На горизонте никого

2015 Слава входит на кухню, он в трусах, рубашка расстегнута. Ерошит волосы. Ищет взглядом бутылку. Гена надеялся, что он не проснется до вечера. Иногда, Гена ловит себя на том, что надеется: он вообще не проснется. Не умрет, конечно. Не попадет в беду. Не передознется. Просто будет тихо спать: где-то еще. Все будет хорошо. И Гене ни о чем не придется беспокоиться. - Ну ты не шутишь? Слушай, ну я как бы – бля – ну мне приятно, короче, такая фигня. Очень. Ну ты серьезно, подожди? Алфи послушал Crown Me. Слава отворачивает крышку с бутылки. Опрокидывает рюмку. И говорит: - Щас наблюю, блядь. И Гена зажимает ладонью трубку, чтобы Алфа его не слышал, и не знает, чего стыдится больше: того, что Слава успел сказать, того, что Слава еще скажет, того, что Слава вообще рядом, и Гена снова в Питере, снова в его квартире, снова решил зачем-то, что это хорошая идея и в этот раз он готов ловить пираний руками в кипятке, и он выйдет в плюсе, и нечего будет замалчивать, нечего будет вымарывать. Он уже знает, что это вранье. Слава выдает примерно тот же пиздеж, когда вроде как хочет начать новую жизнь с понедельника. Гену воротит от этих наивных и наглых торчковских фантазий. Гена был бы таким взрослым и мудрым, если бы не был сейчас у него на кухне. Гена очень устал ждать подвоха – а чего еще он ждал, когда садился в сапсан? Гена очень устал от постоянного финского стыда и мучительного смущения. Слава смотрит на него с отвращением. Оно взаимно, и так странно привыкать к мысли, что это вообще ничего не меняет. Гена вроде как в своем праве. Слава вроде как нихуя. Эта маленькая разница его ни разу не парит, и свыкнуться с этим невозможно, но рано или поздно придется, как со всем прочим, придется, потому что Гена по-прежнему здесь. Он все еще верит, отчасти, что на этот раз успеет отскочить раньше, чем отхватит говна. Он уже понимает, что обо всем этом – чисто на всякий случай – никому и никогда не нужно знать. Слава изображает рвотный позыв. У него серовато-бледные, безволосые ноги, такие тонкие, что пробивает брезгливая дрожь, они кажутся неустойчивыми, новорожденный олененок в крови и слизи впервые пытается встать, ножки-спички подламываются. Слава явно настроился блевануть на пол, потому, что Гена повелся, потому, что Гена скривился, когда тот сказал, что вот-вот блеванет. Эта игра выматывает. Выиграть в нее невозможно. Гена не помнит, когда они начали. - До толчка дойди хотя бы, тупая свинья. И Слава пожимает плечами, невинно, легко, с плеча сползает рукав, Слава наливает еще, но Гена уже не смотрит, говорит Алфи, когда тот спрашивает, в чем дело: - Да не, тут короче одна хуйня… Отмахивается, когда Слава драматично прижимает ладонь к груди и делает лицо. Гена идет за ноут. Алфи говорит, что трек надо записывать и выпускать, не ебаться с епихой. - Ну я очень рад, что ты так думаешь, короче. Ну, может быть и стоит, может быть. Не, конечно, как бы – если ты говоришь… если ты говоришь, то стоит точно, как бы. В Славиной квартире бардак, но Гена решил в прошлом месяце, что не будет за ним убирать. Четвертый час, за окном слышно, как дети прутся из школы, во дворе визги-крики, звук один и тот же, в каждом уголке земли, в каждом дворе, под каждым окном. Кипящее солнечное море. Вчера в Летнем саду играли в догонялки. В «Роз-пабе» Слава заказал ему настойку, на можжевельнике с медом. Домой купил «молдаванку». По какой-то необъяснимой причине все СловоСпб называет «молдаванкой» крымское вино. «Подожди-подожди, я найду еще, что тебе понравится». Не понравилось, но он так старался, что Гена размяк (ошибка) и сказал, чтобы как-то приободрить его: - Она точно лучше темного пива, это сто пудов. Где-то с этого момента стартанула хуйня: которая могла начаться откуда угодно. - Типа утешительный приз на паралимпиаде сейчас был или что это было? Не оправдываться. Не вестись. Не разгоняться в ответ. Это все уже проходили. Это все еще проходить заново. Больше суток никак не прожить без говна, и все равно Слава выглядит обиженным, как ребенок, которого бросает мама, пока Гена говорит в трубку: - Ну я до третьего хотел побыть. Но вообще, билет обратный я не брал пока, нет. А он не может потом, да? Ну конечно – да, логично, да. Понял. Ну я признателен – чо я могу сказать. Конечно, буду. И когда он прощается, Слава говорит: - Ебать у вас цветущая пидерсия. А где, блядь, поцелуйчик на прощанье? Он сильно гнусавит. Рот опух. То ли кажется, то ли он правда надувает губы. По-хорошему, вообще не надо сейчас с ним разговаривать, но Гена так глупо и так зря проебывается: - Алфа мою демку послушал, ему нравится очень. То ли его ничему жизнь не учит, то ли он просто любит получать по ебальнику, но Гена все еще помнит, насколько проще жилось, насколько легче было двигаться, когда слышал от него: «у тебя все получится», и «а я очень рад тогда, между прочим», и «а мне послушать дать? Чо как в крысу-то, давай тречок сюда». Как будто по-прежнему Слава – это повод подниматься с утра, и новое сообщение в полвторого ночи, и единственный коммент к хуевому тречку на онлайн, и единственный выступ на отвесной скале, Гена, выбирайся из ямы, кто поможет, если не я, и кто поверит сейчас, что полгода назад Гена вываливал ему все, до последнего черновика. Слава лезет в сахарницу, сметает со стола крошки. - Ну давай я тоже похвалю твою хуйню, мне тоже будешь так сосать с заглотом? Он выкладывает дорожку. - А, нихуя – у Геночки бесплатные отсосы только новым членам и только первый годик. - Слав, у тебя сколько осталось? - Все мое. Он наклоняется, чтобы взять первый подход, но Гена толкает его в плечо – и Слава сбрасывает его руку. Не дождешься. Гена снова не дает ему нагнуться. - Слав, я что говорил про порошок? - Блядь, нахуй пошел, тебе не похуй ли? - …либо торчи всю дорогу, пока я здесь, либо не долби – - Потому что так сказало ваше высочество, бля, ну какая хуйня – - Потому что ты в пиздючее говно превращаешься, когда отпускает. Слава встретил его на вокзале в четверг, веселый, поддатый, запрыгал на месте, когда увидел, счастливый щенок, полез обниматься, тащил за рукав через весь Московский. Зрачки – два колодца из «Звонка». Гудели до четырех утра. Питерский сезон, спрашивал его, как Дэн, Слава кривил ебло, но поставил Городки, спрашивал про Коляна, Гена сделал вид, что все заебись, они отлично общаются, рассказывал про СД, не упоминал, что слил на Дядю Витю сорок тысяч и еще тридцать дал Коле, не надеясь на возврат, Слава как-то раз когда ссорились назвал его свинкой-копилкой, потом извинялся, конечно, но не получалось вытравить из головы картинку, еще он рассказывал про побеги с Колымы и из прочих лагерей на севере: - В побег брали с собой наседочку, типа тебя, Геночка, чтоб ножки пожирней. А потом в тайге и на мерзлой земле ели человека живьем, по чуть-чуть. - От каждого по способностям, да? Его острые клыки, желтоватые зубы. И его сияющая улыбка, когда целовал Гену, притянув к себе за рукава: в губы, в нос, в обе щеки. Невозможно было привыкнуть, до сих пор, сколько бы уроков жизнь не подкидывала, к тому, что это одни и те же зубы. Один и тот же Слава. Ночь в Питере. Церковь в огнях, площадь в безмолвии, тапас на Рубинштейна, шава на Чернышевской, Слава потянулся вытереть майонез с уголка его рта, Слава не смотрел – Слава им любовался, раз за разом Гена себя успокаивал: это не издевка, хотя очень похоже. Подворотня, густой острый запах мочи, Слава остановил его, долго стояли, Слава болезненно бережно сомкнул на его спине тонкие руки, тремор у него не проходил, и он шепнул, влажно и нежно, уткнувшись Гене в плечо: - Я скучаю. Бутылку вискаря он взял с собой в кровать, отпустил только тогда, когда Гена забрал ее – чтобы его раздеть. Теперь он убирает дорожку и долго шмыгает носом, сморкается в грязный платок, у него кровавые сопли. - Чо, Геночка у нас типа слишком чистенькая курочка, да, для такой хуйни? Простите великодушно, барынька, подол с кружавчиками не обхаркал вам? Когда Слава пробует продышаться, звук такой, будто он всхлипывает, но улыбка по-прежнему во все ебало. Надо бы удержаться – но не удержаться. - Не вопрос, Слав. Я бырынька, ты Чак Норрис. Типа сделаем вид, что не ты мне вчера яйца вылизывал. И он хочет что-то сказать – не зря нарывался, Гена клюнул, можно разгонять, но вместо ответки шепчет онемевшими губами: - Блядь… И неловко, чуть не промахиваясь, падает на стул. Славу взяло. Есть что-то непреодолимо сексуальное – в готовности, которая разливается по его телу, в зовущей гибкости, в бесцельном ожидающем движении, которое рождается с приходом. Слава разводит колени. Белые, голые. Накусанные губы – темные. Компот из вишни, от волос – запах кабака. Неловкое вялое движение онемевшего языка. Тянется за поцелуем, когда Гена отстраняется. - Не ты хныкал вчера «Гена, пожалуйста», не ты ноги раздвигал, да ведь? Какая-то другая соска гондон стянула, чтоб ей в рот спустили? Слава коротко, рассеянно кивает, глаза закрыты, он прижимается щекой к Гениной теплой ладони, пока Гена другой рукой доводит его до стояка. Запах его тела. Его светлая тонкая кожа. Синяки остаются легко, и Слава носит их, как телочка – дорогие цацки. Гена тщательно и рачительно пересчитывает их, раздевая его при каждой новой встрече, Гена знает точно, какие оставил сам. Всегда находятся чьи-то еще. У Славы нежная, мягкая поверхность бедер, он худой, но мышц почти нет, он тихо стонет, когда Гена ведет по внутренней стороне бедра кончиками коротко обстриженных ногтей, ему нравится, когда гладят, нравится, «когда сладко», ему хочется целоваться, но изо рта у него пасет, как из общественного толчка, и Гена даже хуй не даст ему отсосать, пока он не почистит зубы, от порошка они портятся быстрее, он занимает деньги на врача, а Гена знает, что до зубного он не дойдет ни за что в жизни, простая математика Славиного бытия понятна и проста, ясна ему от и до, но Слава по-прежнему зачем-то делает вид, что у него есть какие-то мутки и какие-то форсмажоры. Зарплата сисадмина в Питерленде – 50к, минус 25 на отдельную квартиру, которую Славе не стоило снимать, они не могли жить вместе, не могли бы никогда, даже если бы Слава не юзал до кровавых соплей, не бухал и не ложился под левых мужиков, оставлявших на его теле синяки и ожоги от сигарет, если бы его не трахали в этой самой постели, стоило Гене шагнуть за порог, если бы потом не было пятен на белье, если бы Слава не закатывал вписоны, на которых Гену либо никто не знал, либо никто не хотел знать, если бы они могли остаться вместе, если бы все это не похоже было на одну сплошную проверку на прочность, - Гена бы все равно учился в Москве и работал в Москве, и Слава знал это, когда снял квартиру, Слава прекрасно это знал, но это ничего не изменило, и Гена знает теперь, что Слава не простит его, не простит ни за что, при том, что Слава давно ни в том положении, чтобы его прощать. Но минус 25к. Минус 25. Остается еще 25, на еду и синьку, Слава много не ест, когда не пропирает с похмелья, но он много пьет, и даже дешевая водка – это триста рублей в корзину. Славе не нравится дешевая водка, Слава любит пиво и сладкое вино – «Геночка, я люблю когда сладко», - но это на завтрак, а потом наступает вечер, и где-то в обед случается первый заход на меф, и водка нужна, чтобы погулять – и чтобы тормознуть, чтобы заснуть – и чтобы проснуться, и за месяц плюс минус все бабки стекают вместе с мочой и блевотой в толчок. Плюс расходы на транспорт. Плюс билеты к Гене в Москву. Недавно Слава просил купить ему гелевых ручек. А еще нужно прикурить, чтобы поправить голову. Занять бабки на травку, потом раздать долги. Слава не ест много, но нужен корм для Кохи. Слава зовет ее царевной и убирает лоток, даже если домой вползает на четвереньках. Как мило и трогательно. А Кохе нужно самое лучшее, и в итоге ты андер на сто процентов, потому что до сих пор – в дырявой обуви. Гена покупает ему кроссовки. И знает, что сегодня он улыбнется, и отведет глаза, и скажет «я хорошо буду себя вести», и тоже ни за что Гену не простит, не простит теперь и за это. Гена старается покупать ему билеты. Гена спрашивает, как дела, и как царевна, и если раньше Слава изо всех сил пытался сделать ему больно за то, что у Гены деньги почему-то есть, а у Славы все так же – нет, и Гена якобы хочет показать ему, кто здесь говно, а кто папа, Гена хочет его унизить и хочет его купить, хочет втоптать его в пыль, - то теперь он звонит, раз, два, пять раз за месяц, чтобы попросить денег, Гена точно знает, куда они пойдут, но больше не спрашивает – потому, что знает, и потому что позорно не может выдержать ураган говна, который последует за вопросом, и в последний раз Слава орал на него: - Я вообще блядь это дерьмо не нюхал до тебя, сука тупая, давай еще выебнись на меня! Это чистая правда, скорее всего, и они не в пансионе для благородных девиц, это русский рэп, Гене вроде как должно быть плевать, не ему читать Славе мораль, он, в конце концов, ему не отец и не мать, - но ему со Славой засыпать, в одной кровати, и это невыносимо, чувство - невыносимости - все сильней, день ото дня, от встречи к встречи, и Гена не знает, куда бежать (надо бежать, он знает, что пора бежать), но заставить себя сбежать он все равно не может. - В комнату. Живо, блядь. Слава открывает рот, и он хочет что-то сказать, Гена хлопает его по щеке, потом хлопает по другой, сильней, и он тупо лыбится, прикрыв глаза, невозможно заставить себя поверить, что это тот же самый человек, которому Гена изливал душу, раз за разом, в пять часов утра, ни единой мысли в его лице, желтые клыки, синяки вокруг глаз, Гена бьет еще раз, надеясь, что пойдет кровь, Слава тихо и высоко, по-женски, вскрикивает, но звучит так манерно, что кажется – боль не может быть настоящей, и Гена сбрасывает его со стула вниз: - Не можешь идти – тогда ползи, свинья объебанная. Слава вздрагивает. А потом поднимается на четвереньки – и, запинаясь, поскальзываясь на вытертом паркете, падая на пол, раз за разом, он ползет в спальню. Кто бы мог подумать, что они окажутся здесь. Кто бы мог подумать, что Гена однажды так будет поступать – с кем угодно. И если бы кто-то сказал, что он поставит Славу на четвереньки, полгода назад, Гена сказал бы, что это тупой пиздеж – про них обоих. Но что поделать. А что поделать? Только поднимать ставки, чем хуже, тем лучше, и если бы Гена был совсем конченным уебком, он бы как следует пнул его под дых, а потом по его тощей заднице в застиранных боксерках. Гена делает и то, и другое, с перерывом в минуту. У комода, на полпути в спальню, он босой стопой въезжает Славе по впалому, горячему животу, и убеждает себя, что это не страшно, он почти не замахивался, это детский удар, но мурашки бегут по коже, и разряд проходит от шеи до пяток, это так всрато – и так пиздато, этого никогда не должно было случаться, но Слава ползет дальше, в открытую дверь, и Гена пинает его под зад, его швыряет вперед, он изумленно, громко выдыхает, а потом он падает грудью на пол, и больше не хочет ползти, поэтому Гене приходится через него переступить, и когда Гена берет его за волосы – на удивление чистые, он старается, по мере сил, старается Гену не бесить, «Соня сегодня красивая?», Соня сегодня все та же объебанная пизда, которая не может начать утро без порошка, даже если утро начинается в три часа дня, - Гена тянет ее вверх и вперед, она вскрикивает, но мгновенно поднимается на ноги, и когда Гена кидает ее на уродливый, продавленный диван, она шире разводит ноги и откидывает голову, прикрыв глаза. Гена поднимает ящик для белья, Слава скатывается на другую сторону дивана и ржет, звук такой, как будто хлюпает грязь под ногами. Внутри рядом с простынями и зимним ватным одеялом – обувная коробка, там дилдак, резинки, ледокоин-спрей и тюбик контекса, и велик соблазн просто кинуть ему вибратор, чтобы он в прямом смысле выебал себя сам, но это слишком просто, а они оба давно привыкли повышать градус, пока обоих не вывернет. - Раздевайся. Сейчас же. Не дожидаясь, пока он отвыебывается и исполнит номер со сниманием рубашки под Джо Кокера мимо нот, Гена стягивает с него боксерки и бросает ему смазку. - Вперед. - Геночка раскомандовался… - Если ты хочешь, чтоб тебя выебали сегодня, шлюха тупая, делай, что говорят. И он берет смазку, а потом снова распахивает колени, как будто раскрывает веер, выдавливает на пальцы контекс и обводит вокруг ануса, они ебались прошлой ночью – не так – прошлой ночью, хотелось бы верить, они занимались любовью, но какая, нахуй, любовь, у Славы по-прежнему на щеке горит след от удара, но он проталкивает в себя кончики пальцев, а Гена нажимает ему на горло и перехватывает его руку, когда он пытается подрочить, крайняя плоть давно не прикрывает головку, его член блестит, тонкая нить смазки опускается на живот, под самым пупком, аккуратным и маленьким, хочется облизать его, взять у Славы в рот, но еще не время – не время, пока она не попросит, никто и никогда не хотел Гену так сильно, так, чтоб срывало чердак и стоило ползать на четвереньках, и невозможно убедить себя, что не стоит этим пользоваться, чужое безумие так заразительно, что раз за разом, поебка за поебкой, Гена забывает, что он считал нормальным, и Славины длинные пальцы входят до конца, он разводит их внутри, сразу три, а Гена крепче сжимает его запястье, чтоб он не смел к себе прикоснуться, ему больно, он растеряно хмурится, Гена сильнее сдавливает его горло, и его опухший, зацелованный рот распахивается в яркое, круглое «О», темно-розовое, такое же, как его очко, смазанное контексом, и Гена направляет его руку, чтобы он ебал себя как следует, всасывает с нажимом его сосок, потом другой, Слава долго, надрывно стонет, левая коленка, бледная и острая, вздрагивает, у него влажные ресницы, челка прилипла ко лбу, и Гена говорит: - Молодец. Пока он работает пальцами. - Хорошая. Послушная шлюшка. Гена спрашивает: - Думаешь обо мне? Или о тех, кто тебя пускал по кругу до моего приезда? У Славы красные пятна на скулах, он тихо всхлипывает, но не останавливается ни на секунду, и в какой-то момент, Гена удерживает его ладонь, заставляет его оставить пальцы внутри. - Хорошая девочка. Ему не нравится игра, если уж быть до конца честным. Не нравилась никогда. Но с тех пор, как Слава накрасил губы – в этой квартире, три месяца назад, - и отказался смывать, хотя Гена сказал: - Слав, это странно. - Просто потрогай их. Гена больше не спорит. В каком-то смысле, так проще. Это не реальный мир. Это зазеркалье, они за старым занавесом, среди реквизита и декораций, и ничего здесь не настоящее, и то, что он делает, он делает не со Славой – они оба делают это не с друг другом, и вынимают алые ленты, а не живые потроха, и кровь не хлещет, никому не больно, никто не унижен и не разбит, это все игра, и Гена видел только в порнухе, как плюют в рот, но когда он это делает – Соня глотает, и ее колени вздрагивают снова, и он направляет ее руку, а потом она ебет себя сама, быстро и жестко: - Сладкая девочка. Кончи для меня. И сперма летит на впалый горячий живот, и Слава дрожит, и тихо, жалобно стонет, но они еще не закончили – они даже не начали – Гена переворачивает его лицом вниз, связывает ему руки бичевкой от торта Прага, который Слава купил к его приезду. Потом долго, ласково, но упрямо вылизывает его дырку. Сперва, Слава приподнимает задницу, чтобы почувствовать его как следует. Потом у Славы разъезжаются коленки. Он стонет, и просит, и он скажет, что угодно, и это последнее оружие, в общем-то, которое у Гены осталось, хотя год назад никто не подумал бы, что оружие ему понадобится, и когда Гена наконец входит в него, эта сука кричит от радости и подается назад, чтобы принять его целиком, и Гена трахает ее долго, трахает ее так, как хочет, так, как будто она принадлежит ему целиком, и кончает внутрь нее, заранее жалея, что не надел гондон, и она всхлипывает и просит, она готова ему молиться, она на все готова, лишь бы он не останавливался, лишь бы он не уходил, и в эту секунду тупой животной ебли он значит для нее гораздо больше, чем в любой их солнечный день, чем в Летнем Саду, чем в пять часов утра, у Гены в личке, чем в любую секунду, пока они были вместе по-настоящему, были собой, были кем-то друг для друга, и эта сука стонет все громче с каждой секундой, пока Гена высасывает сперму из ее разъебанной, опухшей дырки, а потом глотает все целиком, когда Гена целует ее взасос. И она бы согласилась на что угодно – приняла бы, что угодно еще, - если бы он захотел. Но только пока они оба скрыты за старым занавесом, пока они оба пойманы в переплетенье их тел, и ничего из этого не происходит на само деле, ничего не значит и ничего не стоит, и они друг другу никто, но Гена не знает, как шагнуть за дверь – насовсем.