Последний ужин перед победой

Это был их маленький, совершенный спектакль. Отыграть они должны были его с первой попытки и без единой ошибки, которая могла положить всему этому конец. Актеров было всего четверо, зато играли они, по-сути, для всего окружавшего их мира. Роли были до банальности типичны и клишированы. Шон Ренард вписался в свою, — злодея, — так легко и естественно, словно он и был рожден для нее. Ник при любых стараниях не мог быть никем, кроме героя. Очень-очень правильного, но чтобы не вызвать подозрений, не очень умного. Из Адалинды получалась прекрасная, но не совсем целомудренная принцесса, ведь при ее похищении пришлось тащить за собой еще и двоих детей. А Мартин Мейснер… В этой сказке ему, пожалуй, не нашлось все такой же классической роли. Но среди них он единственный мог позволить себе роскошь играть самого себя. Так и жили они день за днем, пока за это время вокруг них медленно, но необратимо закручивались гайки: Шон делал все, чтобы Ника искали, а еще больше, чтобы так и не нашли, Адалинда играла роль самой послушной пленницы, хотя у самой уже временами левый глаз дергался и руки чесались, чтобы не придушить случайно Рейчел Вуд. Далеко не из ревности, а банально от того, что раздражала слишком сильно. В итоге, вместо нее это сделала Диана. Но даже это могло подождать и меркло на фоне того, что происходило сейчас. Они оба сливали всю возможную информацию о «Черном Когте» Нику и Мартину, которые в свою очередь сейчас просто пытались выжить и параллельно сделать так, чтобы Ренарда не прибили свои же. Счастливый финал в их маленьком спектакле наступит, когда Ренард убьет Конрада Бонапарта, но по сценарию это должно случиться только завтра. А сейчас он ужинал с ним за одним столом. — Вам вкусно? — Бонапарт спрашивал с неизменной, вежливой улыбкой на лице, но выглядело это настолько же приятно и к месту, как если бы в морге во время препарации заулыбался мертвец. Шон ответил легким кивком. Он ел, пока где-то на задворках сознания спокойно улеглась мысль о том, что на нем же его и отравят. Но вино не горчило, не имело привкуса ведьминских трав или полыни, еда, казалось, тоже была совершенно обычной и ему попросту не оставалось ничего другого, как продолжать ковырять вилкой и ножом в тарелке, разделывая стейк. В доме было оглушающе пусто и тихо. Адалинду, — пусть было уже достаточно поздно — отпустили погулять с детьми, охраны либо не было вовсе, либо она находилась достаточно далеко от самой столовой и подходить к ней явно не собирались. Чисто логически, этот ужин просто обязан был быть отравлен. А они все сидели и продолжали есть. Шон отпил еще вина и облизал сухие губы. «Черный коготь» был организацией, которая рано или поздно была обречена на провал. Пусть Конрад Бонапарт не был явным ее лидером, но на нем все и держалось. На него все остальные ориентировались. И пока он был в порядке негласно считалось, что в порядке и сама организация. Остальные судьбы отдельных ее членов, как бы близко они не стояли к верхушке, на самом деле мало кого волновали. — Ваша дочь Диана… — С ней что-то не так? — Бонапарт ел больше чем он, пил больше, чем он, и Шон медленно сам начинал расслабляться. Небольшой кусочек стейка первым отправился в рот. — У нее с рождения уникальный талант. Я полагаю, это именно она виновата в убийстве Рейчел Вуд. — Рейчел Вуд убила Адалинда. — Она сама вам так сказала? — Бонапарт сделал большой глоток вина и положил себе мясной рулет, пока Ренард только начинал есть. Вечер был теплым, мягким и приятным. Бонапарт наслаждался вином, хорошей едой и спокойствием, пока сам Ренард мог насладиться только преддверием будущего убийства. — Она бы никогда в этом не призналась. Но я слишком хорошо ее знаю, — Шон легко пожал плечами. Во всей этой ситуации была невероятная, но до боли жизненная ирония. Адалинда, которая долгое время (да почти что годами) была ему костью в горле — в этом доме оказалась отдушиной. Они разговаривали между собой очень мало и только на отвлеченные темы: дети, погода, дом и точно никакого тщательно заранее спланированного убийства. Оба, пожалуй, слишком хорошо знали, что у стен есть глаза и уши. Но временами они сталкивались взглядами, Адалинда улыбалась ему, и ее улыбка получалась до боли печальной, а глаза смотрели с пробирающим до глубины души пониманием и лаской, которые он видел только в глазах собственной матери и святых с очень старых австрийских икон. Он знал, что она была обручена с Мартином. Ровно так же, как она знала, что он спит с Ником Берхардом, но не суть. Каждого из них могли убить, а могли и всех вместе. Шон не боялся смерти. Он понимал, что «Черный Коготь» будет рано или поздно будет кем-то уничтожен, но горечь их жизни состояла в том, что именно им придется поставить на кон собственное будущее, счастье и благополучие. Адалинда не имела морального права умирать. У нее были двое маленьких детей, которые в случае ее смерти оказались бы обречены. Как бы «Андрианов Вал» не обещал, что даже в случае смерти правда раскроется и доброе имя Ренарда будет восстановлено, а о Диане и Келли позаботятся — верилось в это с трудом. Сейчас им пришлось рисковать даже собственными детьми. Но это все равно было лучше, чем позволить им расти в том мире, который собирался построить «Черный Коготь». — И разве вам не жаль Рейчел? — после некоторой паузы спросил Бонапарт и все так же улыбнулся. Ему было весело. Он любил говорить о смерти так, словно она была его старым другом и казалось к нему самому она имела такое же отношение, как к младенцу, у которого впереди еще долгая и долгая жизнь. Ренарду нравилось поддерживать эту иллюзию. В его же интересах было сделать все, чтобы не было слышно как совсем рядом затачивается коса и чье на ней было написано имя. — Давайте честно, — Шон запил кусок мяса вином, позволяя себе краткую передышку, — вам ведь тоже ее не жаль? — Я понимаю Адалинду, — он качнул головой с полнейшей расслабленностью и непосредственностью. — Ведьмы очень ревнивы, раздражительны и совсем не терпят конкуренции. Пусть вы наполовину ведьмак, но вам ли самому не знать. Это ведь тоже у вас в крови. — Есть вещи важнее, даже чем самая чистая кровь, — Ренард замолчал на секунду. Он не стал бы это так легко говорить, если бы не знал, что завтра с Бонапартом должно быть покончено. — Это я вам не только как ведьмак, но и как принц говорю. — Например? — Ум и собственные принципы? — Надеюсь, они у нас похожи. — Полагаю, иначе я бы не сидел за этим столом. Бонапарт задумался на некоторое время. Шон наблюдал как медленно мрачнеет его лицо, а потом на нем вновь расцветает самодовольная улыбка. — Да, пожалуй, вы правы, — он поставил на стол тарелку для десертов с сервировочного столика и поднял левой рукой клош. — Нас объединяют общие принципы, общие убеждения, традиции, в конце концов. На тарелке стояла голова Мартина Мейснера. Светлые волосы были взъерошенными и местами слипшимися от крови, шея заканчивалась рваным, кровавым краем, а глаза смотрели стеклянным холодом и равнодушием. Шон надеялся сохранить лицо, но опешил. Он попытался встать, но тело намертво прикипело к стулу, из-за чего он чувствовал себя паралитиком. Каждая попытка сделать самовольное движение отдавалась болью в мышцах, словно он пытался сбросить с себя что-то очень тяжелое. Руки начали медленно двигаться, с легким тремором и слишком резкими движениями, но он хорошо понимал, что они больше ему не принадлежали. — Вам не понравился ужин? — С удивительной невозмутимостью спросил Бонапарт, поднимаясь со своего места. Ренард не ответил. Виски горели от бессилия, в голове роились мысли одна страшнее другой, пока в конце концов не достигли своего абсурда и апогея. Хорошо, что это хотя бы не Ник. — Вы говорили, что чтите традиции. — Но не каннибализм же. Трясущиеся руки медленно схватили нож и вилку и продолжили разрезать мясо. Получалось плохо, словно у человека, который впервые пользовался обоими приборами: нож больше давил, чем резал мясо, а вилка упорно пыталась оторвать кусок. — Это не каннибализм. Не приравнивайте людей к везенам. — Бонапарт стоял где-то сзади. Шон чувствовал, крепкую хватку чужой руки на плече, слышал нотки раздражения в чужом голосе, а интонация до ужаса сильно напоминала покойного Эрика Ренарда. — Традиция поедания людей у ведьм существовала вплоть до девятнадцатого века. Жаль, что в виде исключения, а не правила. Рука поднесла кусок мяса, кое-как наколотого на вилку, к губам. Сначала Ренард не придумал ничего лучшего, чем просто отвернуть голову в сторону, но Бонапарт с силой нажал пальцами на скулу, заставляя вернуться обратно. Вилка резко скользнула в рот. Острые зубцы, упирались в небо с такой силой, что со временем до вкуса жареного мяса добавился вкус собственной — Господи, как хорошо, что только собственной, — крови. Посчитав, что как только и без того короткое терпение Бонапарта совсем скоро исчезнет, эта вилка скользнет гораздо глубже, пока не упрется с силой прямо в глотку, Шон начал медленно жевать. Что уж теперь, если он и так ел это весь ужин. — Вот видите, вам не стоило так упрямится. Это очень злит, в конце концов. Мне бы очень не хотелось, чтобы вы повторили его судьбу. Тем более, что мы ведь только начали. Правая рука Бонапарта все еще находилась на его щеке, большой палец надавливал с силой на скулу, а мизинец находился аккурат под челюстью. Вторая легла на затылок, сжав волосы до боли. Сначала Шон подумал, что ему сейчас просто свернут шею. Но время все шло и ничего не происходило. Он лишь позволил себе тихо выдохнуть, чувствуя как капля пота стекла вниз по виску, прямо к чужим пальцам. Через полгода огранизация «Черный коготь» будет уничтожена в пух и прах до основания. Через три месяца будут убиты абсолютно все, кто имел отношение к формированию этой структуры. Через месяц толпа людей, которую завербовали и убедили в собственной исключительности будет вновь предоставлена самой себе. Через двенадцать часов он убьет Конрада Бонапарта. Но эти двенадцать часов ему следовало еще пережить.