Жизнь без Салли

Доктор приоткрывает глаза, привыкая к тьме в его спальне, которая жила и в его сердце. Немного погодя он обнаруживает, что его тело сплошь покрывают крупные мурашки, и по привычке, оставшейся от его прошлой жизни, потирает плечи руками. «Где же эта проклятая девчонка?» — думает учёный, скинув окончательно с себя одеяло, но, вспомнив свою ненаглядную, махнул рукой. Он ещё не привык к тому, что его головная боль уже несколько недель как убралась по добру-по здорову, черт её знает, куда. Где-то внутри он знал, что этим все кончится. Ну хоть немного благодарности проявила бы она к своему создателю! Ничего, следующий эксперимент Финкельштейна, ставит он на кон весь запас своих жабьих бородавок, не вызовет головной боли. И пошёл он на этот раз самым безопасным путем, сделав себе подругу (и прислугу) по своему подобию. Даже поделился с ней третью мозга из своей головы. И результат превзошёл все его ожидания. Аннабэлль Финкельштейн* казалась для учёного алмазом среди прочего хлама: хозяйкой на кухне, собеседницей с кругозором под стать ему и послушной куклой, даже в мыслях не пытающейся грохнуть «папочку», пока тот спит. Как всегда док просыпается один в кровати, потому что его бэйби встала несколькими часами ранее, а этажом ниже, из его кухни, просачивается через множество дверей приятный запах, от которого у него сразу потекли слюнки. Он с нетерпением готов к свиданию с новым днём. В чем он был одет — перед своей женской копией он особо не стесняется — переползает в усовершенствованную инвалидную каляску, нажимает на рычаг и спускается на кухню. Машина с недюжим усилием превозмогает каждую ступеньку крутой лестницы, пока док с величием окидывает заплесневелые от влаги стены замка, эхо несколько раз ударяется по ним и исчезает. Над башней будто нависла огромная туча, и в большие окна никогда не заглядывало солнце. А док и не нуждался в этом. Он не видел радости в солнечных днях и предпочитал носить тёмные очки с панамой, проклиная все, что только ни попадётся ему на глаза. А на кухне стоит как по расписанию приготовленный женой завтрак из хвостиков молочного крысенка бутерброда с маслом из навозных жуков. Аннабэлль, уже давно закончив трапезу, сидела за другим концом стола и читала с неподдельным увлечением какой-то женский журнал. Как всегда без приветсвий коляска дока подъезжает к столу, хозяин замка берет в обе руки тарелку и отправляет её содержимое себе в рот. Прожевывая каждый кусок, он наслаждался покоем, которого так давно у него не было. Вытерев тыльной стороной ладони губы вместо того, чтобы взять аккуратно сложенные рядом салфетки, доктор Финкельштейн двинул рычаг, и его коляска послушно покатила в сторону куклы.       — Аннабэлль… — прошептал он, поглаживая будто сундук с сокровищами с утонувшего корабля вместо головы своей прислужницы. Та, отложив чтиво, обняла возлюбленного создателя, но отчего-то не смотрела в его сторону. Её голова была слегка наклонена вбок, что говорило о её озабоченности чем-то.       — Милый, а есть ли у меня шанс услышать от тебя ответ на мой животрепещущий вопрос? — молвила миссис Финкельштейн своим мелодичным голосом.       — Ответ на какой вопрос ты бы хотела услышать от меня, птичка моя? — обняв лицо своего творения, спросил док, не задумываясь, что этот вопрос привёл бы его в некоторое замешательство. Аннабэлль показала ему журнал, на обложке которого было самое пресловутое для жёлтой прессы название «Чудовищно горячие штучки из Хэллоуин-тауна», открыв его на самой первой странице, где была размещена фотография в рамке в виде сердца с дьявольскими рожками держащихся за руки на холме в ночной тиши, освещаемой только молчаливой луной, Повелителя тыкв и его потеряшки — Салли. Доктор протёр несколько раз свои очки, надеясь, что он обознался. Но он помнил как никто другой сшитое его же руками платье из лоскутков, длинные, чуть растрепанные красные волосы. Это его Салли, точно. И так странно, что лицо учёного осталось непроницаемым, а в его душе — если она была у него вообще — что-то перевернулось.       — Здесь пишут, что мисс Салли сделал когда-то давно Финкельштейн, — продолжила Аннабэлль, — а в нашем городе есть только один монстр с такой же фамилией. — и она взглянула на него с укоризненным и чуть обидчивым взглядом. — Мне до сегодняшнего дня казалось, что я — твоё первое творение, доктор. Почему ты не рассказывал мне о ней? Почему…       — Погоди, дай-ка изучить мне статью, — перебил ее хозяин замка, пробубнив: «Почемучка моя пучеглазая». «Почемучка моя пучеглазая». Завидный жених Хэллоуин-тауна уже занят творением чудака Финкельштейна?! Наши очевидцы, привидения из тыквенных грядок и один неприятный демон ответят на этот вопрос. «Я решила выйти посмотреть на первый в своей жизни снег, о котором с озорством кричали жители города, но мне повезло вместе с этим наблюдать за тем, как образовалась эта необычная пара…» «У Скеллингтона великолепные вокальные данные. А в партии с Салли — о боги! Мне удалось услышать их пение на тыквенном поле. Какая подача, какие чувства, какой стиль!.. Я, Моцарт Амадей, был горд за них…» «Да они вообще огонь! Целовались круто, но я рад, что Джеки уступил мне место альфы, девчонки, встречайте незабываемого и ужасного Арлекина!» Доктор Финкельштейн захлопнул журнал и отбросил в сторону, напрягшись. Он не гордился тем, что такой уважаемый скелет как Джек, главный после Мэра, заинтересовался его свободолюбивой «дочерью». Да если б она полюбила Хмыря Болотного, ученому было бы до лампочки. Он не знал, что и думать. Наверное, поздравить себя с тем, что для Салли наконец нашли управу…       — Милый, — Аннабэлль подергала его за руку, уставившись на него своими маленькими вопрошающими глазками. Точь-в-точь, как у него. Иногда доктор удивлялся дотошностью своей жены, но тут же вспоминал, что и он такой же. —       — Ты хочешь услышать от меня, была ли ты моим первым творением? — вздохнул учёный и пожалел, что зря не вложил в голову новой куклы часть своих воспоминаний о Салли, но, когда он создавал её, то не думал, что это вообще было для нее важно. — Нет, нет. Я много веков угробил, чтобы научиться воскрешать души из мёртвых. И Салли была моим первым удавшимся эксперментом. — он почувствовал, как уголки его губ сами собой опускаются. — Но жили мы с ней как кошка с собакой: ей не нравился, видите ли, мой замок, еда, которой я питаюсь, мои правила, моя жизнь… И я сам, кажется, был ей противен. Всё, что было прямо или косвенно связано со мной, вызывало у моей… — осекся — когда-то моей Салли самые ненавистные воспоминания. Ты понимаешь, дорогая, что эта строптивица не могла долго терпеть меня и сбежала. А дальше ты уже знаешь. Мисс Финкельштейн кивнула — видимо, её удовлетворил ответ или она по какой-то другой причине перестала его пытать. Прошурша мимо него своим платьицем, она положила тарелки в раковину и принялась намывать. Хозяин дома тем временем поехал на своей коляске в мастерскую, не проронив ни слова. Весь день он проторчал там, но будто бы руки его золотые не слушались, а его мысли витали где-то далеко. А в его замке было тихо, будто бы это не замок какой, а склеп. А раньше хоть крики были слышны да такие громки, что казалось, обвалится потолок. И бесконечные вылазки этой девчонки, которые кончались помутнением папочкиного рассудка. Но Финкельштейн помнил, как впервые его неудачный эксперимент открыл большие глаза, взмахнув ресницами. С какой ловкостью она подхватывала за ним мысль, черт возьми, да эта кукла могла бы стать одаренной изобретательницей! И пошла бы по стопам своего создателя!.. А как она улыбалась своей отвратной счастливой улыбкой, пока впервые не посмотрела в окно. А на улице в тот день светило приветливо солнце и звало её погулять. Да, после этого его Салли будто с цепи сорвалась. Доктор понимал: девочке хочется посмотреть мир, найти в себе что-то новое, влюбиться… Но старый Финкельштейн знал, что учёба превыше всего. Всё остальное он презирал, не видел в этих волнениях никакого смысла. Док понял, что у него с нею разные взгляды на жизнь, и поэтому создал Аннабэлль. Здорово, думал он сначала, иметь себе друга, который мог быть на него во всем похож. Но не так много времени пройдёт, и чудовищу даже с самым скверным характером надоест общаться самим с собой. В ней, Аннабэлль, не было того, что было в Салли. Какой-то живинки. Возможно, он мог пойти на перемирие. Потребовать вернуть её назад и точка. Или хотя бы… попросить у Салли прощение за все. Финкельштейн отложил схемы и крикнул: «Аннабэлль, принеси мне зимнюю одежду сейчас же! — подумав ещё немного, он добавил. — И ты тоже одевайся, дорогая!»