ода ушедшему лету и сомнительной философии

вы одна меня знаете, барынька, весь белый свет меня не ебёт, я не какой-нибудь слепой аскет горячее солнце катится за горизонт. опускается к домам, лежит на раскаленных от дневного жара стенах домов. день сегодня выдался самый жаркий за август, и скорее всего он такой последний; за ночь ветер принесёт грузные холодные тучи, которые ещё долго не сойдут с неба, пока не выплачут все слезы уходящего августовского зноя. а пока — комната — это вишнёвый леденец, газировка разбавленная гранатовым соком, кровоподтёки на обветренных губах. сквозь прозрачную тюль — красный поток горячего заката. мама говорит, что чем розовее небо, тем холоднее будет следующий день. кайл стоит перед зеркалом. в углу полноростного заляпаного зеркала приклеена наклейка из жвачки; на наклейке изображён танк — такой, может, использовали нацисты во время второй мировой. не впечатляющий, в общем-то. и что он делает у кайла на зеркале? кайл смотрит на свое залитое светом лицо: капли воды от недавнего душа лежат в йодистых кудряшках. под глазами коричневые веснушки. за лето детская припухлость щёк совсем сошла на нет, и неясные тени легли на его скуластое лицо. нос заострился на повзрослевшем лице, и горбинка теперь заметна явнее, чем раньше. нижняя губа в ярко-розовых ранках. ярко-розовая ранка — город в малиновом свете. у него совсем потерянный взгляд — страх, — нет-нет, — мутное предчувствие чего-то нехорошего. нервные мурашки на пояснице, пот на ладонях. кайл ловит свой озадаченный взгляд в зеркале, и в очередной раз закусывает губу — дурная привычка и кровь на языке. он машет головой — капли летят в разные стороны: глупая трепетная нервозность, колебание. мандраж. ну что за бред? ночью, когда солнце наконец растворяется за горным контуром, ветер путается в кронах деревьев, и листва шипит в мамином палисаднике у дома. в доме тихо, и только стрелка часов в гостиной тикает в темноте. кайл скрипит щеколдой, натужно пищат петли входной двери. он осторожно ступает на крыльцо, в ветреную августовскую ночь, тихонько прикрывая за собой дверь. ночь пахнет влажностью земли, отцветшими цветами и плодовыми деревьями: чем-то таким, чем может пахнуть только летняя темнота. кайл идёт по пустым улицам, вдоль спящих домов и чёрных витрин, и слышит, как его кеды касаются остывающего асфальта. он зябко пихает руки в карманы темно-коричневой ветровки, и пальцев касается холодная металическая зажигалка отца и крупинки рассыпавшегося из коробочки табака. он сворачивает к парку, проходит по аллеи. здесь к ночи фонари отключают совсем, и только один светит над невысокими трибунами летнего кинотеатра. кайл тоскливо осознаёт, что с приходом дождей и ветров, здесь перестанут на повторе крутить хаяо миядзаке, и он не сможет больше водить сюда айка по субботам. он не успевает обдумать эту мрачную мысль, как с вершины освещённых трибун раздаётся шипящее и басистое: — брофловски. кайл вскидывает голову и щурится. на самом последнем ряде, усевшись на спинку, уперевшись ногами в пластиковое сиденье, в тусклом свете фонаря, тучная фигура встречает его взглядом. кайл взлетает по широким ступеням. молча усаживается на спинку сиденья напротив, но не ставит ноги на сиденье — что за неуважение? — проносится мысль у него в голове. — ты опаздываешь, жид. — не называй меня так. — ты опаздываешь. картман в своей огромной и абсолютно нелепой кожаной куртке смотрит на кайла внимательным грузным взглядом. его гетерохромия всегда ассоциировалась с глазами доброго хаски, но сейчас этот взгляд пугает заинтересованностью с которой его обладатель высматривает новые веснушки на щеках брофловски. его светлые широкие джинсы топорщатся под животом, а на коленях пятна грязи. каштановая чёлка сползла на лоб, но он не спешит ее убрать; вероятно, его снова обсыпало прыщами. — радуйся, что я вообще пришёл, — хмурится кайл. — много для тебя чести. — а чему тут радоваться-то? картман улыбается, — нет-нет, — скалится, и гетерохромные глаза щурятся в деланном презрении. но как картман может его презирать? это глупая игра, которую он ведёт сам с собой, думая, что побеждает. кайл горделиво вскидывает подбородок, но отводит взгляд. — и я пришёл не к тебе, — его волосы крутит ветер, и нетугие колечки кудряшек дрожат и поднимаются в воздухе, — просто… ночь хорошая. вот и всё. фонарь мигает несколько раз, потом трещит лампа, и темнота опускается на трибуны. — и мама сказала, чтобы я больше не виделся с тобой. картман молчит некоторое время, и в его глазах, светящихся в ночи, растерянность теряется в вспыхивающей злобе. — и она, конечно, ещё не знает, что ты уже взрослый мальчик и можешь сам решить с кем общаться. — ну, — кайл заправляет локон за ухо, — она просто хочет, чтобы я был в безопасности. как этого не понять? от картмана пахнет обрывками подростковой агрессии: табачным дымом, потом и как-то абсолютно по-картмановски: карамельными леденцами и цветочным шампунем его мамы. у него на левой руке на фаланге безымянного пальца выколоты крохотные цифры 1488; они поблекли и поползли синими разводами — но это тоже обрывок подростковой агрессии: внутренней обиды или злобного максимализма потерянного ребёнка. — и не надо так смотреть. ты сам во всем виноват. думал, загремишь в участок со своими дружками, а меня по голове дома погладят? и ты знаешь, что отец общается с барбреди по работе. картману нечего на это ответить. ну да, он попался на хулиганстве третий раз за месяц, но никто ведь не пострадал? ничего сверхъестественного не случилось, и от свастик на стенах синагоги ещё никто не умирал. (кроме мамы кайла, разумеется). конечно, в любом другом городе с ним за такие шалости давно бы уже разговаривали серьезно., но в южном парке, под лесистыми горами, городе забытом временем барбреди только устало трёт переносицу: «эрик, ты же хороший мальчик. вы, ребята, разберитесь уже со всеми своими недопониманиями, как хорошие мальчики. это последний раз. в следующий — тебя будет забирать мама., а я так не хочу тревожить твою милую-милую маму. одумайся, эрик, она ведь так любит тебя... а сейчас бери то ведёрко с краской, и мы все те гадости уберём, договорились?» — они мне не друзья. кайл кивает, будто уже знал, как картман начнёт оправдываться. — конечно, они тебе не друзья. — ну и ладно, — картман пожимает плечами, достает пачку сигарет, и крашеная кожа куртки поскрипывает, — у меня нет друзей. я одиночка. и это вечное соревнование — кто ущипнёт сильнее? и, конечно, кайл закусит свою ярко-красную ранку на нижней губе в очередной раз и воздержится от обиженного «а как же я?». ведь кайл знает, что он — не друг. кайл выше всех условных ярлыков. он — вдохновитель, муза с огненными кудрями и веснушками на щеках. и все что делает картман, — грубит учителям на уроках, царапает циркулем зеркало в школьном туалете, дерётся с внезапно встреченной незнакомой компанией в тёмном переулке, шнурует ботинки красными шнурками, пишет сообщения в facebook («я тебя ненавижу, жид» «ты умрешь послезавтра, пиши завещание на свой мешочек с золотом на шее») ест, спит, дышит, кричит и обзывается, — всё это картман делает лишь для него одного. чтобы кайл вскинул голову, посмотрев на него своими умными и внимательными малахитовыми глазами, обрамлённым темными бардовыми ресницами, нахмурил тонкие медные брови и оскалился: «картман, ты идиот». этого достаточно, это повышает уровень серотонина в крови, улучшает обмен веществ и снимает головную боль. кайл — противоядие в завышенных вельветовых брюках. и кайл вовсе ничего не боится (кроме грозы и того, что он не поступит на юридический и разочарует родителей), и эти глупые цифры на пальцах картмана — провокация и пыль, которая рассеется, стоит кайлу взглянуть на него. заметить в суматохе, между бесконечной учебой и мнимой целомудренностью кайла-отличника-умницы-и-гордости-семьи. и сообщение «брофловски, жду в парке в 2am» только заводит в нём победный трепет. — ничего не изменится. просто не шатайся у калитки. вообще не подходи к моему дому больше. мама ненавидит тебя. и айк пугается. картман огорчённо хмыкает. прикуривает сигарету. он затягивается небрежно, по-взрослому, и выдыхает густой клубок дыма в тягучий горный воздух. дым вместе с ветром путается у кайла в волосах. картман хочет накрутить локон на палец. и в идеале — дёрнуть его вниз, чтобы слёзы выступили из глаз, и кайл взвизгнул, жмурясь от боли. — а ты ненавидишь меня, кайл? внезапно и выжидающе. огонёк сигареты освещает лицо — крупное, скуластое, с тяжёлыми темными бровями и выпуклой родинкой на левой щеке. кайл запрокидывает голову. для картмана ненавижу — люблю, а люблю равно нулю. в чёрном небе созвездия. он внезапно вспоминает, что у него B по астрономии. с картманом всегда так сложно: один шаг, и ты подрываешься на минном поле, это не стэн, с которым стоит только идти по выверенному сценарию, и вот — вы уже дрочите друг другу в туалете, на вечеринке у токена. ненавидит ли он картмана? кайл ещё не определился, что по-настоящему значит для него ненависть. что-то недосягаемое и в то же время витающее в воздухе, совсем близко. что-то, чем пахнет картман. карамельными леденцами и кошачьей шерстью. кайл хмурится. — все ненавидят тебя, картман. что за глупый вопрос? — и снова твоя идиотская привычка отвечать вопросом на вопрос. — и неужели ты не знаешь ответа? картман хмыкает. он дышит с присвистом, и дым выдыхает с хрипящими нотками простудившегося ребёнка. и все-таки он вообще ничего не знает. он запутался. ему хочется схватить кайла за волосы и приложить лбом о спинку сиденья, сломать ему нос, — такой красивый тонкий веснушчатый нос с горбинкой по середине, — рассечь губу, выбить зуб. и в то же время — какой в этом смысл? ненависть для картмана — высокое чувство, а не первобытное насилие. примитив. оно движется на тепле их тел и нелепых ночных встречах в парке. кайл умеет давать сдачи: он гибкий, быстрый, но никогда не нападающий первым. делает вид, что ему неинтересно. будто уже понял правила игры. слишком гордый, чтобы ломать его силой. и картман выщипывает перья икару по детской привычке делать больно всем, кто вокруг: кидать камни в бездомных кошек и бить птиц камнями из рогатки. — ну не знаю… у тебя всегда все ни как у людей, кайли. всегда пытаешься выделиться. — не льсти себе, жиртрест. я не собираюсь выделяться перед тобой. — но ты даже не можешь ответить на вопрос. — потому что все твои вопросы бессмысленны… — кайл хмурится и носком кеда толкает пустую бутылку из-под вишнёвого schnapps’а, она катится вдоль трибун. — отстань, картман. ненависть — это слишком серьезно, чтобы обсуждать ее с тобой. — а с кем ещё можно обсудить такое серьёзное и важное чувство, а? не думаю, что наш стэн марш способен на серьёзную философию. — твоя серьёзная философия — мещанские излишки, картман. ты начитался книжек, половину слов в которых не понимаешь. посмотрел «триумф воли» и теперь считаешь, что преисполнился в познании. может оно и так, конечно, но меня ты не впечатлишь, — кайл тянет руки в карманы, но нащупывает только крошки табака. — ещё и самоутверждаешься за счёт стэна… дай сигарету. — ты просто завидуешь мне, — картман протягивает сигарету. — жидам никогда не понять высоких смыслов. заратустра так и говорил. кайл прикуривает тяжёлой отцовской зажигалкой с третьего раза, потому что огонёк растворяется в порывах ветра. — только неудачники думают, что им все завидуют, — он рисует огоньком в темноте абстрактную фигурку. — и что уж говорить с человеком, который считает уместной ненависть на религиозной почве? это пережиток прошлого. ты не в тренде, картман. может ещё крестовый поход устроишь.? — он огорчённо сводит брови. — и заратустра так не говорил. нацисты извернули всего ницше, чтобы такие как ты велись. — говорил, — усмехается картман. — и я не неудачник. — как хочешь, — хмыкает кайл. — ты не неудачник. чего мне метать бисер перед свиньями? пф-ф, перед эриком картманом. конечно же. — ты же пришёл сюда для этого. не надо прикидываться. — я пришёл насладиться нормальной летней ночью в последний раз. осенью будет не до этого ребячества. — это ведь так серьезно. и кайл всегда такой: томится в своей аккуратной собранности, составляет план и следует ему. он все раскладывает по полочкам, ненавидит загнутые страницы книг и что-то не успеть. он взрослый, он заботится о себе. он не ребячится. это его особенность — всегда подточенные ногти и выглаженные рубашки. и картман чиркает ручкой в его планах, оставляет кляксы и рвёт страницы, он мнёт его рубашки. он большой и пахнет сигаретами — тянет к себе, в свою большую горячую уверенность. их разговоры — обрывки колкостей, их взгляды — не читаются в темноте. и картман, улыбаясь, пихает поверх всего выстроенного расписания жирными крючковатыми буквами: «встреча в парке в 2am и ненависть на религиозной почве». — небо сегодня звёздное. значит завтра холодно будет. — может быть. ветер принесёт тучи. картман отбрасывает окурок, щёлкнув пальцами, и он отлетает вниз, к заплёванным широким ступеням. он облизывает ладонь и приглаживает волосы. кайла передёргивает. сколько микробов на картмановских ладонях? и да, его обсыпало прыщами. — знаешь, кайл, мне все-таки кажется, это ты все перекрутил. ненависть — это как раз для меня. и тебя. и больше не для кого. только вот она какая-то странная, что думаешь? кайл порывается что-то ответить, но картман только цокает языком: он достаёт из кармана своей нелепейшей куртки карамельку, разворачивает упаковку. — что это? любовь? но мама говорит, что тому кого любишь надо дарить плюшевые игрушки. и что-то я не вижу, чтобы ты принёс present для меня сегодня. или ты слишком жадный, а? он не договаривает: слишком жадный до эмоций. кайл подумает прежде чем улыбнётся. строго научен отцом — ничего не делается просто так, помалкивай и говори только когда просят. это сложно, но сухие правила благодетели соблюдаются покорно, выученные в тринадцать лет, считанные с шероховатых страниц талмуда. кайл держит себя по правилам, но пылкое ощущение внутри тешится где-то внизу живота и проступает наружу сквозь веснушки на плечах и щеках. оно ведёт сбегать из дома, и кайл соврёт, если скажет, что против его воли. — а ты заслуживаешь подарков, жиртрест? да, думает картман, и ты уже сделал все возможное для меня — пришёл в эту ветреную ночь. и хной легла на кудри вся ненависть и любовь, преданность и неприязнь, все это — синонимы, сладостью осевшие на языке. просто слова, не имеющие смысла. люди неправильно используют их, ведь весь спектр чувств и сомнительная философия — это только ты, непознаваемый, дымчатый и гипкий. все что есть во мне — это ты, все, что вокруг — это ты. и некуда бежать и не нужно подарков. мама не права, ведь любовь — это жертвоприношение, хоть ты так скептичен к язычеству. ты — лилит, махлат и аграт бат в одном лице, и оно прекрасно. ты — канат натянутый между человеком и сверхчеловеком. и только этого не сказал заратустра. картман никогда не врет себе. и эта длинная и липкая мысль оседает у него в голове. он наконец осознаёт себя нелепым рабом собственной гиперфиксации настолько явно и чисто. но он только и отвечает что: — мне ничего не нужно, кайли. любовь — это признание пальцем на запотевшем стекле автобуса. или что-то типа разбитых витрин в данциге 38ого. я бы назвал это платонической ненавистью. как тебе? кайл смотрит на него потерянно, и в глазах у него крутятся мысли. он облизывается. — и ты бы спас меня? ну там, в данциге? — может быть… ты убил бы меня в париже первее, я уверен, — картман улыбается, опускает взгляд, и костлявые коленки перед ним, обтянутые коричневым вельтветом, подрагивают. и кайл цепляется за них тонкими пальцами. — тебе холодно? — ну нет, картман, ну какой же ты придурок… — кайл нервно дергает себя за локон и жмурится. — что ты несёшь, а? при чем здесь вообще автобусы и данциг? ну что за бред? ну почему ты всегда такой? он нервно жмурится пару секунд, а потом дергает картмана за воротник его нелепейшей, абсолютно глупой и не идущей ему кожаной куртки. он целует его аккуратно и сухо, и картмана обдаёт травянистым запахом его одежды — лавандовым стиральным порошком, и волосы его пахнут пряным августовским ветром. кудряшка снова выбивается из-за уха, и эрик слепо тянется дрожащими пальцами пригладить ее к затылку. ему вдруг кажется, что он весь какой-то огромный, тяжелый и нескладный по сравнению с тонкокостным невесомым кайлом. это невероятно: у кайла мягкий и нежный язык, и рот у него со вкусом вишневого леденца и его, картмонавских, тяжелых горьких сигарет. кайл целует аккуратно и обворожительно приятно, и это обидно, ведь эрик точно знает, с кем брофловски тренировался в поцелуях. но сейчас ничего из этого неважно: важно лишь то, как у кайла подрагивают ресницы. и эрик уверен, что умрет, если упустит что-то, если не погрузится каждой частичкой в это чудо. он будет вечно жить в этих нескольких секундах обветренных искусанных губ и мягкого скользкого языка. его охватывает какая-то неясная, но очень сильная волна, его обдаёт жаром и бросает в холод. он тянет руку вниз и она, большая и тяжелая, с крупными пальцами, ложится на подрагивающую худую коленку. это приятно, и под пальцами — облака, величественная сила неба, звёзд и ветра. кайл тихонько вздыхает, и в этом звуке вся его жизнь и смерть. он тянет ладонь выше, к бедру, и сердце колотится у него в груди. кайл со вздохом отстраняется и резко отшатывается обратно на сиденье, утирая рот. рука картмана слетает с его коленки, и ему абсолютно некуда ее деть, и он пихает ее в карман, прикусывая изнутри щеку. он непременно умрет сегодня. — нет-нет, картман, нет, — кайл крутит головой. — все не так, ну что за детский сад… о боже. ну что это? картман молчит. у него мутит в животе и кружится голова. и это все происходит не с ним. — картман, — кайл ещё раз утирает рот, — ты все выдумал, внушил себе эти глупости. ты не любишь меня, — он пытается поймать взгляд картмана, но тот уже погрузился в тяжелую, дымчатую обиду с отстранённым видом. — а я не люблю тебя. и все счастливы. я не ненавижу тебя, слышишь? я не ненавижу тебя. все просто. ты все выдумал. — почему ты так говоришь? ты все перекрутил. — потому что… это неправильно. это не так, как должно быть. я не должен был… ты ведь не любишь меня, эрик. — по твоему, не может быть ничего нерационального, жид? не все крутится вокруг твоего ебучего плана. прими уже это. — нет… все не так, эрик, нет-нет, — говорит кайл тихо. — я не люблю тебя… я… я просто… прости, что поцеловал тебя. ох, я даже не спросил разрешения… это смешно. это смешно и эрик смеётся. — это единственное, что тебя волнует? ты не слышишь вообще, что я говорю? — послушай, эрик, — серьезно отвевайте кайл. — это не так работает. ничего не работает. извини. ты бы не спас меня в данциге, ты бы разбил окна моего дома. и автобус с признанием на стекле переехал бы меня. ты выдумал чушь, в которую сам и поверил… — кайл берет его руку в свои холодные мягкие ладони. — прошу, не нужно этого. картман кивает. он слабо одёргивает руку, хотя это так сложно — руки кайла — лоснящийся шёлк. кайл поджимает губы, убирает ладони в карманы. — ладно… все в порядке. — да? извини меня. я не могу быть твоей ненавистью. ты так долго превозносил меня к солнцу, но ты забыл, что воск плавится. ты забыл, что я не ангел, я не амбриил и не арариил. я — человек, а не иудейское божество. кайл поднимается с сиденья и неловко отряхивает свои брюки от крошек табака. у него подрагивают губы. где-то, за горами, по небу катится басистый гром. — ветер-таки принёс тучи. домой? — нет, кайли, я останусь, — говорит картман горько. — это же последняя ночь. — и правда… пока? картман пожимает плечами. кайлу хочется сказать ещё что-то, но он только плотнее сжимает зубы. он разворачивается, сбегая по широким ступеням трибун, и его легкие быстрые шаги разлетаются по тишине парка. это реквием по умирающему в порывах ветра лету и сомнительной платонической ненависти. и все идёт по плану.