Зелёные волны

      Война кончилась. Ликование и скорбь смешались в тошнотворном вихре. Конечно, большинство радовались, забывая о жертве, которую принесли Маршалл и Хансен младший. Можно построить новые планы, уехать, начать все заново. И все это в прямом смысле. Восстановление ожидалось в каждой сфере жизни общества, и люди были готовы к нему. Общее состояние духа вело людей на подвиги восстановления своей жизни. Ведь война кончилась, не так ли?

      Он сидел в пустой лаборатории, вытянув больную ногу, закрыв глаза и потирая переносицу в районе глаз. Он изредка открывал глаза, чтобы обвести взглядом потолок, проморгаться, выпустить накопившиеся слезинки. Он не мог плакать. По крайней мере не здесь. Ему посчастливилось, что он был один в лаборатории, а Ньют в это время ликовал и грустил со всеми, рассказывал о почти успешном дрифте с мозгом кайдзю, в общем повсюду мелькало его лицо.       Нога непрестанно ныла, таблеток не было и не могло быть. Она настолько искусно делала массаж, что он просто забывал о травме, хоть и не мог обойтись без трости. Мягкие круговые движения, поглаживания, просто теплое прикосновение рук. Она всегда улыбалась, всегда подбадривала его и подавая руку помогала подняться. А после подавала трость и медленно шла с ним под руку. Когда дыхание учащалось, а в горле нарастал комок подходящих рыданий, он запрокидывал голову чуть ли не до щелчка, вздыхал, нервно сглатывал и дышал часто-часто, чтобы сдержать себя.       Мягкие курчавые каштановые волосы, нежная бледноватая кожа, светло-серые глаза, которые загораются при появлении светлой идеи или детской шалости. Она ложилась ему на грудь и рассказывала о своем прошедшем дне. Рассказывала так, будто бы за окном далёкие мирные годы, будто бы Егеря — просто мечта и их нет на самом деле. Конечно, она не всегда была рядом. Время от времени ей приходилось уезжать, да и сам он был занят и не появлялся в полюбившейся квартире. Однако это не мешало включать видеосвязь и болтать часами, при этом делая все свои дела. Она жуёт бутерброд и причмокивая пьет чай — он что-то пишет; она рассказывает о чем-то и сушит мокрый волос — он растирает ногу; она смеётся, рассказывает что-то, активно жестикулируя руками — он любуется и не в первый раз признаётся в любви.       Она чудачка. Она постоянно чудит, особенно, если это можно сделать бесплатно и без особых последствий. Как джентльмен, она встаёт на колено, берет его руку и целует, а потом помогает подняться. И так всегда после сильных болей в ноге. Эта девушка имеет свою собственную вселенную, свой собственный мир, ведь если посмотреть со стороны, то, кажется ее не затронула эта страшная война. За ее спиной две страшные смерти её старшего брата и младшей сестры. Погибло половина родственников ее большой и дружной семьи. Он отлично знал, что если она плачет, то ей нестерпимо больно. И эта боль сильнее всей боли страны. За ее смехом скрывалась боль потери и одиночества.

      С опозданием в неделю он получил известие о смерти Хелен Ленц и ее оставшейся семьи. Родители и родственники со стороны отца. Уцелело лишь трое, и то дети. Хелен Ленц. Она. Каштановые волосы. Светлый взгляд, который потух под завалами здания. Навсегда. Потух. Всё погибло. Абсолютно всё. Восходящее солнце, пускающее лучи мечт и надежд резко скрылось темными грозовыми тучами. А потом все стало пасмурным, слякотным и блевотным. От каждого взгляда хотелось блевать до тех пор, пока кишки не полезут. И уже ничего не важно. Потому что ничего нет. Остыло! Улетело! К черту победу! К черту войну! К черту все это! Он от злости раскидывал все бумаги, которые попадались ему на пути. Он давил мел на полу, пинал вещи, нервно и истерично стирал все с доски. Зачем теперь что-то делать когда она умерла…

      Ньютон в приподнятом настроении и в небольшом пьяном угаре зашёл в лабораторию. Он даже не думал, что там кто-то есть. Включив настольную лампу он вскрикнул, чертыхнулся и сквозь пыльные очки присмотрелся к тому объекту, который его испугал.       — Г-герман? — заикаясь сказал он, поправил очки и выпрямился. Готтлиб сидел на кресле откинувшись на спинку, подняв одну ногу к себе, а другую вытянув. Он лениво повернул бледное лицо, и только потом открыл глаза.       — Что с тобой? — Гайзлер переступил с ноги на ноги и вышел из-за своего стола, за который он спрятался.       — Все в норме, Ньютон, — ответил Герман и начал вытягивать другую ногу, потом руку, потом шею.       — С трудом верится, — сказал Ньют и подошёл ближе. — Черт, что у тебя с глазами? То есть, с другим глазом. Ну тем, который нормальный. Герман?       — Mein Gott, Ньютон, все в порядке, — несмотря на скрипы в суставах, которые слышал только он, математик поднялся с кресла, схватил трость и пополз к выходу, — наверное действие дрифта даёт о себе знать дальше. Побочные эффекты и прочее.       — Я не верю тебе, — твердо и с абсолютной серьёзностью сказал Ньютон. — Герман, что произошло? Я же все равно узнаю. Готтлиб остановился. Он пошаркал тростью по полу, обвел взглядом все что видел, сжал ручку трости сильнее, так же как и зубы. Сглотнув, он сказал:       — Я очень благодарен Ньютон за твое беспокойство за меня, но… Не стоит. Не стоит обращать на меня внимания. До встречи. Гайзлер наблюдал за трясущимися действиями математика. Как он шел, немного покачиваясь из стороны в сторону, как дрожал его голос, руки, как скользила рука по трости — значит он нервничал. Он решил, что обязательно проконтролирует состояние Готтлиба. Внутреннее беспокойство диктовало свои правила, и в голове у биолога назревал план действий.

      Медленно тянулись будни. У Готтлиба сносило крышу. Прошло два дня. Пока он был в своих мыслях и медленно перебирал документы и бумаги, рядом крутился Гайзлер, который берег его как яйцо Фаберже. Он помогал ему то с документами, то с каким-то мусором и старался быть рядом. Ну, и еще скрыть меланхолично-убийственное настроение Готтлиба. Апатия же математика не давала ему видеть дальше своего носа. Старые фотографии, переписки, открытки, записи, заметки — все что связывало его с Хелен Ленц лежало на лоджии квартиры в огромной коробке. Он хотел сжечь ее. В крайнем случае самому броситься в костёр, чтобы избавиться от мучений. Ему становилось хуже. Она снилась ему, наверное стала галлюцинацией. Герман случайно уронил папку с бумагами, которые тотчас разлетелись по всей лаборатории. Некоторые попали в жижу от остатков кайдзю. Какая мерзость. Готтлиб скривился и принялся собирать бумажки.       — Бесполезная документация… Я ее спалю на самой высокой точке Китая… Зачем вообще все это нужно было… Вонючая жижа… Неужели его никогда не учили быть аккуратным… Хотя бы более менее опрятным… — причитал тот, и внутри все бурлило от неведомой злости. От злости на все, что окружает его в этой лаборатории. Лучше бы он был простым кассиром, почтальоном, бухгалтером, да кем угодно, лишь бы не здесь, лишь бы он смог сбежать с Хелен!       — Герман, ты завис? — слышится голос, от звука которого Готтлиб поднимает голову, врезаясь в математика. — Бумажки твои. Я даже завернул их в отдельный пакет, потому что они… ну… Ты сам видишь какие. Скорее всего они раскиснут…       — Выброси. Нам еще этой вони не хватало в архиве, — ядовито бросает Герман, даже не смотря на биолога.       — Не язви, я же для тебя старался… Вообще-то… — обиженно куксился Ньют. Он было отвернулся и хотел идти своей дорогой, как ему в голову пришла мысль.       — Послушай, Герман, — начал он, зашвырнув бумаги в мусорную корзину, которая повалилась набок, — пошли вечером на причал. К морю. По вечерам так тихо, практически никого. Так что…       — Чего тебе, Ньютон Гайзлер? — Готтлиб уставился на него.       — Я же вижу, что с тобой что-то не так, — заново начал Ньютон, — на тебя смотреть нельзя. Бледная, шатающаяся мумия, которая хромает и роняет все. Может там ты… сможешь выговориться мне? — последние слова содержали в себе нотку жалости. «Как же он меня достал!» — вскипел математик, но согласился на легкую прогулку. Немного развеется, но говорить ничего не будет. Незачем. Тем временем лицо биолога расползлось в самодовольной улыбке, а он сам набрасывал шаблоны вопросов, которые он задаст Герману буквально через пару часов.

      На причале тихо, нет ни души. Учёные медленно шли к железным бортикам причала. Кричали чайки, шумели волны, дул ветер. Ньютон прислонился к бортикам, будто бы желая перекинуться и упасть вниз, в холодную воду. Биолог задрал голову к красивому закату, заходящему светящемуся солнцу. Красивые нежные облака застыли на небосводе. Герман же разглядывал деревянные доски причала, пока не услышал голос Ньюта.       — Красиво, правда? — вдруг сказал Гайзлер, обращая внимание на закат. — Подойди, — предложил он Герману, подавая руку, за которую математик охотно ухватился. Герман уставился вперёд, в небо, в воду, на чаек, вдаль. Он замер и, кажется, забыл как дышать. Там бесконечность. На дне — бесконечность. Вечность. Рядом с ней. Смерть. Ветер обдувал лицо Готтлиба, развевал полы куртки, растрёпанные волосы. Он так глубоко зашёл в себя, что забыл о Ньютоне, который подал ему руку. Это напоминало погружение в собственные воспоминания. Её смех, её зубы, немного кривые — она не соглашалась на брекеты… Так близко и так далеко одновременно. Это уносило почву из-под ног, щемило в груди. Спутанные волосы, влюбленный взгляд, протянутая рука… Как же так! Как же так! Герман очнулся. Он слышал бормотание Ньюта, который что-то мурлыкал себе под нос, думая, что Готтлиб слушает его. Нет. Готтлиб сломлен, боль убивает его, сдавливает, как груда обломков придавила Хелен. Герман аккуратно отпустил чужую руку, улизнул от биолога. Тихо, незаметно. Гайзлер тоже слишком далеко ушел в себя. Очнулся он слишком поздно.       Не взирая на боль Готтлиб бежал по причалу. Почти добежав до конца, он оттолкнулся и полетел в воду. Вниз, на дно. К смерти. К Хелен. Ветер свистел в ушах, мимо проносился контрастный пейзаж, сливаясь в разноцветную полосу. А потом темнота. Лишь пронзительный крик, распугивающий чаек, разрезает холодный воздух:       — Герман! Герман, стой! Вода хлынула в рот, нос, уши. Готтлиб задрал голову и ждал пока он сначала потеряет сознание, а потом и умрет. Больше незачем жить, незачем что-то делать и думать. Только смерть. Только темнота. Вода обожгла лёгкие, он открыл рот от боли, дёрнул руками перед лицом. Вдруг чьи-то руки крепко хватают его за воротник и выдергивают из воды. Воздух возвращается в лёгкие, выталкивая воду. Герман кашляет как туберкулёзник, изо рта течет вода. Перед глазами деревяшки причала, все мокрое и холодное. Слезы смешиваются с холодной водой и также стекают по лицу. Что это? Кто это?       — Герман, Господи, — это был Гайзлер, — что же ты делаешь, идиот! Тупица! Ты вообще меня слышишь, Герман? Он прижал к себе математика, положил его голову себе на колени, пока тот выплевывал воду и дрожал от холодного морского ветра. Он неуклюже болтал ногами, кажется, пытался что-то сказать или вовсе отмахнуться. Герман поднял голову, дрожащими руками нащупал доски причала. Математик устремился на биолога, фокусируя взгляд на взволнованном лице. На том как ветер трепет его волосы, на там как тот бережно поглаживает его по лицу, голове, шее, возвращаясь к лицу.       — Ньютон? — говорил он неровным голосом. Зуб на зуб не попадал. — Что т-ты тут д-делаешь? Слезы накатили на глаза, и математик ничего не видел, лишь утыкаясь в чужое тело, все так же трясясь от холода.       — Герман Готтлиб, слушай сюда. После каждого падения, наступает момент равновесия и восстановления. Просто подними лицо, Герман. Посмотри, там, из-за туч пробивается солнце. Видишь?       — Ньютон… — он протянул руку к чужой щеке, будто перед ним был не биолог, а кто-то другой… Гайзлер наклонился и поцеловал его в холодные губы. Герман опять начал кашлять, впадая в беспамятство. Кричали чайки, шумели волны, дул ветер.

      Теплое махровое одеяло, мягкая пушистая подушка, приятная простыня — Герман очнулся в этом сонном царстве. Он медленно повернул голову в разные стороны, а потом приподнялся. Голова гудела. Утерев руками лицо, он решил осмотреть незнакомую спальню. Комната была в беспорядке: на спинке большого кресла в углу было скопление рубашек, галстуков и футболок. Внизу кресла лежали джинсы и брюки. Из раскрытого ящика шкафа торчал носок туфли или кроссовка. На тумбочке помимо будильника лежали какие-то мелкие бумажки, пару ручек.        — Ты проснулся, — из-за двери показалась счастливая мордочка Ньюта. Он зашёл в комнату и сел рядом с мужчиной. — Ну как ты? Герман опустил голову и начал мять руки. Ему было неловко и ужасно стыдно. Из-за чего он и сам не знал. Видимо не ожидал очутиться в чужой спальне.       — Не смущайся, Герман, — Ньютон расцепил чужие руки, — все хорошо. Кто как не я пригляжу за тобой. У тебя наверное голова раскалывается? Как ты только ангину не подхватил, надо же было…       — Ньютон, это все не просто так. У меня умер любимый человек…       — Я знаю, — грустно улыбнулся Гайзлер. — Я все знаю. Как бы ты не скрывал, не прятался. Я все знаю. — он поцеловал математика в щеку, погладив рукой место поцелуя. — А что бы я делал, если бы мой любимый человек вчера захлебнулся, и все лицезрели твой труп, одиноко плавающий у причала? М? Герман молча сидел смотря в чужие глаза. Он ничего не понимал, ни одна мысль не влетала ему в голову. Математик отвернулся.       — Прости, — сказал Ньют и погладил того по голове, растрепав волосы. — Ты сможешь вернуться домой когда сам этого захочешь. Но для начала нам нужно с тобой кое-куда съездить, — Ньютон поднял бумажку перед чужим лицом. Герман взял ее, открыл и прочитал текст, написанный знакомым почерком:       Мой милый, мой любимый Герман. Ты помнишь последний наш разговор? Я уверена, что помнишь. Я пишу тебе, потому что чувствую приход своей смерти. Меня ранило, я не чувствую тела. Спасатели не могут добраться до нас. Я слышу их голоса.       В последний наш совместный вечер мы говорили о том, что заведем собаку. Умную, послушную и всем помогающую. Совсем как ты, Герми. В питомнике — адрес напишу ниже — тебя ждёт пёсик по имени Хольц. Ты же не против этой клички? Единственное, что пришло мне в голову…       Герман оторвал голову от письма. Ньютон все ещё сидел рядом. Они встретились взглядами.       — Мне очень жаль…       — Не нужно, Ньютон. Я все знаю, — Герман кивнул и слабо улыбнулся. — Ты же поедешь со мной? Ньютон уверенно кивнул головой несколько раз. Глаза Германа засветились слабым блеском. Он сжимал в руке бумажку. Внутри все ещё тряслось и сжималось, но мужчина вдруг понял, что готов идти дальше.