководствовалась одними и теми же действами. С раздражающим визгом приземлилась рядом с Рэем, чем-то увлечённым: книгой или своими мыслями. Непозволительно долго, а потом и меньше, улыбалась.       И замыкалась. Забывала, что нужно улыбаться, в оберегающем жесте подтягивала колени и одним только пустым и разбитым взглядом кричала:       «Я так устала».       Рэю приходилось беспомощно наблюдать, как ее сознание, душа, тело тоже, кажется, с треском крошились и усыпали всю ее одежду и тонкие руки.       Крошились в пыль. Незримую, острую, серую, как тусклые радужки ее глаз. Хотелось стряхнуть эту труху с ее плеч, внушая ей прекратить рассыпаться вот так болезненно.       Но Рэй не мог, не знал, как и чем заполнить ту пустоту, жадно поглощающую Эмму с ее таким нужным светом в глазах, которые будто снова закричали, но настойчивее:       «Черт возьми, Рэй, я так устала».       — Знаю, — он придвинулся ближе. — Я тоже.       Эмма вздрогнула, словно поражённая непоколебимый проницательностью друга, и не побоялась посмотреть ему в глаза. В такой почти интимный для них момент.       Эмма впервые оголила ноющие в сердце чувства перед ним.       А Рэй и не стал требовать большего.       Этого уже было много.       И мгновение настолько искреннее, что Эмма едва ли не смутилась и уронила наполненную осколками переживаний голову ему на плечо. Мягкое, надёжное.       Такое нужное.       А пыль мелкими вкраплениями впитывалась в его одежду с каждым таким вечерним жестом.       Он стал чем-то привычным. Неотъемлемой частью их времяпровождения перед сном.       Тем, что стало безумно важным.       Рэй привыкал долго. К тяжести на своём плече. К блестящей пыли на груди. И к совсем не той Эмме, которая утром натягивала теплую улыбку, стряхивала труху тяжёлых мыслей с волос и покидала комнату, пространство, место под деревом, где четыре часа назад, до беспокойного сна, она неумолимо гасла в его глазах.       Огонь этот становился все слабее. По щелчку, самому незначительному и внезапному, можно было его потушить. Избавиться от этих липких языков пламени, что своим жаром уже касались Рэя.       И продолжали также свирепо убивать Эмму.       Она и правда устала.       И эта усталость твердела с каждым её одобряющим словом, с каждым шагом в дебри лесов.       С каждой новой тягучей каплей крови.       Эмма очень умело скрывала пожирающий ее огонь от других любопытных глаз. Строила из себя храбрячку, до слез смешную. Вступала в бой с демоном, который до этого вонзил клинки в её лёгкие.       Эмма гасла, и Рэй вслед за ней.       Хотя в нем давно уже ничего не горело, не светилось, не заряжало его той порцией уверенности и бодрости, которых у девочки с умирающим рыжим оттенком волос было всегда больше, чем она могла выдержит на своих хрупких, усыпанных мелкой крошкой плечах.       И, казалось, она наконец поборола огонь.       На влажной постели, в убежище Юго, в окружении своей семьи.       Когда она чуть было не умерла, но очнулась с более мощным, разрушающим приливом сил.       С такой же мягкой и фальшивой улыбкой.       И все проверили, что она ожила по-настоящему. Рэй поначалу тоже. Но когда он не почувствовал такой привычной, нужной тяжести на своём плече, он наконец осознал, почувствовал, разглядел в ее пустом отреченном взгляде:       Жива только оболочка.       Эмма продолжала сгорать.       А пыль сменилась пеплом. Черным, изгрязняющим ее аккуратные плечи и поглощающим ее дежурную улыбку. Эмма словно прекратила чувствовать нужду в этом вечернем, личном ритуале. Словно ей это внушили, пока она была стянута путами бессознательного сна.       Словно она больше не хотела иметь поддержки.       Устала даже от нее.       Рэй воспринял такое ее поведение за оскорбление и сам, без чего-либо приказа, просьбы, привлек её к себе. Бережно уложил голову на плечо, где она и должна сейчас покоится. Зарылся пальцами в тонкие пряди волос на затылке.       И прижимал к себе, унимая тот оглушающий крик о помощи в ее сознании. Эмма не сопротивлялась. Уложила голову дальше, глубже, бессовестно на его груди и щекотала выбившийся прядью волос его шею.       Сердце в бешенстве заколотилось, раздробляя все вразумительное, неправильное в его голове в труху, похожую на зыбучую надежду, что ускользала сквозь тонкие пальцы Эммы.       Уже в путешествиях, в поисках разгадки или ключа в мир людей, Эмма нагло злоупотребляла однажды проявленным, чувственным порывом парня и любила продлять этот момент. Так бесстыдно, что Рэй не обратил внимания, как с нетерпением стал ждать вечера, наедине и только с ней, чтобы наконец зарыться в её теплые волосы, впитать их запах, запомнить их колючую мягкость.       Умиротворение, пик которого Рэй тщетно пытался достигнуть другими, неправильными, не теми способами.       И он принял для себя действенный и не хотел его лишаться.       А потом случилась нежданная встреча с Норманом, и Эмма перестала сгорать по вечерам.       В их уединенные, теплые, необходимые вечера ворвался третий. Не лишний, конечно же. Очень нужный и важный для них обоих. Эмма снова улыбалась, Норман тепло отвечал ей, а Рэй вспоминал ту другую девочку, которая умирала в его объятиях, находила в них упокоение и засыпала. Так глубоко, что у Рэя сводило в судорогах мышцы, пока он не смел тревожить ее сон.       Они были обязаны чувствовать друг друга по вечерам. Ежедневно и всегда.       Но когда Эмма так искренне и громко смеялась в тот момент, когда приходило время рассыпаться, Рэй понимал, что ей нужен был совсем не он.       Не такой. Наверное, ненужный.       Вечера эти ускользали как по склону. Кубарем. В самые низины. Где оказывался Рэй по утру.       Но он устал от таких резких и болезненных спусков, потому стал избегать исхода дня, своих желаний и Эмму, которая прекратила сгорать, рассыпаться, погибать в его руках, и начала медленно оживать в компании Нормана.       И пусть. Ей так будет лучше. Она отвлекалась от своих переживаний с ним, забывала, что горит, но по-прежнему фальшиво, дежурно, натянуто улыбалась.       Рэй приметил это не сразу.       И не увидел бы, не найди его Эмма однажды одинокого где-то на открытой веранде гигантской базы Нормана.       — Рэй…       Он напрягся, стиснул зубы и не сразу решился повернуться на её голос, взволнованный, тихий, разбитый. Не хотел, потому что понял по одному лишь слову — его имени, сказанного с правильной интонацией, — Эмма не прекращала сгорать.       А вместо пепла на её плечах скопились остатки ее обугленных костей и осколки от ее ненадежных, лживых улыбок. Рэй просто посмотрел на её поникшие, сжатые плечи и все это почувствовал, буквально физически.       Как увидел до этого пыль и пепел.       Эмма до сих пор не была спасена.       И, кажется, спасать ее уже было поздно.       Эмма села рядом с ним, несмело, аккуратно, словно пыталась удержать тяжёлый груз на своих плечах. Но Рэй услышал, как тяжёлая крошка осыпалась и создала черный ореол вокруг ее стоп. Казалось, она изучала его с такой сосредоточенностью, будто бы мысленно пыталась собрать из этих кусков прежнюю себя с искренней улыбкой и теплым блеском в глазах.       Эмма поджала губы.       Не смогла.       И неожиданно, кажется, даже для себя повторила:       — Рэй.       Она произнесла это тихо, но Рэя словно окатило надрывным криком, отчего он даже вздрогнул. Почти незаметно. Почти ощутимо.       Почти в нужный момент.       Эмма всхлипнула. Также оглушительно громко. И сломалась, не в силах выносить удушающий жар в своей груди. И голова снова так привычно, нужно упала на его плечо. Скатилась ему на грудь. И вжалась в плотную ткань его плаща.       Рэй молчал и успокаивал ее также — по-своему и аккуратно. Сомкнул кольцо рук на её плечах, щекой прижался к ее макушке и застыл, ощущая, как Эмма дрожит и непроизвольно сбрасывает оставшийся груз со своих плеч.       — Что делать, Рэй? — Она каждый раз произносила его имя так, словно в его звучании она находила временное спасение. — Норман совсем не понимает, чего хочет на самом деле.       — Норман изменился. — Рэй испытал отвращение к тому, каким серым, почти бесцветным был его тон, и также глухо, едва ли звучно добавил: — Все мы изменились.       Эмма молчала долго, приносила этим боль, наносила тупые удары в грудь, а когда минуты стали вечностью, она прошептала:       — Прости. Я не хотела.       Она чувствовала вину за себя новую, разбитую, угасающую. Извинялась так искренне, словно бы это обратило метаморфозы, поглотившие ее, вспять.       Эмма хотела лгать, доказывая, что ее улыбка настоящая больше, чем она сама.       Но она не верила в нее.       Рэй не верил. Норман.       А все остальные, казалось, верили. Или подозревали, но при всех попытках докопаться до подлинных чувств Эммы получали всю ту же дежурную улыбку и истертые до дыр слова:       «Я в порядке».       Не страдал бы Рэй дотошной проницательностью, он бы и это враньё проглотил, не поперхнувшись и не заметив, что его горло обволок яд. Сладкий, выжатый из неискренних слов, поражающий все органы и ослепляющий настолько, что перестаешь различать фальшивое и настоящее.       Но у Рэя был иммунитет. Была та самая хваленая проницательность. И эти вечера, в которых он становился для Эммы антидепрессантом.       Действенным, временным, с истекающим сроком годности.       Рэй тоже давно обессилен. Ещё раньше Эммы, в ночь, за считанные минуты до побега.       Тогда она ещё сияла, вытаскивала его за шкирку из того пламени, которое поглощает ее сейчас.       Он жутко хочет исправиться, прекратить злиться на себя за бессилие. Такое не свойственное ему, но пронзающее его до самых костей, которые грозятся раскрошиться под непривычным напором.       И он готов ими пожертвовать, сломать их сам. Лишь бы больше не ломалась Эмма.       Она уже не тряслась, как загнанный в угол зверь, и решилась приподнять голову, дабы уместить ее на все то же надёжное крепкое плечо так, что Рэй смог ощутить шероховатость ее губ на приоткрытом участке шеи.       Ощущение новое и граничащее с его самообладанием. Рэй этому старался не придавать значение или даже прекратить слабую, приятную пытку до тех пор, пока Эмма рвано не выдохнула.       Теплое дыхание коснулось его кожи, прямо над сонной артерией. Коснулось его осознания: он ещё может вернуть Эмму.       Прежнюю и солнечную.       Рэй аккуратно, медленно, до дрожи бережно вынудил ее оторваться от его плеча, недалеко отодвинулся и мягко обхватил ее голову ладонями.       Мозолистыми, совсем не нежными, но Эмма все равно прильнула к ним, находя в этом жесте что-то большее, чем простое успокоение, которое уже изжило себя, не действовало, как того требовали обстоятельства.       Их лбы мягко соприкасались, поднимая волну мурашек под кожей, под сердцем, и Рэй точно знал, что Эмма ощущала тоже самое. Её выдавал взволнованный, непонимающий взгляд, вмиг напрягшиеся плечи и руки, невольно сжимающиеся в кулак.       Кончики носа невесомо задевали друг друга, а между их губами оставался лишь один глоток воздуха. Такой необходимый, чтобы снова начать дышать, а не ждать, пока кто-то первым не сократит это ничтожно короткую дистанцию между ними.       Рэй не спешил. Эмма тоже. Но они оба понимали, что если кто-то из них дернется, пошевелится, наклонится чуть вперёд, неизбежное оправдает свое определение. Но оно отсрочивалось непозволительно долго, целую минуту, на исходе которой Рэй слегка склонил в голову, закрыл почти высохшие глаза и не торопясь накрыл губы Эммы своими.       Она задохнулась чужим глотком, а Рэй — ее сдавленным мычанием, то ли протестующим, то ли умоляющим. Он ощутил, как Эмма моментально расслабилась, но крепко вцепилась в его предплечья, видимо, не желая прекращать порыв, нацеленный на её спасение.       Вопреки своему натренированному чутью Рэй прервал поцелуй слишком рано, но не посмел отпрянуть от нее.       Больше никогда не посмеет.       Они продолжали касаться друг друга дрожащими губами и дышали прерывисто, в унисон, делились необходимыми глотками воздуха, но больше порыву не поддавались. Не хотели, не видели в этом нужды.       На корню обрывали ту связь, что сплела их тугими путами в этот вечер.       Но всему свойственно заканчиваться, и Рэй более не стал ждать вечеров, а Эмма — угасать на его глазах, рядом с ним. Оба были не глупцами и вели себя так, словно вечера прекратили для них существовать. Оба не придавали случившемуся значения.       Оба боялись этих уз, которые крепли с каждым спасительным вечером.       В поисках Его Рэй позволил себе не думать об этом, о Эмме, поцелуе и сосредоточил свое внимание на новом обещании, способное изменить их жизнь. Эмма, очевидно, прибегла к подобному тоже.       Но их выдержка раскололась. Всего на мгновение, даже меньше. В иллюзорном пространстве, где они против воли вновь стали детьми. С виду беззаботные, искренние, без обжигающего пепла на плечах, но внутри были все такими же подростками с ожогами на лопатках.       Особенно контрастно смотрелась Эмма. Настолько живая, что хотелось её оставить в этом возрасте и унести ее такой в реальный мир. Но ее душа по-прежнему горела, не переставая, не прерываясь на вечерние чувственные порывы, которые Рэй силился забыть.       И когда их пальцы переплелись его душа сжалась до бесформенного комка.       Он честно пытался вернуть к прежнему состоянию, но до тех пор, пока яркий ослепляющий свет не поглотил таких взрослых детей, пока Эмма не ускользнула из его рук, пока он вновь не оказался на базе Нормана, Рэй не мог растянуть душу до правильных размеров. Возможно, даже до бо́льших, чем она была.       Эмма появилась позже. Кажется, счастливая. С теплой улыбкой и с радостной новостью — она смогла изменить обещание.       И изменилась сама.       В ту сторону, в которой Рэй ожидал ее увидеть с наименьшей долей вероятности.       Эмма окончательно прекратила быть собой и умело скрывала тот немаловажный факт, который нёс в себе наверняка высокую цену за их спокойную жизнь. От всех. И от Рэя тоже.       От него она отдалилась настолько резко, что Рэй не успел почувствовать чего-то недостающего сразу. Словно ощутил болевой шок, за которым последовало непонимание, острое, пронзающее сознание до дыр с рваными краями. И их уже не залечить, не спрятать.       Лишь терпеть их присутствие.       Как терпит сейчас Эмма.       Рэй замечал, как она желает окунуться в тот вечер, в котором она невольно расколется, все ему расскажет, снова начнет гаснуть и успокоится, стряхнет с плеч черную пыль и уснет в родных, нужных объятьях.       Но она не приходила, не врывалась в его личное пространство, а днём перед ним играла лживую версию себя, прекрасно зная, что Рэй ей не верит.       И все равно продолжала противоречить самой себе.       До дня их отправки в мир людей. За несколько минут до судьбоносного шага. Когда они снова остались наедине.       Эмма просто прижалась к его спине, как только они явно отстали от других. Рэй опешил и замер, ощущая, как ее руки обхватывают его, крепко сжимают, так привычно дрожат. Носом она потерлась где-то чуть ниже лопаток и мягкой щекой прильнула к спине.       Их накрыло куполом давящей, невыносимой тишины, в которой Рэй отчётливо слышал, с каким болезненным хрустом рассыпается Эмма. Гаснет и ломается.       Невозвратимо и окончательно.       Ему стало тошно от неизбежного конца, который настиг Эмму так не вовремя, за считанные минуты их спасения, которое, увы, уже не соберёт расколотое в целостное.       Но даст надежду, что Эмма сможет жить с теми остатками себя, которые ещё не были задеты разрушающим огнем.       — Потерпи. — Рэй накрыл ладонь Эммы своей. — Скоро все закончится.       Она промолчала и сильнее сомкнула руки на его талии. Рэй почти задохнулся от этого жеста, а потом и вовсе оказался выжат одним ее словом.       — Спасибо.       И она глубоко вдохнула, зарываясь носом в складки его плаща и до боли сжимая Рэя в объятьях.       — Что ты делаешь? — от нехватки воздуха, что буквально выдавливался крепким кольцом девичьих рук, голос его казался хриплым и сухим.       — Я хочу запомнить. — Эмма очередной раз шумно вдохнула. — Хочу запомнить тебя.       Гениальность Рэя дала сбой. Непоправимый, необъяснимый, который вывел из строя все органы чувств.       Рэй не понимал, что значили настолько простые слова Эммы. Примитивные и с хорошо скрытым подтекстом. Словно она решилась рассказать о цене обещания, но дала лишь наводку. Толчок для размышлений, чтобы Рэй сам пришел к разгадке.       Она понадеялась, что он поймет, с явным нежеланием оторвалась от его спины и прошла мимо него. Будто этих коротких личных минут не существовало.       Тяжести на животе не было, но Рэю по-прежнему казалось, что его сдавливают с нескончаемой силой. Выжимают все жизненные соки, чтобы он окаменел и не смог сдвинуться с места.       Чтобы он с бессилием смотрел, как Эмма уходит от него. Дальше, вперёд, навстречу тому будущему, о котором она мечтала.       Они мечтали.       Она один лишь раз обернулась, и это заставило Рэя ожить и броситься за ней. За объяснением ее неясных слов и действий.       Он поймал ее за локоть и развернул к себе так яростно, что Эмма испуганно всхлипнула.       — Что это значит?       Рэй силился укрепить с ней визуальный контакт, но она умышленно отворачивала голову, дабы избежать этого.       — Эмма!       Парень злился и рваными, резкими движениями вынуждал ее соприкоснуться с ним взглядом. Эмма сопротивлялась, показательно дёргала головой и, видимо, также сильно раздражалась.       — Эмма, — уже спокойнее, полушепотом попытался дозваться до нее Рэй. — Просто ответь мне.       Очередное горькое молчание. Эмма поджала губы, опуская взгляд куда-то на полы его плаща.       — Эмма!       Кто-то из детей крикнул одновременно с ним в тот момент, когда он смог посмотреть ей в глаза.       И задохнулся снова.       Второй раз за десять минут.       Глаза блестели не ярким изумрудом, а слезной поволокой.       Эмма погасла, когда Рэй отпустил ее и в ужасе отошёл назад. Словно в него вселилось озарение, но ещё не дошло до его разума, что перестал функционировать с былой точностью.       «Хочу запомнить тебя».       Её слова больно били по вискам, пока он наблюдал, как Эмма натягивала дежурную, фальшивую улыбку, взмахами ресниц избавлялась от слез и торопливо разворачивалась к Филу, стоявшему поодаль от нее.       — Идём.       Рэй не хотел, но все равно повиновался ее просьбе, а Эмма озорно тряхнула головой, взяв Фила за руку.       Весь путь от места их с Эммой соприкосновения до ворот в мир людей Рэй пребывал в глубокой прострации, безнадежно метаясь по ее закоулкам. Он не переставал думать о том, что произошло несколькими минутами ранее, и силился придать случившемуся смысл. Важный, отменно сокрытый, объясняющий слезы Эммы.       Объясняющий простые слова:       «Хочу запомнить тебя».       — Хочу понять тебя, — отозвался наконец Рэй, пока дети пытались добиться от Эммы правды.       Глупые. Если Рэй не смог чего-то от нее добиться, то кому-либо другому подавно не суждено. Кроме Нормана, конечно же.       Эмма лгала. Снова светилась фальшью. Сглаживала не беспочвенные волнения среди детей.       И едва ли заметно занервничала, под настороженным взглядом Рэя, когда он засомневался в ее неправдоподобном повествовании о встрече с Ним.       За эту мимолётную реакцию Рэй и уцепился. Стиснул ее в кулак, раздавливал, чтобы подлинные намерения Эммы сами стекли ему в сознание.       Но понимание пришло слишком не вовремя, поздно. Когда яркий свет поглотил каждого присутствующего и бережно перенес в мир людей. Когда все принялись торжествовать и обнимать друг друга на берегу у незнакомого им города.       Когда Фил окликнул Эмму, а она промолчала. Не оказалась рядом. Просто исчезла.       На смену радости пришло липкое беспокойство, и все сосредоточили свои взгляды на пространство вокруг себя.       Ее нигде не было.       Она словно слилась с тем светом, который растворился в обесцветившем горизонте. И Рэй в страхе, неверии рванул ближе к краю берега, глупо уповая, что Эмма еще там, в закате, стоит на ровной линии неба и бескрайнего океана. Улыбается, смеётся над ним, что он поверил в ее исчезновение так легко.       И повторяет:       «Хочу запомнить тебя».       Осознание настигло его слишком внезапно. Пробило трещину в его сознании, затрещало в висках. И явило себя в отражении понимающего взгляда Нормана.       Эмма пожертвовала собой.       Бестолковая дура, раз наивно полагала, что своим порывом безрассудности сможет создать светлое будущее для всех, кем дорожит. Почему Рэй не оказался рядом с ней в тот момент, когда она приняла столь глупое решение? Почему, когда ей оставалось угасать, она сопротивлялась, не позволяла себе померкнуть окончательно, пока ее голова покоилась на надёжном плече?       А когда ей предоставили выбор, она сделала неверный.       Вполне в духе Эммы, и именно эту сторону Рэй ценил в ней меньше всего, предпочитал пренебрегать ей, а сейчас понимал, что зря игнорировал ее периодические проявления.       Может, он тогда бы заметил, понял раньше, что задумала Эмма, и собственными силами выбил бы из нее эту несусветную дурь. Таким же мягким способом, как и в тот вечер, когда они были слишком близко друг к другу.       А сейчас над их судьбами в очередной раз надругались, разбросали их по разным уголкам вселенной и приказали им существовать дальше, пока жизненные силы их владельцев не иссякнут.       Но Рэй уже погиб, и загонял себя в могилу каждый раз, когда очередная попытка обнаружить Эмму трескалась неудачей, промахом, разочарованием. И никто даже не допускал мысли, что она позволила себе остаться в мире демонов. Рэй такой исход предполагал, допускал, но не был уверен наверняка.       Первый раз за долгое время он усомнился в своих догадках, на замену которым приходили другие, более обоснованные, правильные, неприятные до тех пор, пока самая омерзительная из них не заняла все мысли Рэя.       Эмму лишили не только ее семьи, но и воспоминаний о ней. Отняли самое дорогое, нужное, отчего Рэю действительно становилось мерзко.       Он не хотел это предполагать, не хотел верить в собственное, единственно-правильное предположение. Но ему пришлось, вопреки своим желаниям, удостовериться в этом, когда в одном из самых отдаленных городков планеты, на широкой, слишком людной улице на него уставилась девушка с копной рыжих коротких волос и тусклым изумрудом в глазах.       Эмма была пуста и явно не узнавала молодого человека перед собой. Но она настолько была похожа на ту, прежнюю Эмму из приюта, что Рэй поначалу даже не признал ее. Настолько она сейчас разнилась с девочкой, которая засыпала, угасала, ломалась рядом с ним по вечерам.       А сейчас она снова сияла, ничего не помня и недоумевая, почему толпа незнакомых ей детей и подростков с таким восторгом зовут ее по имени. Она подобно фениксу, чьи перья по цвету напоминали ее волосы, перегорела, переродилась в себя настоящую, живую, без мелкой серой пыли на плечах и без теплых, заставляющих трепетать воспоминаний.       Эмма боялась и прижимала дрожащую руку к сердцу, когда кто-либо касался ее, обнимал, нежно улыбался ей. А потом заплакала, так горько, будто бы все воспоминания, приятные и неприятные, в одно лишь мгновение поломали ее снова, и ее разорвало от резкой, острой боли на мелкие куски. На неровные осколки раздробились ее душа, улыбка.       Она вновь начинала угасать.       Рэй мягко дотронулся до ее плеча и наклонился над ней, и она вздрогнула, вцепившись в него взглядом, которым она выражала не мольбы о помощи, а то желание, что было сказано Рэю два года назад.       Почти вплотную прижавшись к ее уху, он едва ли слышно произнес:       — Ты вспомнишь меня, — и чуть громче добавил, медленно отстранившись от нее: — Вспомнишь всех нас. Обещаю.       За спиной раздались оглушающие вопли поддержки, а его внимание не переставало концентрироваться на бегающим взгляде Эммы, которая наконец явила ту искреннюю, не фальшивую улыбку, что так была необходима Рэю все эти годы.       Казалось, всю его осознанную жизнь.       И теперь Рэй окончательно для себя решил, что больше не позволит ей так долго и мучительно угасать. Не допустит, чтобы осколки ее души вновь усыпали ее плечи. И вернёт те вечера, в которых Эмма не будет ломаться изнутри.       Ведь теперь Рэй точно знает, что ему нужно для этого делать.