Алфавит

Руки у Ламберта безумно горячие и жёсткие, как наждачка: скользят по спине так, будто помечая «моё, моё, моё». «Ни с кем не поделюсь. Разве что с Эскелем, курвиным сыном эдаким». Геральт поднимает глаза, сталкиваясь с идентично янтарным взглядом: свет от камина преломляется на лице Эскеля, путаясь в длинных стежках шрама. Он гладит грудь Белого Волка, пощипывая соски, оцарапывает каждую выпуклую метку на коже, скользит к широким плечам, сталкиваясь с пальцами Ламберта, и тот полыхает глазами из-за плеча Геральта: жадный до собственничества. - Ла-амберт. Не будь жадиной, - хмыкает Эскель, будто прочитав его мысли, и Ламберт точно так же усмехается: - Я, что ли, виноват, что наш Геральт слишком охуенен, чтобы с кем-то его делить. - Вы придурки, - выдыхает Геральт, и ведьмаки улыбаются. – Заткнитесь уже оба и займитесь делом. Он тянется к лицу Эскеля, губами очерчивая впалый, похожий на начерченную в атласе реку, след, и Ламберт низко рычит, разворачивая его за лицо к себе. Он врывается в рот Геральта языком, мокро и жадно, и Геральт еле слышно стонет, когда в их жёсткий, похожий на драку за первенство поцелуй подключается ещё одна пара губ. Эскель мнёт Геральта в своих руках, опускает на бордовые шрамы губы, чуть посасывая. Ламберт по-волчьи кусает плечо Геральта, и тот, свернув голову, засматривается на багровый росчерк вдоль чужого левого глаза. Их безумное трио исполосовано, изуродовано, растерзано - и это воспринимается как само собой разумеющееся: у ведьмаков всегда есть шрамы. Но они, встречаясь на зимовке в Каэр Морхен, с особой нежностью целуют новые отметки на чужих телах. Это их общий способ сказать: рад, что это, что бы это ни было, не ранило тебя смертельно. Всё ещё живы. И они празднуют, празднуют, празднуют свою пока ещё победу над смертью, в объятиях друг друга: под влажные звуки поцелуев и треск камина в огромном, заметаемом снегами замке.