У них клуб хейтеров алкоголиков, крошек в постели и безграмотности: участников всего двое — может это и грустно, но как гласит великая мудрость, не бойся когда ты один, бойся когда ты два. А два — это прежде всего вместе.
У него была отвратительная привычка влезать со своим мнением в конце разговора.
— А я Достоевского не люблю, — до этого молчавший парень прервал групповое обсуждение творчества писателя, отойдя от железной оградки, что сидевший на ней Лермонтов даже покачнулся. — Слишком большой культ вокруг него.
Несколько секунд напряжённого молчания, готового тут же выплеснуться в ещё один спор, чей-то плевок на асфальт и опущенные взгляды за сигаретным дымом.
— «Не такой, как все» значит? — в темноте возле парадной при единственном источнике света в виде фонаря насмешливый взгляд скорее всего замечен не был, а вот насчёт интонации можно было не сомневаться. Ещё пару секунд удовольствия обмениваться внимательно-прищуренными взглядами.
— А где написано, что любовь к Достоевскому это общепринятая норма? Нудятина одна. И читать невозможно. Про характеры вообще молчу, — как в подтверждение словам незнакомец многозначительно вздохнул, отправляя окурок в урну. — Ебал я это мнение, что Достоевский — один из китов литературы, а ещё больше любителей Достоевского со знанием одних экранизаций, но уже считающих себя гуру.
Теперь уже кивки со всех сторон, согласие с восклицанием и дальнейшее обсуждение того, как же это безкультурно, когда люди довольствуются только фильмами и сериалами. И конечно же с неизменной вставкой: «у всех вкусы разные, не нам судить».
У него — внезапные идеи, которым обязательно нужно следовать. У него — слишком вспыльчивая и гордая натура.
— Эй, пацан! — Ваня дёргает за свободную шлейку рюкзака проходящего мимо парня, — почти единственный в коридоре за последний пять минут, — заставляет резко остановиться, сбавить быстрый темп. — Можешь дать телефон? Срочно, мой вырубился.
Тот, с очевидным недовольством хмыкает, протягивая мобильник, попутно закрывая все открытые вкладки. Вроде как опаздывал, а сейчас даже не торопит, пока Бунин ждёт, когда на дисплее отобразится, что водитель тарифа «эконом» найден недалеко от вас.
— Я ведь тебя помню. Ты у меня сигареты стрелял весной на вписке.
А ещё это единственный раз, когда мы пересекались больше пятнадцати секунд, чего хватило, чтобы словить нить заинтересованности, когда ты с ироничным взглядом говорил про культ Достоевского.
— Ну я. Ты там скоро?
— Две минуты подожди, — Ваня только присматриваясь, замечает запёкшуюся кровь над чужой бровью и расквашенный нос. — Ничё себе. Это на кого ты так напоролся?
— Да так, — подрался ведь больше недели назад, а последствия в виде фонаря под глазом, который сошёл буквально накануне, и ссадин на лице служили ещё и физическим напоминанием.
— В твоём возрасте на свидания ходят, а не дуэли устраивают, — Бунин с благодарностью протягивает телефон обратно, оглядывая парня — на результат недовольно-раздражённого настроения, видимо, ещё влияет и недосып, хотя держится Лермонтов вполне уверенно, а вот физически вполне себе владелец бессонницы.
— Так ходить здесь не с кем.
— Кто ищет, тот всегда найдёт. А тебе спасибо, очень выручил. В качестве возвращения долга можешь и меня вызвать. И желательно не на дуэль.
У него была отвратительная привычка прикрываться за клише самоуверенной и дерзкой сучки.
— Чего смеёшься?
Снаружи от бара в запутанных переулках с громкими названиями Октябрьский, Красноармейский или, вроде бы, с именем какого-то академика, несло холодом и отголосками музыки — они от него на расстоянии всего одного двора. Ваня высоко задрав голову вверх, пытался скрыть всё просящуюся наружу широкую улыбку. Получалось плохо то ли от хорошего настроения, то ли от накануне выпитого. Хорошо получалось только целовать на парковке малознакомого парня, хотя по количеству случайно рассказанных друг другу своих проблем и заморочек, уже можно было переводиться в новую касту взаимоотношений.
— Восемнадцать говоришь тебе?
— Скоро девятнадцать.
Бунин проводит холодными пальцами и у Миши под носом, и только теперь, с появившимся металлическим привкусом на верхней губе, доходит причина ваниной усмешки.
— Как-нибудь пошутишь — убью, — Лермонтов вытирает рукавом толстовки размазанную кровь — чёрт бы побрал это давление от волнения. От прежнего спокойно-расслабленного настроения только напоминание в виде обжигающих прикосновений к ключицам.
— Жалко. А то я уже вспомнил целый том анекдотов про девственников.
Если бы нужно было охарактеризовать лермонтовский взгляд в одном словосочетании, то очень хорошо бы подошло «острее меча». Тема для него, может, и не больная, но определённо раздражающая — так можно было судить по теперешнему настроению.
— Неудивительно, что ты такое читаешь. И я не девственник.
— Пиздишь. Потому что волнуешься как целка. А по тебе так сразу и не сказал бы. Или все сейчас так самоуверенно ведут?
— Ну так и иди проверяй на практике. Повезёт — найдешь себе тихую и нецеломудренную.
За средний и безымянный пальцы схватить, стиснуть, прижать — только бы не оставаться здесь в одиночестве и безнадёжности. На худом запястье пульс легко прощупывается, — ожидаемо, быстрее обычного, — и если поднапрячь мозг, то можно и сосчитать сколько ударов в минуту.
— Мишенька, — растянуто, будто с усмешкой. При попытке переплести пальцы вместе, Ваня резче обычного отдёргивает руку. Триггерная установка или ещё что — непонятно, как говорится, чужая душа — потёмки. А Ваня очень редко говорил о себе, а если говорил, то всегда как-то неясно и двойственно. Они оба такие: внутренний мир слишком уязвимый, чтобы его кому-нибудь показывать, потому что обжечься можно так, что и не вылечишься. — Не торопись.
Поцелуй за ухом, возле, в край подбородка и висок — медленно, со скрытой заботой и фантомными чувствами (они только третий раз друг друга видят, какие между ними могут быть чувства?). Дыхания всё равно не хватает, как будто Бунин опять целует в губы, не отрываясь.
— Тебе когда-нибудь делали минет? — Ваня говорит с придыханием, пока пальцами запоминает каждое выступающее мишино ребро под двумя слоями одежды из футболки и тёмной кофты. Мурашки. — Как в том фильме «Убей своих любимых» — если продержишься больше тридцати секунд, значит не девственник.
Всё те же холодные пальцы оттягивают туго затянутые ремнём джинсы, одними прикосновениями к тазовым косточкам заставляют прикусывать губы, чтобы не дышать слишком часто. Серо-голубые глаза кажутся темнее чем прежде, особенно в ракурсе сверху вниз, когда Бунин опускается на колени перед ним на неровную плитку асфальта.
— Считай.
Ровно уложенные на правую сторону русые волосы разметались в результате долгого весёлого вечера и немногочисленных, но значимых движений, чтобы их поправить. Говорят, если кто-то часто поправляет волосы, значит хочет казаться лучше и понравится собеседнику.
На
«раз, два, три» ещё больше мурашек, доходящих до озноба, ком в горле и звёздочки перед глазами. Язык у Вани такой же ловкий, как и пальцы — пунктик для будущей иронии по этому поводу ловко подмечен.
«Четыре, пять, шесть» — дыхание такое же частое, как и у загнанного кролика, хриплый мат между счётом и искусанные губы и щёки. Дрожащие коленки барабанят по чужой груди — кажется, ещё чуть-чуть и упадёшь.
«Семь, восемь, девять» — никаких бабочек в животе, как об этом говорили, выть хочется, задушить этого придурка прямо здесь, на тёмной парковке, между рядами машин жильцов рядом стоящей восьмиэтажки.
«Десять, одиннадцать, двенадцать» — Миша голос больше не сдерживает, хрипит-стонет своим красивым голосом. Бунин в музыке не разбирается и почти ей не увлекается, но такие звуки — рай для ушей. Самовлюблённо, приятно, чувственно.
«Триннадцать, четырнадцать» — хрустит мальчишеский позвоночник, когда Лермонтов слишком резко выгибается. Каждая клеточка тела теперь в три раза чувствительней, и напади на него кто-нибудь сейчас — не выжил бы. Ванины волосы теперь ещё лохмаче: Миша хватался за них, как за спасательный круг, царапая затылок неровно обрезанными ногтями — ощущалось намного больнее каких-нибудь длинных нарощенных.
На отрывистое, полугромкое
«пятнадцать» приходится разрядка, ожидаемо быстрая, олицетворением слова «невтерпёж». Ваня усмехается, вытирая опухшие губы и ёжась от негостеприимной атмосферы вокруг: представлять себе, что они всё это время в какой-нибудь уютной двушке, а не на парковке у жилого дома, было как минимум здравомысляще, но от реальности надолго не оторвёшься.
— Бунин, блять, я тебя ненавижу.
Миша, совсем как птенец, дрожит, путаясь в собственном ремне — приходится помогать, обнимать за плечи, пока он не приходит в норму.
— За то что приятно сделал? Или ты берёг себя для кого-то?
Ваня нервно прикуривает от своей зажигалки, Миша — от ваниной винстоновской сигареты.
— Если бы берёг, то тебе бы точно не дал, — за курением хотелось скрыть нелепую надломленность голоса, словно напоминанием, что какой-то там парень с четвёртого курса всё-таки переиграл его. Обидно, но жалеть поздно, да и слишком много правды в бунинских словах.
— Подумаешь сокровище…
У них буквально целый вагон и маленькая тележка отвратительных привычек.
Ваня любит:
a) дни, когда у него настроение граничит с комплексом бога.
b) пропадать из сети на несколько дней.
c) постоянно носить с собой свою жестяную коробочку конфет монпансье в сахарной пудре.
d) все варианты верные. (галочка)
Вы, 00:51
почему-то мне кажется, что твоя любовь к леденцам не прошла даром
Вы, 00:51
шёл ваня по шоссе и…
банька, нет, блять, парилка, 00:59
Иди нахуй пожалуйста
банька, нет, блять, парилка, 00:59
Точнее иди спать
банька, нет, блять, парилка, 00:59
Хуй ты в такое время не найдёшь
Вы, 01:00
ты стал асексуалом?
банька, нет, блять, парилка, 01:00
Я стал пролетарием
банька, нет, блять, парилка, 01:00
Мне на работу к семи
банька, нет, блять, парилка, 01:10
Спокойной ночи, лягушонок
Фруктовое ассорти в жестяной коробочке с каким-то волшебным названием вроде «Сказочной страны чудес» даром и правда не прошли.
У их перестрасти обжигающий вкус леденцов с мятой и эквалиптом — такие рассасывают после того как покурили: для свежего дыхания и чтобы не спалиться.
— Тебя задушить мало за такие фотки, чертёнок. Я же не один в офисе сидел.
Мишель усмехается, довольный никуда не исчезнувшей острой реакцией, которой, наверное, следовало бы исчезнуть, учитывая сколько времени Бунин сегодня пробыл на работе и парах.
— Ещё раз и больше не раз.
— Тебе не понравилось? Я же тебе приятно сделал.
— А я, блять, почти ни о чём не мог думать.
Гортанные мишины всхлипы-стоны слышатся даже через ладошку у рта, когда острые зубы прикусывают кожу на дергающемся кадыке и ключицах. Им бы пять плюс за экстремальные места встреч: к Лермонтову неожиданно нагрянула бабушка, не в соседней же комнате сидеть целоваться, хотя это было бы в тысячу раз комфортнее, чем на лестничной площадке через три пролёта от его квартиры, где был риск попасться на глаза соседям.
У их недодружбы цитрусовый вкус жёлто-оранжевых леденцов: сначала кисло, а потом сладко до жути, когда раскусываешь подтаявший леденец.
— Лермонтов, да ты стопроцентно смухлевал! — Ваня расстроенно откидывается на спинку стула, задевая локтём снятые белые пешки на краю стола.
— Каким образом? — у Миши улыбка победителя на усталом лице — замена словесной перепалки шахматами всё немного осложняла, но нет приятнее чувства поставить мат спустя минут сорок пыхтения над доской. — Просто признай, что проиграл.
— В следующий раз белыми играю я, — пока расставляли фигуры обратно, руки в случайных движениях соприкоснулись не меньше пяти раз, вызывая только странную для них неловкость, и в глаза посмотрели друг другу только при прощании, когда выходили под порывы октябрьского ветра из случайно найденного по левой стороне проспекта развивающего клуба.
Вы, 20:55
ты мне кстати желание должен
банька, нет, блять, парилка, 20:57
Блять
банька, нет, блять, парилка, 20:57
Я думал ты забыл
банька, нет, блять, парилка, 20:57
Давай что-нибудь адекватное
Вы, 21:00
ахахахаха
банька, нет, блять, парилка, 21:00
…
Вы, 21:00
я подумаю
Вы, 21:20
завтра день полностью со мной
Вы, 21:20
и без скошенных в телефон глаз и отлучек
У их недовлюблённости кисловатый вкус зелёных леденцов с яблочным вкусом. Непонятно, царапает небо, что-то отдающее детством и напоминанием об глупых счастливых улыбках.
— Вань, — Лермонтов сидит на широком кухонном подоконнике рядом с большой кружкой чая и пакетом сушек на коленях. Из-за неожиданного, совсем не по прогнозам, дождя пришлось прятаться в квартире и отсыхать. Поехали к Бунину, в его холостяцкую квартиру-студию, удивительно слишком уютную для него — наверняка кто-то постарался сделать это место комфортным.
— М?
— Подойди пожалуйста.
Ваня вешает полотенце на крючок, закончив с посудой. Рядом с таким мальчишкой находиться невозможно: блестят тёмные глаза и ресницы, с влажных волос иногда капает вода, прочерчивая дорожки на лбу и щёках, и кажется, что правда плачет — сильно-пресильно хочется сцеловать все эти «слезинки».
У Миши руки (и сердце) горячие, когда он дотрагивается до чужих, надевая на безымянный себе и ему чуть размякшие сушки.
— Теперь у нас союз двух лишних людей.
— Два раз горько, один раз счастливо.
Лермонтов усмехается, переплетая пальцы. Сушки забавно трутся друг об друга, ладошки становятся одинаково тёплыми. Губы у них в нескольких дюймах друг от друга, поцелуй непривычно медленный, от едва заметных касаний до долгого неослабевающего с крепко сжатыми вместе руками.
Миша теперь понимает, почему Ваня избегал этой простой романтики. Эта простая романтика слишком привязывает, сближает и становится намного личнее чем секс, от которого можно отвязаться правилом «один раз — не пидорас».
— Это же неправильно, Миш, — парень лежит головой на его плече, невесомо прикасаясь губами к шее. — Не будет у нас долго. И счастливого конца тоже не будет.
Молчание давит на грудную клетку, застревает комом в горле, вызывает кучу ненужных и тревожных мыслей.
— Я ведь никого не смогу больше так полюбить, — Лермонтов поднимает голову, отстраняясь и заглядывая в чужие глаза. Кричать хочется, что любовь это невыдуманная, существует, и плевать хотелось на конец, который надо отрицать, как человечество отрицает смерть. — Никого, понимаешь.
У их любви вкус лесных ягод и малины с мёдом. Как в истории, где конца ни за что не должно быть и под запретом слова «долго и счастливо»
Миша часто остаётся у него дома, что-нибудь обязательно забывая и неизменно возвращаясь — из-за таких частых возвращений быстрее было дать парню дубликат ключей. В пепельнице на балконе в два раза больше окурков, чёрная рубашка на крючке в ванной, в которой у Лермонтова отчётливо были видны выпирающие лопатки на худом теле. Бунин же любит, приходя домой, находить взглядом чужие ботинки у тумбочки и целовать в затылок, сидящего за книгой Мишу у него за столом — намного приятнее, чем заходить в пустую квартиру со сквозняком, потому что утром забыл закрыть окна.
— Это ещё кто? — Ваня не сразу замечает тёмный чихающий комочек на локте парня.
— Котёнок.
— Ясно же, что не жеребёнок.
— Можно он у тебя останется? — Лермонтов, наклонив голову, гладит тихо мурлычащего худого-прехудого малыша. — Мне ведь на съёмную нельзя. Смотри, он же на улице не выживет, ночью уже подмораживает.
— Только если ухаживать за ним будешь ты, — хмурое выражение лица у Бунина немного смягчается при виде крепко жмущегося к Мише котёнка. — Один я с ним точно не справлюсь.
