Lovesick for Mina. Я так болен

On Mina, obscener Thoughts obsess my days Oh Mina, obscener Thoughts possess me That I must now obey

      Я стою на балконе и смотрю вдаль, мой потерянный взгляд блуждает где-то за вершинами Карпат, за мрачными маленькими деревеньками и дремучими лесами. Но он никогда не достигнет того, чего желает. Но не увидеть мне серых мостовых, на которые опускается ночной туман, не заглянуть в окошко, за которым нежная рука гасит свет лампы, поправляет светлые кудри. Ее тело, спрятанное за плотной ночной сорочкой, опускается на кровать рядом с ненавистным мне и ей чужеземцем… Она – часть моего мира, он – чужд, хотя и пробыл здесь довольно долго. Мои стены не сломили его, признаю, напротив, придали каплю безумия и невероятной решимости. Хотя… сам я, увы, не слишком заботился о том, чтобы сломать его. Не знал, что надо об этом заботиться.       Когда я, оказавшись в мрачном и сыром Лондоне, увидел это создание рядом с рыжей прелестницей Люси, что-то во мне заставило почувствовать себя живым, на миг показалось, будто снова по жилам бежит кровь, что быстрые удары сердца, как судорога, сотрясают мое ледяное тело. Ее закрытое синее платье, ее золотистые волосы, ее тихий, низкий голос… все это проникло в мое сознание, поселилось в нем. Она каждый день, будто призрак, стоит рядом…я чувствую ее запах, вспоминаю вкус ее крови, которой довелось мне испить лишь единожды. Она шепчет мне на непонятном языке, и в те секунды я как в бреду. Я чувствую себя больным. Я болен Миной. И излечить меня с каждой секундой этого мучения вдали от нее проведенной, все труднее.       Я вспоминаю тот момент, который не могу себе простить. Когда ночь спустилась на город, живущий под дождевыми облаками, и последние лучи солнца являлись лишь иллюзией где-то на западе, я стоял на ее балконе, прильнул ладонями к стеклу. Дождь уже начал накрапывать, словно слезами орошая и без того тонувший в унылости и печали город. Она видела меня. Стояла перед дверью в нерешительности, прижав к груди руки. Эти огромные синие глаза, в которых кроме неподдельного испуга я видел что-то еще, какую-то жажду, смотрели на меня в упор.       - Впусти… - шептал я сквозь тонкую грань стекла. – Прошу тебя. Мина. Вряд ли она слышала. Стаей громких сверкающих птиц налетели молнии, дикий грохот грома. В нем тонул мой обреченный шепот, яркие вспышки сделали мое лицо посмертной маской вечной обреченности.       Тихо, робко, она приблизилась к двери. Приложила свою ладошку к стеклу там, где была моя ладонь. Я чувствовал ее тепло. И оно было иным, нежели в те минуты, когда я пил ее кровь. Тепло ее бодрствования прельщало больше. Манил этот жаждуще-испуганный взгляд.       - Мина… - я подался вперед, ожидая, что она повернет ручку. Я был готов войти, чтобы получить ее навсегда, навеки веков и даже дольше.       Но она медлила. Теперь мне кажется, что именно в те мгновения, когда ливень хлестал меня нещадно, а через тонкое стекло я чувствовал тепло той, кого желал с безудержной страстью, я заболел. Ее запахом, ее образом, ее дыханием. Заболел Миной. Тогда уже Миной Харкер. Именно тогда она резко задвинула штору и метнулась к двери, в которую вошел высокий седой Джон, пленник моего замка, которого я не убил, хотя возможность такая была. Я все еще стоял, прильнул к двери, желая хоть на миг приблизиться к причине своей болезни, услышать, как бьется ее сердце, как она говорит что-то, даже пускай своему мужу. Но ее рука, единственное, что мой усталый взор смог уловить через плотную штору, выключила маленький светильник, и комната погрузилась во мрак. Мне стало легче. Ненамного легче…       Мина… Я жертва твоих чар и той мертвой ночи, из глубины которой похоронным звоном звучат тонкие трели капель об брусчатку, мощным звуком сурового органа разрывается она громом, который все еще здесь, хотя дикая пляска молний ушла, оставив непроглядную темноту, в которой даже слабые мерцания в окнах больше походили на провалы глаз готовящихся к казни безумцев.       В те часы перед рассветом, когда ночь особенно темна, я не мог уснуть, родная земля не дарила покоя.       - Мина… - неслышно шептали летучие мыши под сводом моего здешнего обиталища. Врывающийся сквозь приоткрытое окно наверху ветер бился о стены и мебель, словно в агонии, и кричал: - Мина!!!       Она была везде, хотя ее нигде не было. Мина. Я так болен тобой.       Даже оказавшись в своем замке, я видел ее отражение в пустых зеркалах. Словно невинная чистая принцесса, коронованная сапфирами и изумрудами, она смотрела на меня полными ужаса и жажды глазами, касалась ладошкой внутренней стороны зеркала. Шептала, и легкая улыбка трогала ее бледные губы. В эти минуты моя болезнь обострялась до предела. Я мог упасть на пол и лежать так часами, пока рассветное солнце не заставит меня подняться. Забыть на миг про свою болезнь.       Я не чувствую голода. Я всегда спокоен. Это начинает меня пугать.       Я не один. Осанка Вероны, невинность Алиры, юность Маришки... Они здесь, не оставили меня. Вечные невесты, прекрасные богини, вошедшие в бесконечность и делящие ее со мной столько лет. Их глаза, обеспокоенные, но все равно ледяные, следят за мной. Их руки, которые не дарят тепла, несут меня в мою опочивальню. Силуэты скользят по стенам, не в силах понять, что со мной случилось.       Не раз глядя на них – на стройную и высокую длинноволосую Верону, с лицом аристократки благородных кровей, «жемчужину Флоренции», чей голос был сродни голосу сирены, на кудрявую Маришку с золотым блеском голубых глаз, маленькую девочку, которой так хотелось танцевать, но вокруг была только война и боль, на Алиру, которая пленила меня своей простотой и мягкостью, но в глазах которой пряталась жестокость и гнев - я вспоминал то, что было. И каким был я.       Они, мои богини, прекрасны. И каждая имеет свой груз, отягощающий тонкие плечи или лежащий где-то подле сердца. Именно поэтому они мои. Я не могу их оставить.       - Где ты был? – спросила по-детски наивно Маришка, мелькнув рядом со мной подолом золотистого платья.       - Охотился, - отвечаю я устало, понимая, что моя ложь тут же будет замечена. Не только из-за того, что хорошо известны ей мои повадки. Я не выглядел сытым охотником. Я, как мне казалось, не похожу на охотника вовсе.       Маришка внимательно посмотрела на меня. Сотканная из золота и боли, она казалась мне потерянным ребенком.       - Охотился, - повторил я.       Бесшумно, как тень, она исчезла. Ветер разнес по залу моего замка запах свежей крови. Алира и Верона были на охоте и весьма преуспели.       Я скрылся на балконе и закрыл дверь. Конечно, ни одну из вечных богинь это не остановит. Но я вновь устремляю взгляд туда, где постоянно идет дождь, где живет мерзкая тварь, заразившая меня.       Не раз Верона подносила к моим губам кубок с кровью. И не раз я отказывался. Не этой крови хочу испить. Жажда, которая растет и пожирает меня изнутри. Жажда, как во взгляде, прикованном ко мне. Жажда, заразившая меня, и ставшая болезнью.       Нет, она не такая, как кажется. Подобных ей не пускают в Рай, величайшая ведьма, способная околдовать бессмертного и бесчувственного. С насмешкой отдавшая предпочтение седому юнцу, познавшему все в объятьях моих невест! Не иначе, как богиня любви, она пленяет, дарит наслаждение лишь как плату за невероятные муки. Чиста, словно весталка, ровно как и ее помыслы. Непреклонна, будто сделана из мрамора. Мина забрала мою душу из Ада и держит при себе, насмехаясь и играя.       Я громко взвыл и упал руками на перила. Подобно Парису, впервые встретившему Елену, я осознаю, что это начало трагедии. Трагедии длиною в вечность.       На миг я представил, что бы со мной было, прикоснись я хоть на секунду к ней. Коснись я ее сладких губ и ощути я ее дыхание на своей ледяной коже… Я бы забрал ее, несомненно. Я болен. Она – панацея.       Ворвавшись в дом, разрушая все вокруг, лишая ее последнего прибежища, я бы забрал ее навсегда.       Вместе с невестами, она предстала бы моей возлюбленной, к ногам которой я готов бросить все сокровища мира.       Сейчас, когда близился рассвет и тени обволакивали меня, я слышал ее шаги, шепот. Я был безумен. Меня терзал стыд перед богинями вечности, чьи холодные глаза смотрят на меня с высоты окон, близких скал, сквозь тонкие щели закрытой двери. Чувствовал, как черные, будто смола, глаза Алиры, сидящей на подоконнике, касаются моей спины. Как Маришка, разместившись на выступе скалы рядом с замком, бросает золотистые искры взгляда на мое измученное лицо. Верона, по праву старшей хозяйки, ровно, сложив руки на груди, стоит за моей спиной, в зале, ожидая моего появления, прекрасно видя всю мою никчемность фиалковыми глазами, в которых горит ледяной огонь.       Я встал, вылез на перила и поднял лицо вверх, к слепому мраку карпатской ночи. Потом перевел взгляд на свои костлявые пальцы, зажмурился. Я не плакал, нет. Во мне возрастал гнев, штормовыми волнами накрывая разум. Стоя на краю пропасти, я снова осмотрел моих невест, которые не видели потребности быть незамеченными.       - Я болен Миной, - произнес я, раскинув руки. – Я неизлечимо болен ею!       Это было не падение. Это был прыжок. Я прыгал в мягкую бездну ночи, зная, что меня встретят холодные воды горной реки. Но нет.       Я, огромная летучая мышь, вырываюсь из этого тягучего мрака, разрезая черные небеса. И за мной тут же устремляются ввысь еще три мыши, чуть поменьше.       - Я вернусь к тебе, Мина, - мой голос громовыми раскатами упал на горы и башни замка. – Ведь я так болен и только ты можешь меня излечить…       Три мыши летят поодаль, но, что-то негромко пропищав, исчезают. Они меня найдут.       Мне нужно охотиться, думаю я, набирая скорость, а после пытаясь приземлиться как можно ближе к крайнему дому лесной деревеньки, где живет вдова со своей юной дочкой.       Слабым я не смогу забрать свое лекарство… А оно мне нужно... Ведь я так болен.