Я говорю!

— Я знал, что ты согласишься, Танечка, и поэтому… — Н-нет. Ещё раз. Она говорит это ещё раз: неуверенно, спешно, полугромко, не вполне осознавая собственную речь, но говорит. Внятно и почти чётко. Выверенное и существующее слово. Нет. — Нет. — Что? — То. Господи, слова! Слова, слова! У Татьяны Восьмиглазовой аж дух перехватывает от самой себя — до того она прекрасна и полноценна. Как так у неё получилось? Как она сумела? Не Юра ли… Нужно бросить что-нибудь ещё, пока у Ричарда такое глупое удивлённое лицо. — Я з-за тебя не пойду. — Не пойдёшь за меня? — Нет. Таня едва сдерживает улыбку, едва не смеётся прямо остолбеневшему Сапогову в очки. Он стоит на колене с дурацким кольцом и не смеет пошевелиться. Проходит пара долгих секунд, и тишину разрезает торопливый цокот Таниных каблуков. Она уходит прочь — спешит в спальню. — Таня!.. Таня, постой… Может быть, я ослышался… — Уб-б-бери кольцо, нет. — Что? Что ты говоришь?! — Я говорю! — радостно восклицает Татьяна, с издёвкой глядя на Ричарда. В эту минуту он выглядит совсем по-идиотски. — Уже не д-дурочка, да? Не твоя дур-рочка? Слово за словом, звук за звуком. Не дожидаясь, пока Сапогов ответит, она вихрем подлетает к своему шкафу, битком набитому заграничными «шмотками», и с широкой улыбкой принимается скидывать их на кровать. Восхитительная, любимая, исцелённая. Она говорит! Нет сомнений в том, что эти чёртовы русские слова, так легко и свободно вылетающие из непослушного рта — Юриных рук дело… Или, не только… Не только рук, возможно, но Юрочка! Юрочка ей помог. Нет сомнений! А она его, ещё спящего, бросила, испугавшись, убежала обратно к бруклинской гадюке! Что подумает Журналист, проснувшись? Что он там подумает, совсем один? Расстроится, а сам ведь как ребёнок! Нужно торопиться, нужно собираться, нужно быстрее, быстрее обратно, пока он не принялся надумывать!.. Они вместе потом надо всем подумают. Исцелена — она говорит! — Что ты творишь, Татьяна? Грозный и недоумевающий голос мгновенно перебивает поток её мыслей. Дверца шкафа с хлопком бьётся, и Таня, вскрикнув, едва успевает убрать руку. — Ты с-с-с-умасшедшйо?.. — Я? Нет, — отвечает Ричард спокойно, почти вкрадчиво. Он говорил в таком же тоне вчера, прежде чем ударить её, и оттого Таня невольно настораживается, внутренне готовясь дать отпор. — А вот ты, кажется, yes. Что за «не пойду»? Куда ты собралась? — Хистайо внумуш… — И где была эту ночь? — Нохимфмы… Нет, нет, нет, опять фонемы поплыли. Перекрывший шкаф Сапогов молча шевелит желваками, давя на Татьяну и взглядом, и телом, и она чувствует, как едва-едва упорядоченные слова снова расквашиваются и разбегаются в стороны. Нельзя. Нельзя. — Ибуду… Я… Я была… Я у была… Если Таня перестанет говорить, она не сможет убежать. Ричард подходит ближе. Ю-ра. Ю-ра. Ю-ра. — Ю-ра… — тихо вторит она мыслям. — Что? Who is Юра? — Юра. — Послушай меня carefully… — уже воркуя, произносит Сапогов, мягко сжимая задумавшейся Тане локоть. — Давай сядем и поговорим, как в старые-добрые, м?.. Татьяна встречается с ним глазами: там темень. Нет, она не будет говорить как в старые добрые. У неё уже есть свои новые добрые. Она вырывает руку из цепких пальцев Ричарда и, уставившись прямо на него, злобно говорит: — Я ухожу от тебя. Ты… Слово бы, слово бы, слово бы. — Ты шкура, Ричи. — Как ты смеешь? — Шку-ра. — Such a stupid bi… — загорается гневом Сапогов, занося пощёчину, но Танечка — нескладная «дылда» Восьмиглазова — оказывается быстрее. Удар! Глухой. Коленка Татьяны прилетает ему прямо в пах, и Ричард, надувшись и покраснев, по-рыбьи выпучивает глаза и весь сжимается в комок. Проходит мелкая секунда, и он валится на пол, прямо на костлявые колени. Пытается отдышаться и не может, почти дрожащий от боли. Из его шуршащего рта вяло и зло доносится какое-то ругательство, но Танечка уже ничего не слышит и не видит. Спешно покидав всё вытащенное, нужное и ненужное, в до поры припрятанный чемоданчик, она брезгливо обходит Сапогова и убегает в прихожую. По пути повторяет, страшно боясь забыть: «Ю-ра», «н-нет», «исцел-лена», «не пойду», «Ю-ра», «Ю-роч-ка», «люби-ма». «Ухо-жу».

***

Она бежит, чуть не захлёбываясь в собственном счастье, а мысли лихорадочно носятся и вертятся туда-сюда. Всё просто и ясно, как осенний чистый день, — чтобы тебя по-настоящему поняли словесно, нужно, чтобы поняли внутренне. Ричард по-своему понимал Таню и едва слышал её, а сказанное трактовал как хотел. Иметь подружку с калечной речью оказалось дьявольски удобно, ибо — кому она пожалуется? И ведь почти, почти убедил, собака такая, что всё так и останется, что никто и не поймёт её больше, что «никому-то ты такая бормотушка не нужна». Но Юра понял её изнутри — буквально — понял не сразу, но жутко искренне, и теперь она говорит ясно и свободно, говорит то, что имеет в виду, а не то, что хочет слышать кто-нибудь другой. Её слово имеет значение; оно цельное и настоящее, как хорошие итальянские туфли. Оно общепонятно, и пусть кто посмеет не разобрать смысла! — Таня?.. Ещё небритый и взъерошенный, Юра стоит на пороге своей квартиры в одних мешковатых семейниках и в нерешительности поправляет очки. Он проснулся полчаса назад в пустой кровати и потом долго-долго сидел, прижимая к носу холодное одеяло. Запах её искал, удерживал, чуть не воя от тоски; в голове всё крутилось: «Ушла. Очнулась, испугалась и обратно ушла. Конечно, как же ей было не уйти?». Удручённый, Юра толком не знал, что ему думать и делать, пока тревожный звонок в дверь сам не выудил его из горькой задумчивости. Теперь они стоят, друг напротив друга, и молчат. Таня молчит с хорошеньким розовым чемоданчиком, из которого бесцеремонно свисает наспех скинутая кофточка; Журналист молчит ни с чем — без микрофона он стоит перед ней почти голый. Молчание прерывает Таня: — Я вернулась. Не плывут звуки, рядком стоят, как положено. Чуть раскрыв рот, Юра осторожно подаётся вперёд, как бы проверяя, не послышалось ли ему, а затем приглушённо повторяет: — Вернулась. — Да, в-вернулась к тебе. Смотри. — Перебирая в голове каждое слово, она с мягкой улыбкой приподнимает чемоданчик. — Соб-брала. — Таня, а как ты… — Прости меня, Юр. — За что? Над ними чуть нависает тягучая пауза, и Журналист, вдруг забоявшись, что Таня вот-вот исчезнет и он снова проснётся один, торопливо пускает её в квартиру. — Глупости не говори, а заходи, пожалуйста, солнце, не стой в тамбуре, — говорит он, поглаживая её по спине и закрывая дверь. — Дует… Ты мне расскажешь, что случилось, или лучше не будем? — Я расскажу. — Я хорошо понимаю тебя уже. — Знаю, Юрочка. — Давай чемодан свой… Тяжеленный. Чай, кофе — облагородствуем?..