падать вниз.

             — Привет.              Он испуганно открывает глаза и смотрит по сторонам, и сначала — ничего не видно. Совсем. А после начинают проступать очертания незнакомца в темноте. Ему кажется, что он просто фантастически обдолбался, раз видит такое.              Также накрывает запоздалое понимание. Он ничего не чувствовал. Он проснулся и ничего не чувствовал. Ни боли, ни тоски, ни сжирающего одиночества. Пусто.              — А ты неразговорчивый, — незнакомец говорит голосом Кобейна, боже, ему реально крышу снесло что ли?              — Я… Что происходит? — голос не царапает глотку, как обычно после пьянок.              — Даже не знаю, как тебе помягче объяснить, пацан, — говорит Курт и закуривает с улыбкой.              Этот человек выглядит, как Кобейн, звучит, как Кобейн, и ведет себя также. Он не станет искать тут подвоха, потому что проще принять происходящее как есть.              — Как тебя зовут? Меня ты, наверное, знаешь.              — Густав. Лучше Пип.              Кобейн закатывает глаза и легко смеется; тоска на глубине зрачков, которую все детство видел Густав в интервью, исчезла, к слову.              — Слышал я твою песню, играла недавно. Мне очень лестно.              Густав краснеет и неловко чешет затылок, как провинившийся ребенок перед по-доброму журившей его матерью.              — Спасибо. А мы где? — Пип с любопытством озирается.              Из пустоты соткался пол под ногами, дубовый и крепкий. Поползли вверх стены, обрастающие светлыми досками и портретами известных личностей, замкнулись в купол потолка, с которого свисали теплые лампы.              — Честно? Не имею понятия, — Курт пожал плечами и проследовал к барной стойке, кинув Пипу пачку сигарет.              Густав достает одну и привычно закуривает, немного закашливаясь. Как давно он не курил настоящие сигареты? С дерьмовым табаком, с противным душком и прогорклым дымом? Очень, очень давно. Наверное, еще в школе, мама тогда страшно расстроилась… Мама.              — Отсюда нет выхода? — Пип садится рядом с Куртом и вежливо протягивает ему потрепанную пачку.              Краем глаза он видит дату изготовления на торце — март 1994. Его рука дрогнула. Курт заметил это и криво ухмыльнулся. Перед ними возникли из ниоткуда стаканы с виски и с грохотом ударились об лакированную столешницу.              Густав поднял глаза и поперхнулся вдохом.              — Нет, дорогой, выхода отсюда нет. Тебе разбавить колой, или ты сможешь выпить чистый? В мое время никто не разбавлял алкоголь разной дрянью, наверное, потому мы были здоровее, — ему улыбалось круглое веснушчатое лицо Дженис.              — Вы… вы… — он затянулся поглубже, не найдя, что сказать и уткнулся взглядом в столещницу.              Курт рассмеялся и едва не разлил алкоголь на собственные истертые джинсы.              Дженис громко и хрипло расхохоталась, браслеты на ее руках стукнулись друг об друга, когда они с Куртом отбили «пять».              — Господи, — утер слезы Кобейн, — я давненько уже не видел такой реакции. Обычно все кричат. А ты крепкий.              Курт одним махом опрокинул свой стакан, вновь засмолив. Дженис потянулась к его пачке и тоже прикурила от какой-то старенькой белой зажигалки. Сигареты точно навсегда застыли в привычном количестве для этой пачки и не иссякали — Густав видел — там как было штук пятнадцать, так и вовсе не убавилось.              — Так что происходит-то? Где мы? — он не оставлял попыток докопаться до правды, нерешительно глядя на свой виски.              — Никто не знает, чувак. Мы просто застряли здесь, и все с тем, — послышался справа красивый женский голос.              Пипу даже не нужно было поднимать голову, чтобы понять, кто к ним подсел.              — Привет, Эми. Тебе как всегда?              — Если можно, — она улыбнулась и поправила локон в прическе.              Бар постепенно наполнялся людьми, они подходили с разных сторон и здоровались друг с другом, Дженис наливала им так быстро, словно у нее были бесконечные запасы алкоголя. Пипу все казалось очередным навеянным препаратами трипом. Но он был хотя бы… спокойным.              Тут было так спокойно, как ему никогда не было. Светло и уютно, эти люди, даже ненавидящие друг друга при жизни, словно оставили все тревоги там, за порогом. После смерти не оставалось места конфликтам, они все были в одной лодке.              Когда к нему подошли познакомиться Леннон с Хариссоном, Густав вовсе перестал пытаться как-то выяснить, что происходит. Он просто смотрел на бесконечный поток музыкантов, великих музыкантов, которые были для него недостижимыми иконами со старых пластинок и чувствовал одно — спокойно. Никто из них ничего не просил, им ничего не было нужно от него, он был… свободен.              — Нравится? Мне тоже понравилось в свое время, — подал голос Курт, так и не отсевший от него.              — А теперь надоело? — Пип обернулся на кумира и с наивным детским любопытством заглянул в глаза.              — Нет. Я бы остался тут навсегда. Хочешь подышать воздухом?              Густав радостно закивал, вскочив вслед за Кобейном. Они с легкостью прошли сквозь толпу, которая просто не могла бы поместиться в таком маленьком баре.              Улица пахла сыростью асфальта после дождя, а луна светила неимоверно ярко. По пустой дороге не проезжало ни единой машины, и кроме здания старенького бара, подозрительно похожего на смесь CBGB и какого-то новомодного клуба, ни одного дома больше не было. Только бескрайние поля.              Курт курил, запрокидывая голову и пуская дым кольцами.              — Ты ничего не слышал о моей семье?              — Оу… — Пип смутился и ненадолго замолчал. — В новостях мелькало, что Кортни опять с кем-то скандалит.              Лицо Кобейна озарила теплая улыбка и он весело хмыкнул.              — Это в ее духе. Боевая.              — Не то слово, — Густав невольно улыбнулся. — Фрэнсис занимается искусством, то гитара, то модель, то мольберт. Она… ваша копия. Видел ее на мероприятиях.              — Я знаю, — в голосе Курта впервые за весь вечер промелькнула такая знакомая грусть.              Они снова замолчали, глядя в небо. Пип нащупал мобильник в кармане. Он не работал.              — Выкинь. Бесполезная хреновина здесь.              Густав пожал плечами и кинул телефон на дорогу. Он распался на три части: батарея, экран, крышка. Из приоткрытой двери бара послышалась какая-то знакомая песня.              — О, что-то новое. Значит, скоро еще придут, — Курт покачал головой.              — В смысле?              Пип наконец-то распознал в мелодии «save me»от ненавистного Джасея.              — В прямом, Гас. В прямом.              Повисло молчание. Не то, которое хотелось бы нарушить. Тишина, которую делят с друзьями, с настоящими друзьями. Та тишина, которую Пип уже и не помнил.              — Я ведь умер, да? — спросил Густав, набравшись смелости.              Курт молча кивнул, не отрывая взгляда голубых глаз от дороги.              — Я даже не понял, как… Я ничего не помню. Я спал, а потом… Потом я здесь. Как это — умирать?              Курт улыбнулся своим мыслям, потушил окурок мыском старого кеда и пошел обратно в бар. Обернулся у самого порога и сказал с тоскливой усмешкой:              — Умирать? Умирать — это как падать вниз. Отдыхай, Гас. Теперь все наконец-то будет хорошо.