Каждую ночь я вырезал у себя сердце, но к утру оно вырастало заново.
©Майкл Ондатже «Английский пациент»
Себастьян каждый вечер засыпает с ножом в руке и с мыслями о девушке с рыжими волосами. У него напротив сердца уже одна сплошная рана, которая не заживает ни на мгновение. Ее не лечит ни одно заклинание и ни одна руна. Эта рана — его бремя и его спасение. Иначе он жить не сможет. Себастьян каждое утро просыпается оттого, что рана вновь кровоточит. Просыпается на мокрых и алых простынях. Он просыпается с мерным стуком в груди, с рвущей на части болью, которая обещает убить его, если не уничтожить источник. Он давно привык к таким пробуждениям. Давно свыкся, что боль уничтожить можно только болью. Он каждое утро поднимается и замирает напротив зеркала, смотрит на отражение собственной грудной клетки и вонзает в нее кинжал. Он больше не кричит, когда это делает. Ему больше не больно перерезать собственные вены и артерии. Не больно пробираться в отверстие рядом с грудиной пальцами, чтобы вытащить пульсирующий кусок мышц и плоти и сжать его в кулаке, пока он не лопнет к чертовой матери. Ему больше не больно уничтожать собственное сердце. Себастьян каждое утро моет руки холодной водой, смывая с пальцев кровавые перчатки, созданные его же кровью, смывает жар и собственное сожаление. Последние пять лет ему жаль, что он это делает. Жаль, что причиняет боль девушке, без которой не обходится ни один его сон. Ему жаль, что девушка с волосами рыжими, как пламя пожара в его воспоминаниях, просыпается в крови за сотни километров от него и кричит от страха и боли. Он иногда слышит отголоски этого крика, но за пять лет научился не разбивать кулаки о стены и не проклинать себя и судьбу за такое идиотское предназначение. Он научился жалеть своего соулмейта. Моргенштерн каждый вечер встречается с убийцами и маньяками, строит козни против целого мира, а потом бьется на смерть, хотя был бы не против умереть. Он каждый вечер касается свежих ран и застаревших шрамов, загрубевших и белых на фоне начертанных на коже рун. Он снова меняет повязку на груди, пряча дыру, чтобы утром снова проснуться с кровотечением. Себастьян больше не касается метки на запястье, даже больше на нее не смотрит, чтобы не слышать, как девушка на той стороне кричит, как просит его остановиться. Себастьян не может остановиться. Нельзя. Он впивается пальцами в края раковины, пытается не думать, что девушка не заслуживает всего этого. Он когда-то думал, что стоило бы ее найти. Нашел однажды, увидел всего один раз, и не смог больше. Не смог видеть слезы в уголках глаз, не мог смотреть как они текли по щекам. Не мог смотреть, как на ткани футболки выступали бордовые пятна крови. Думал, что стоило бы ей объяснить причины. Но понял, что такое принять нельзя. Его принять нельзя. Себастьян живет в своем собственном вакууме. Плещется в своей ненависти, в гневе и в отвращении. Так рожден, так и умрет, для него другой жизни нет. Иначе никак, ведь он чудовище с самого рождения. Даже если судьбой ему предначертана чужая душа.***
Клэри каждое утро смотрит на отверстие в груди, сквозь которую видно пульсирующее сердце. Каждое утро она стягивает с постели простыни, швыряет их на пол и кричит, кричит, срывая голос, словно может заставить парня на той стороне чертовой метки перестать причинять ей боль. Она падает на колени, впивается ногтями в деревянные половицы, загоняя под ногти занозы, и плачет, капая слезами рядом с кровью. Клэри каждое утро клеит напротив сердца свежую повязку, закрывая все это шерстяным свитером. Она каждое утро врет матери, что ей всего лишь приснился очередной кошмар, что рана на груди давно затянулась, что ее соулмейт перестал наносить себе увечья. Она больше не плачет, если кто-то случайно ее задевает, если бьет по ране, заставляя кровь бежать вниз по животу тонкими струйками. Она научилась держать лицо, улыбаться, даже когда джинсы становятся влажными, почти черными от крови. Она улыбается, потому что никто уже не сможет сделать ей больнее. Она каждый вечер трет метку на запястье, словно старается стереть тонкие линии, что его обхватывают, надеется превратить один знак в другой. Она трет ее пальцами, мысленно просит, умоляет, требует: «Хватит. Прекрати. Остановись». Ей бы эти слова кричать ему в лицо, его в грудь бить, прямо по этой ране, что он и на ней отпечатал. Заставлять его истекать кровью, как она сама по утрам истекает. Ей бы заставить его почувствовать, что это делать вовсе не обязательно. Но она не знает, где его найти, хотя не раз представляла, как ворвется в его квартиру, как будет кричать, что всем сердцем его ненавидит. Представляла, как ее обнимут чужие руки, как он поймет, что она не железная, что она родная. Представляла, как проснется на чистой постели, без крови и без дыры в груди. Фантазии маленькой девочки, вот что это. Она принимает мир, когда он вдруг переворачивается с ног на голову. Принимает, когда он взрывается сотней фейерверков, сотней огней пробирается прямо в кости, обещая выжечь дотла. Она принимает. Принимает, потому что в ее жизни все иначе. Ее соулмейт причиняет боль, рвет ей душу на части каждое утро, убивает по клетке, по кусочку, по мелкой частичке. Словно растягивает удовольствие. Словно боль для него спасение и отрада. Словно он иначе не может. Клэри не объясняет, откуда на постели кровь. Джейс лишь качает головой, иногда с сожалением оглядывая ее запястье. Изабель приносит ей новые повязки каждый вечер и просит показать рану, но Фрэй всегда отмахивается. Это ее ноша, ее соулмейт. Ей чужое сожаление не нужно. Она ждет пока он сам о содеянном жалеть начнет. Она учится бороться и не кричать, когда Лайтвуд снова и снова бьет ее в грудь, в живот, так близко к тому, что трогать никогда не должен. Она шипит, но продолжает наносить ответные удары, заливает кровью полы, но не останавливается. Клэри выгоняет всех из тренировочного зала и сама промывает раны, сама накладывает повязки. Она не просит помощи, потому что никто кроме него помочь не сможет.***
Клэри злится на Себастьяна Верлака, потому что он носит на запястье повязку. Злится, потому что он не хочет показывать ей свою метку, словно вор избегает вопроса о соулмейте. Она настолько устала терпеть боль, что уже готова каждого встречного бить в грудь, лишь найти бы рану напротив сердца. Клэри устала просыпаться в крови, устала ловить на себе чужие взгляды полные сожаления. Клэри устала постоянно отвлекаться вовремя боя, потому что рана от резких движений начинает кровоточить. Клэри устала быть заложницей чужого выбора. Клэри больше не касается метки, потому что бесполезно просить парня остановиться. Но однажды, когда Джейс в очередной раз включает режим старшего брата, когда за что-то ее ругает, она прикрывает глаза и кончиками пальцев выводит узоры метки: «Как же меня все достало…» — Она не ждет ответа, но вдруг слышит чужой голос. «Мне жаль, Кларисса Моргенштерн. Ты даже не представляешь, насколько мне жаль» — Голос, который ей кажется до боли знакомым. Клэри перестает дергать Себастьяна за руку, перестает просить его снять повязку. Она сверлит его взглядом во время собрания и склоняет голову к плечу, отмечая его странную напряженность, когда разговор снова заходит о ее брате, когда кто-то пытается назвать Джейса сыном Валентина. Она смотрит, как Верлак ухмыляется и качает головой, а Клэри складывает воедино кусочки паззла. Она однажды наблюдает за спаррингом Себастьяна с Лайтвудом, даже кривится, когда парень получает удар в грудь, но Себастьян словно его не замечает. На ее футболке бы уже выступила кровь, уже бы бежала вниз по ребрам, скатываясь к штанам и капая на пол. Ее кровь бы уже рисовала узоры по плиткам. Но Клэри ловит его за руку, когда Верлак пытается уйти, прижимает палец к его груди, пока на футболке не выступает бордово-красное пятно, пока кровь не пропитывается, окрашивая ее кожу. — Ты мне лгал. — Не понимаю, о чем ты. — Он освобождается от ее хватки. — Меня ранили на задании. Но Клэри прекрасно знает, что это не так. Она видела, что этого парня ранить невозможно. Единственная его рана — нанесенная им самим, а не кем-то со стороны. Клэри надеется, что раз она узнала, Себастьян перестанет причинять боль себе и ей, перестанет ковырять эту незаживающую рану, но день за днем просыпается на окровавленных простынях и с застывшими в глазах слезами. У нее уже нет сил плакать. — Себастьян! — Она цепляется за его локоть, тянет в пустующий коридор и почти вжимает в стену, хотя он намного превосходит ее по силам и физической подготовке, может вывернуть ей руку до хруста, заставить снова кричать от боли, хотя это не сравнится с тем, что он делает обычно. — Объясни мне! Объясни мне, твою мать! — Я не намерен ничего объяснять. — Он устало выдыхает, глядя на ее пальцы, что вжались ему в кожу. — Зачем ты это делаешь? — Я не могу иначе. — Себастьян освобождается от ее хватки так легко, будто она не цеплялась до боли в суставах, будто не осталось на его локте красных следов-полумесяцев от ее ногтей. — Я не могу так больше! — Клэри едва не плачет, глядя ему в спину, едва не кричит, срывая голос, только бы хоть как-то до него достучаться. И он советует, просит, приказывает. Почти умоляет, оглянувшись через плечо: — А ты сделай то же самое. — Себастьян всего мгновение смотрит ей в глаза, но этого мгновения хватает, чтобы понять, как сильно он жалеет ее. — Отомсти мне, Кларисса. Сделай мне также больно, как я делаю тебе. — Он отворачивается, произносит уже тише. — Хотя я не уверен, что могу сравнивать это. Клэри не спит этой ночью. Она открывает рану и наблюдает за пульсацией сердца между ребрами. Она касается раны пальцами, обводит контур и кривится, когда плоть неприятно тянет. Она сжимает рукой кинжал, прижимает лезвие рядом с дырой в груди и чуть надавливает, выпуская струйку крови, что по обнаженному телу бежит вниз. Она кривится, шипит от боли, но не останавливается. Она так давно хотела, чтобы он почувствовал ее боль, ее отчаяние. Она вонзает кинжал в грудь и кричит, почти ждет, что кто-то ворвется в комнату, привлеченный шумом. Но выведенная на двери руна огнем горит, не выпускает лишних звуков, что приведут в комнату ненужных наблюдателей. Клэри вдавливает кинжал глубже, неосторожно, рывками, воет, цепляясь за раму зеркала, но не прекращает. Он сам предложил ей отомстить. Она едва не на костях оставляет зарубки, но острое лезвие свое дело делает. Клэри отбрасывает кинжал, окровавленной рукой зажимает рану, пытаясь восстановить дыхание. Голова от жара и боли кружится, а перед глазами стремительно темнеет, она почти сознание теряет, но остановиться еще не готова. Она запускает пальцы в рану, сжимает сердце в кулаке и вынимает, разглядывая под тусклым лунным светом то, что так долго ее выматывало. Она улыбается, когда сердце в ее кулаке лопается, когда кровь с пальцев капает на пол, лужицей собирается у ног, окрашивая кожу. Улыбается, когда по животу бежит сотня струек одновременно, но не отводит взгляда от своего отражения. Она склоняет голову вбок, касается мокрыми пальцами метки, рисуя поверх черных линий красные разводы: «Ты тоже это чувствовал?» Себастьян отзывается почти незамедлительно, так тихо-тихо: «А ты?» Клэри улыбается и смывает с себя кровь. Она клеит свежую повязку, хотя крови в этот раз не так много. Она ложится спать, готовая к тому, что утром Себастьян провернет то же самое. Она просыпается раньше него, идет в его комнату и тихо стучит. Себастьян ее впускает без лишних вопросов, позволяет войти. Позволяет осмотреть окровавленные простыни и кинжал у зеркала. Позволяет коснуться рукояти оружия и пальцами обвести выгравированную букву М. — Почему это нужно делать? — Она смотрит на его отражение. — Потому что иначе я не смогу. — Себастьян забирает у нее кинжал, мягко разжав девичьи пальцы. — Нельзя иначе. — Это не объяснение. — Потому что эта боль — смерть. Эта боль — спасение. Она и яд, и противоядие. Я один, но, кажется, и ты со мной в этой лодке. — Он кровью рисует узор по ее руке, очерчивает пальцами контур метки, оставляя кровавый развод. — Мне жаль, что это и тебя коснулось. Клэри кивает и обхватывает его лицо ладонями. Тянет его к себе, заставляя склониться, замирает, когда у них остается один воздух на двоих. Она смотрит в черные глаза и в них тонет, тонет, тонет без возможности выбраться. Остается только упасть на дно и там задыхаться. Остается только во тьме утонуть и научиться ею дышать. — Я буду терпеть это, Джонатан. Буду терпеть, пока тебе самому не надоест. — Он дергается, когда она называет имя. — Только не отталкивай меня. Только не оставляй меня снова. Она к его губам тянется в поцелуе. Она его к себе ближе тянет, почти виснет на его шее, только бы не дать отстраниться. Джонатан, или Себастьян ли, черт его знает, прижимает ее к своей груди, целует, не собираясь нарушать этот момент безумия. — Когда ты узнала, Кларисса? — Он отводит пряди волос от девичьего лица, изучая взглядом каждую линию, что уже с его душою сжилась, срослась так, что не вырвешь. — Когда ты назвал меня Клариссой Моргенштерн. Клэри улыбается и жмется к его груди ближе. Ей кажется, что вырезанное вечером сердце сейчас в груди бьется. Кажется, ударяется в ребра, обожженное меткой и соулмейтом рядом. Обожженное тем, что оно так долго ошибалось и искало не там, где нужно. — Забери меня отсюда. — Она утыкается лицом в его ключицу. — Забери туда, где нам будет место. Себастьян целует ее в лоб и обхватывает ее руками крепче. Так крепко, что, кажется, треснут ребра и позвоночник следом. Он держит ее в своих руках и надеется, что стук в груди вовсе не фантомный. Что он наконец отыскал лечение. Остальные находят лишь две пустующие комнаты. Находят две постели с окровавленными простынями. Жители Института находят зеркало, на котором кровью выведено, вычерчено, словно увековечено: Моргенштерны вновь воссоединились.