тебе москва, мне тоска

люди иногда рождаются в рубашках. сережа есенин родился в пакете для трупа. в черном и непрозрачном, из вонючего пластика, который забивается под кожу своими грубыми, горькими гранулами. люди рождаются в роддомах, среди суровых медсестер с дюжими руками. сережа есенин родился в поле ржи, среди собак с шершавыми проспиртованными языками. люди рождаются. сережу в этот мир вытолкнули. сережа есенин родился в провинции и ярлык не сползает с его белой столичной кожи даже спустя год после переезда. всем москва, сереже тоска. потому что москва сережу не любит. москва любит экстази, молоденьких студенточек филфака, у которых острые детские коленки и недетские острые ухмылки, нарисованные дешевой помадой из массмаркета. москва любит бедных и глупых, любит выебоны и дешевые понты. москва любит насилие и омоновцев. москва любит ложь. москва любит асфальт, бетон, и ржавые кости арматурин. это все не про сережу. москва не россия. москва — местное, хуево написанное фэнтези. истончившееся от смога небо противно натягивалось на острых шпилях собора, пока он ждал галю. галя опаздывала. на противоположной стороне улицы стоял человек с плакатом. на плакате красными буквами вывели «протест!». концептуальненько; до тех пор, пока не подъезжает сине-белая, знакомая всем добропорядочным гражданам машинка. машинка трусливо крадется, пряча под капотом искусственных лошадок. на нее порыкивает сидящая за рулем псина, замаскированная в человека. сережа возмущенно смотрит на небо — бог, какого черта? это же происходит у тебя под носом. на несанкционированные действия легавых подтягиваются неравнодушные (в отличие от бога) прохожие. через три минуты приезжают еще менты и разгоняют толпу. сережа наблюдает сочувственно. находит в кармане прогорклый мятный орбит. закидывает все, что есть — четыре подушечки. скорлупки трескаются об зубы, на языке растворяются сладким, свежим известняком. через пятнадцать минут прибегает бениславская в растрепанных чувствах и волосах. говорит ему «привет», рассеянная какая-то, смурная. кое-как намотанный на шею шарф болтается, концами елозя по груди. — ты чего? — сереж, тебя в публикации подвинули. — что?.. галя протягивает шоколадку. в утешение, видимо. сережа с глупым видом разглядывает обертку с коровами и пандами. жует мятный орбит без сахара. подвисает. — на следующий месяц. — почему? — сказали, что нашли кого-то, кто лучше подходит по тематике выпуска. новаторство и все такое. какой-то… маяковский. — и что он пишет? они не сказали? — тебе не понравится. — объективно — да, ведь этот человек меня подсидел. — я нашла его паблик в вк. безвкусица — паблик называется на маяк. есенин вчитывается — конечно, ему не нравится. зыркает на аватарку автора. зыркает на стихи — расчлененные на отдельные слова строчки, располовиненные, окровавленные, ампутированные. неловко корчащиеся, неловко копошащиеся и пытающиеся собрать свои внутренности. сережа строчит гневный комментарий онемевшими от мороза пальцами:

автору следовало назвать свой паблик «претенциозное убожество».

— и это он продает? убью его, — хрипло говорит, сунув телефон в карман и совсем не чувствуя удовлетворения от противно-детской выходки, которую сейчас сделал. у выходки был вкус прогорклого мятного орбита и кислого, загазированного воздуха. — глотку ему перережь, — безразлично пожала плечами галя. — но гонорар тебе выплатят. — ладно. половина твоя. — что? нет, сережа, я… — ты носилась по всем офисам местных журналов, чтобы пристроить мои стишки. ты заслуживаешь больше, чем эти несчастные несколько тысяч. — спасибо, — смущенно выдавила она. раскраснелась. ей шло.

~~~

володя нервически трет пальцы и в очередной раз обдирает заусенец. — может, вы все-таки переставите меня на следующий месяц? неудобно как-то получается. — успокойтесь, голубчик, — советовал редактор. — есенин не сахарный, переживет. тем более, гонорар мы ему все равно заплатим, так что… володю внутренне передернуло — какой он ему голубчик? разве похож он на голубчика? но промолчал — деньги нужны были, а сил и времени на ругань не было. потом вылетел на улицу, красный и злой, с заветными целковыми во внутреннем кармане пальто. по ободранному пальцу струилась кровь. хлебников караулил у входа. — жив? — жив. — ну и пошли отсюда. уходят — по узкой улице, инстинктивно сутуля плечи. чтобы лишний раз не смотрели. у володи пальто цвета селедочной чешуи. у велимира губы потемнели до цвета заветренного сервелата. ветер нагло забирается под кожу. мокро и холодно. солнышко совсем не похоже на солнышко из советских мультфильмов — оно лысое, белое и совсем не улыбчивое. в общем-то, от него только название. в общем-то, в москве от осени только название. в вк приходит уведомление — сергей есенин вступил в сообщество «на маяк». — блять. автору следовало назвать свой паблик «претенциозное убожество». ай. неприятно укололо, как будто укол обезболивающего у дантиста.

комментатору следовало бы не быть такой завистливой сукой.

володя зачем-то заходит на его страницу, внутренне себя подпинывая: нахуя? да хуй знает, нахуя. хочется. с фотографий улыбался худощавый кудластый парень его лет. яркие волосы светились, и даже через зернистые пиксели старенького самсунга было видно, что наощупь они очень мягкие. даже через зернистые пиксели старого самсунга были видны все эти его жеманные, деревенские замашки. у сергея есенина было лицо провинциала и паблик колхозникъ. володя жмет на подписаться.

~~~

высокий: поверх голов надменно, отстраненно глядит, неулыбчивый, с угрюмой морщинкой меж, кажется, постоянно суровых бровей. нежно покрасневшие ушные раковины. нежные виски. нежные губы. сережа залюбовался бы, если бы не был так зол и настроен вызвать его на дуэль. у локтя маяковского трется брик — низенькая даже в своих аккуратных туфельках по моде 20-х. светлое платье в цветочек, бежевый кардиган широкой вязки. безвкусица. красавица. маяковский — безвкусица. маяковский — серый свитер и красные уши. почти авангардный плакат. лозунга только не хватает: «не дадим поэтам-романтикам выражать себя!». «никому не дадим выражать себя!». «я художник, а вот вы все мудаки!». за сережины локти с двух сторон цепляются галя и толя, а он любуется смотрит и надеется, что его не заметят. хитро улыбается, сдувает со лба непослушные волосы. в этом полуподвале жарко и пахнет старыми книгами, выпивкой и острым сигаретным дымом. есенину нравится. чьи-то мудреные цыганские сигареты с гвоздикой. густой чай с сахаром. перетянутые кроссовочными шнурками ноги. сережа смотрит на маяковского уже минуту и не моргает. — только не бей его, — шепчет заметивший это мариенгоф. — по лицу или в принципе? — ухмыляется. галя шипит, дергает его за руку. — не вздумай! а то что?.. ну чисто практически? максимум, ему тоже разобьют лицо. — по-моему, он заслужил хотя бы разбитый нос. он недостоин профессии! иуда несчастный. мариенгоф цепляется за его плечо: не рыпайся и не лезь. есенин дышит. просто дышит. и не лезет. в груди потихоньку сдувается горячее, густое и наваристое, как борщ, чувство гнева. оно схлопывается в ледяную маленькую сверхновую ярости и засасывает туда все, что у сережи есть внутри. сережа терпит. молчит. а потом свистит в самый разгар маяковского выступления. громко, по-деревенски бесстыдно, звонко, так, что у всех немного закладывает уши. галя шепчет «дурак». толя просит перестать. а маяковский со сцены улыбается и продолжает читать свои рулады-скороговорки. — ты кастрат, тише воды, ниже зад, пережёванный чужой базар не выдавай за мысли. это корм для медвежат. пресный местный гладкий шарм обтекает не спеша колких, пугливых ежат, я пишу не для зоопарка, я пишу лишь для себя. шаг в сторону — шовинист, деньги — здорово, поделись, строчку спиздил — заебись, шиш — в горло вам, приколись. не гонюсь за мнимым хайпом, похуй все ваши пути, не хочу быть знаменитым, потому что знаменит. в будке душно: вот мой пот, слюни, запах, всё в метро, остальные все читают оттого лишь, что есть рот. как будто с еще большим воодушевлением. и его серый свитер режет глаз. сереже его стихи не нравятся. сережа в них себя совсем не находит. сереже обидно, что из-за какого-то придурка, пишущего невнятными строчками по слову, сместили его публикацию. лицо у маяковского бледное, с шершавой, негладкой кожей. губы, налившиеся от ветра и холода нежно-малиновым, шевелятся, что-то из себя выплевывая, но глаза у него не двигаются — смотрит на есенина. боится новой выходки? не боится новой выходки? чего он хочет? чего он смотрит? чего ему надо? сережа по старой привычке кусает губы. детски хмурится — непривычно так сводить брови ему, вечно улыбающемуся, светлому, солнечному. сводит брови и молит про себя: не смотри на меня. не. смотри. а маяковскому, видимо, плевать на просьбы — так и пялится до конца выступления. есенин приходит в компании мариенгофа и какой-то незнакомой девушки с темными дугами четко очерченных бровей. у него холодного золота кудри, тонкие пальцы и совершенно безвкусная рубашка — белая в мелкий алый горошек. на нем виснет эта девушка, виснет мариенгоф, а он ухмыляется, задирает подбородок и выглядит донельзя самодовольным. щеки белые, румянец на них — свекольные румяна барынь. ресницы густые и светло-русые, колют сигаретный воздух в комнате. есенин к нему не подходит, не заговаривает, и вообще как-то слишком навязчиво игнорирует, то и дело цепляя глазами откуда-то сбоку. володя ему подыгрывает: делает вид, что не замечает, переговаривается с хлебниковым и ковыряет заусенец на большом пальце. как под дулом пистолета приходится вставать и идти на сцену. и все идет нормально. ну, настолько, насколько может — володя читает «утро», «кофту фата» и «нате!». и вот на последнем-то стихотворении есенин будто очухивается: с в и с т и т. так мальчишески, так громко, резко, нервно, так некультурно и бестактно. его дергает толя и он замолкает, смотрит володе в глаза. и на лицо сама собой ползет самая сволочная из всех улыбок. как только удается не засмеяться — маяковский не знает. с трудом. с огромным, мать его, трудом, но получается. он дочитывает, уходит. есенин выступает предпоследним. — я не вижу в этом дне ни капли ярких красок. поскорей бы умереть, ведь я живу напрасно. на вкус володи это было депрессивно и зелено, почти сыро., а есенин на него показательно не смотрел. щурился от света, маленький и щуплый в своей белой рубашке в мелкий красный горошек, руки сжимал и читал: звучно, громко и с надрывом. очаровательно., а потом, внезапно, с наплывом, и остро, и горько, и желчно, и зло-зло-зло: — рифмы, блять. нахуй рифмы. нахуй ритм и геометрию строчек. поэзии не нужно ужимок, ей не нужно ни запятых, ни точек. рифмы, блять. похуй рифмы. похуй смыслы и символы похуй. никаких размеров, ни капли темпа. только чувства. только горечь. рифмы, блять. правда, рифмы? вы пытаетесь заточить боль в буквы., а ей тесно. а ей там пусто. понатыкайте многоточий, поддайте драмы. страдальцы. тупые овцы. дегенераты. он писал слишком честно. слишком лично. слишком до боли знакомо. володе расхотелось смеяться. володе расхотелось дослушивать. захотелось только убежать уйти. после чтений люди вытекают в переулок по одному, шмыгая пьяными носами и грея мгновенно замерзающие руки. есенин где-то потерял свою совесть и друзей — цепляет маяковского за плечи и дергает назад. маяковский тоже неместный, но как-то непонятно сливающийся с городом по цвету. несмотря на красный шарф и бордовые от обветренности щеки, он совсем неяркий. сплошной монохром. с (к)ука. монолит облитого дождем гранита. бетона. мрамора. каменюга. сухарь. истукан. — здравствуй. — здравствуй, — ветром зимним по волосам. — зачем ты пришел? есенин улыбается светло, как алкоголики. зыркает. — чтобы убить тебя. ветер пронзительно свистит, залетая в переулок. фью-у-у-ть. маяковский на столь претенциозное заявление щурится, хмыкает, лезет в карман за пачкой сигарет. — а как же «не убий»? — это для верующих. маяк одобрительно хмыкает. — так и знал, что ты умнее. — верить в бога теперь показатель глупости? — верить в бога теперь показатель инфантильности. всегда проще… — не надо затягивать эту песню. сто раз слышал: всегда проще списать свои ошибки на высшую силу, всегда проще сказать, что пути господни неисповедимы, бла-бла-бла. володя варварски откусывает фильтр у сигареты и высыпает табак в ладонь. володя выуживает из кармана коробочку с папиросной бумагой и достает тоненький листочек. мраморный, цвета старушечьих варикозных ног. перекладывает табак в бумагу. облизывает краешек, сворачивает — плотно и хрупко, постукивает об ладонь. закуривает. — именно. есенин зыркает. нагло. хлестко. зыркает. глаза — синие, злючие, горючие, расплавленная ртуть, струятся из-под ржаной челки. — верить — не значит сдаваться и притворяться, что ты бессилен. маяк молчит. затягивается — до боли в щеках, глубоко, так, чтобы до дна. до самых дальних альвеол, до каждого пузырька цэодва, до каждого капиллярчика. губы — кусает, до наждака. прогрызает, как будто не наелся своими общажными дошираками. как будто решил отойти от вегетарианства в сторону каннибализма. кожа — серая, холодная, гладкая. ни единой эмоции. спокоен, как пульс покойника. не дышит, кажется. только курит. взатяг, чтобы стопроцентно не дожить до счастливой российской старости и пенсии в восемь тысяч. — а что тогда это значит? пассивно. бессильно. агрессивно. сережа улыбается — светло, как алкоголики. — что всегда есть надежда. тихо. шуршит ноябрь. ободранные ладони кленовых листов мело по улице, разметывая по подбордюрьям. пахло осенью и морем. — как ты решил меня убивать? — болезненно. есенин зыркает исподлобным, сине и остро. в свете фонарей кожа у него желтая, как у проституток на картинах импрессионистов. желтая, как охра и цирроз, желтая, как березовые хрупкие листья. желтая, как эмалированные кастрюли и заживающие синяки. белки глаз у него по-детски светлые, белые, яркие., а сами глаза прозрачные, больные. глаза разочарованного городом деревенского, глаза расстроенного ребенка. — ты подсидел меня в публикации. — прости. — что мне с твоего прости? — что тебе с этой занюханной публикации? — не тебе решать, важно ли это. володя злится. сигарету роняет на асфальт — оранжевым в темноте светится и тухнет, рассыпая искры и тонкий пепел. — я извинился. чего еще ты хочешь? на колени встать? есенин смотрит со своих метра шестидесяти, как будто свысока. кусает губу — дрянь. дело дрянь и он сам дрянь, потому что не по-людски это — так себя вести. так выглядеть. так разговаривать. раздражает. раздражают все строчки его сырых, пропахших хлебом и солью стихов, раздражают его глупые фотографии и родинка на левой щеке. человек человеку бог. — позёр. — зло говорит сережа. — не понял. хмыкает. — я засвистел, а ты будто этого и ждал. — засвистел ты, а позёр — я? сережа на секундочку подвисает. не урыл, а закопал. за спиной стучат тонкие каблучки. — а что тут происходит? — глубокий, охриплый голосок. есенин оборачивается, на ходу переобуваясь в само обаяние. — лиля! а я тебя ждал…

~~~

в сообществе колхозникъ одна новая публикация юность — это наводить объектив на твой тонкий нос, ты не смотришь. ты палишь вдаль. я считаю, что жизнь сложна, у тебя же вечно всё невсерьёз. это понравилось лиличке брик, велимиру хлебникову, давиду бурлюку и еще 428

~~~

володя потихоньку булькает носом от злости, как перекипевшая кастрюля с молоком. еще чуть-чуть и у него череп вскроется и через край польется густая розовая пена перебродившего бешенства. хлебников боится слово сказать и сидит на скамейке рядом, то и дело ежась от налетающего ветра. прямо напротив — широкие окна новой кофейни. есенин — позёр. сел прямо на виду. ну не может же он не видеть сутулый и огромный силуэт маяка, волочащийся за ними с лилей в толпе. не может же он так усиленно пытаться выбесить володю уже неделю. оказалось, они с лилей знакомы уже пару лет. оказалось, она помогала ему с самой первой его публикацией и на первом курсе они оба ходили в литературный клуб своего универа. оказалось, увести лилю от володи еще проще, чем хлебников представлял. вот она сидит, в розовом блеске и кремовом свитере, и рассыпает свои белые, хрустящие, как сахар, улыбки. — я разобью ему лицо, — обещает маяковский. — не надо, володя, ну ты же его убьешь, вы явно в разных весовых категориях, — нервно говорит велимир, надеясь образумить маяковского и спокойно его отсюда увести. не получается. у володи глаза тяжелые, темные, как плохо ограненные черные алмазы, и он совсем перестает моргать, когда видит, как ладонь лили прячется под ладонью есенина: тонкой, мальчишечьей, обветренно-розовой ладонью. велимир думает: володя его убьет.

~~~

в сообществе на маяк одна новая публикация вошла ты резкая, как «нате!», муча перчатки замш, сказала: «знаете — я выхожу замуж». что ж, выходи́те. ничего. покреплюсь. видите — спокоен как! как пульс покойника. помните? вы говорили: «джек лондон, деньги, любовь, страсть», — а я одно видел: вы — джиоконда, которую надо украсть! и украли. это понравилось сергею есенину и еще 568

~~~

в сообществе колхозникъ одна новая публикация я выхаживаю псов в лазарете балаган. на заре, зашиты раны, благодарна свора нам. мы-то знаем имена вместе с кровью изо рта с них выходят, когда с пьедестала идиоты с силой падают назад. пост сдал — пост принял. я киста в индустрии, культиздат, самиздат, сам пиздат, на мажоров аллергия. это понравилось галине бениславской, николаю клюеву, толе мариенгофу и еще 437

~~~

прекрати это.

что прекратить?

использовать лилю как орудие мелкой, глупой, детской мести.

прекрати называть меня балалаечником и портить мою репутацию.

ты первый начал.

когда?

когда написал комментарий про претенциозное убожество.

маяковский, а на правду не обижаются :) я тебе говорю — завязывай.

а не то что? напишешь еще один язвительный пост в фейсбуке? если мои стихи — агитезы, то твои — кобылезы.

ты дебил? какие кобылезы?

володя думает, что убьет его. через два часа лиля звонит в слезах и молитизвиняетсякается полторы минуты. ее лицо, наверное, совсем раскраснелось, а глаза покрылись дрожащей красноватой пленкой. володя почему-то улыбается.

~~~

в сообществе на маяк одна новая публикация я вырезаю всё: любовь в бак, туда же боль. я вырезаю всё, что, блять, связано с тобой. ты — яд под кожей, я такой же. всё было зачем? кто кому-то должен, пусть простит. твоя любовь — лишь червь. нож мне в тело — опухолей больше, чем меня, что осталось после тех лет, что я променял, на твой лживый довод: жить в подполье, избегать живых? я готов подохнуть извне дома! но убьёшь не ты! это понравилось велимиру хлебникову и еще 421

~~~

есенину нравилось над ним издеваться. казалось, что это для него сродни вкусным пирожным: смотреть, как маяковского от злости и истерики корчит, выламывает в обратную сторону. его мысли крутились будто бы вокруг того, как лучше володю унизить. как обозвать его сегодня? маяк выучил все его оскорбления. на нитки памяти нанизал, и в моменты бешеных вечерних самобичеваний перебирал, как четки: ничтожество, бездарь, сноб, позёр, псевдоинтеллектуал, поэт для безвкусных. эти четки жгли пальцы и мозги, насквозь проходили через кожу и мозг, клеймили маяковского, как скотину. есенину нравилось над ним издеваться. бениславская на общих встречах крепко держит его за локоть и сжимает свои тонкие ухоженные пальцы на его рукаве чуть плотнее, когда он заходит за важные, болезненные черты. кроме того инцидента с лилей сергей теперь дохуя позволяет себе только в интернете. брик залепила ему пощечину, а он… а он — есенин. — пой же пой, на проклятой гитаре, пальцы пляшут твои вполукруг, захлебнуться бы в этом угаре, мой последний, единственный друг. не гляди на ее запястья, и с плечей ее льющийся шелк. я искал в этой женщине счастья, а нечаянно гибель нашел. я не знал, что любовь — зараза, я не знал, что любовь — чума. подошла и прищуренным глазом хулигана свела с ума. пой, мой друг. навевай мне снова нашу прежнюю буйную рань. пусть целует она другова, молодая, красивая дрянь. он и в паблик это выложил. и обращение подписал. лиличке. володе то ли больно, то ли очень сильно смешно, потому что у него уже чувство юмора трансформировалось под есенина; под его сардонический, острый, мерзкий смешок, который рвался из каждой буковки написанных им стихотворений. мог бы и не называть его так же, как я назвал свое стихотворение для нее.

мог бы. да не стал., а тебе что, обидно? лицо мне разобьешь?

я разобью тебе сердце.

~~~

первая спичка не зажигается, а только ломается, больно впиваясь ощерившимися щепками сереже в палец. сережа взвизгивает и роняет ее на асфальт. потом хмуро смотрит в камеру, вытаскивает вторую страдалицу из коробка. она, шикнув о черкаш, послушно загорается. — хотите — буду от мяса бешеный — и, как небо, меняя тона — хотите — буду безукоризненно нежный, не мужчина, а — облако в штанах! есенин бросает спичку на казнь в кошмаре из бензина и распечатанных черно-белых симулякров стихов маяковского. есенин хохочет безумно, или скулит по-собачьи тихо, забито, разглядывая съеживающиеся буквы. ы дума, эт брит маляия? о бло, бы в десе. «ду в четы», — казла рия. осемь. девь. дсть.

~~~

в сообществе колхозникъ одна новая публикация тебя сейчас узнать не смогли бы. жилистая громадина, стонешь и корчишься. и что хочется этакой глыбе? глыбе слишком многого хочется. ведь тебе неважно, что бронзовый, что сердце у тебя холодной железкою, ночью хочется сердце спрятать в мягкое, в честное. это понравилось галине бениславской, велимиру хлебникову, алексею крученых и еще 674

~~~

в сообществе на маяк одна новая публикация снова мазюкать тупую боль по желтым грязным страницам. завтра утром ты разбуди меня. я знаю, мне всё это снится. это понравилось галине бениславской, лиле брик, толе мариенгофу и еще 342

~~~

непонятно, кто из них большая скотина: маяковский, который сначала подсидел его в публикации, а потом, по сути, вытурил из сообщества московских поэтов, или есенин, который увел у него девушку и публично жег его стихи. непонятно, кому из них больше жаль: есенину, который три дня беспробудно бухал, или маяковскому, который извинялся в своем паблике (а он не извинялся никогда и ни перед кем). у сережи под глазом сиренево-белый, цвета лаванды синяк. у володи на лбу кожа стесана об жесткий асфальт за баром, в котором вчера проводились чтения. в обезьяннике они сидят вдвоем, если не считать пьяного бомжа, который, судя по его виду, тут уже живет, а не пережидает ночь в ожидании деспотичного, альбиносного московского утра. воздух вязнет — от перегара и сережиной тонкой руки, которую он явно не планирует убирать с володиного колена. если володя попытается проглотить все чувства и слова, которые так хочет выпустить наружу, его либо вырвет, либо желудок разорвется. в таком свете у сережи кожа цвета гноя и сукровицы. в таком свете у него загрызенные красные губы еще ярче, а ободранные об володино лицо костяшки светятся кумачевым пионерским цветом. милицейские из участка вывалились на крыльцо: им надо покурить и по расписанию пора распинать христа. — это все ты виноват, — бормочет есенин. — если бы ты не подсидел меня в публикации… — ты все еще это вспоминаешь, серьезно, — у володи на есенина рефлекс: глазозакатывательный. — прекрати делать вид, что тебе не похуй. сережа и без того в мясо скусанные губы еще больше зубами обдирает. шарится по карманам и находит ополовиненную пачку орбита. — будешь? — буду.

~~~

в сообществе на маяк одна новая публикация опять влюбленный выйду в игры, огнем озаряя бровей за́гиб. что же! и в доме, который выгорел, иногда живут бездомные бродяги! это понравилось сергею есенину и еще 576