Облачный Слизняк

      Не сказать, что Накахара всегда был от таких поездок в восторге, но что-то в этом было свое, увлекательное, интересное. Правда, это увлекательное и интересное оставалось таковым всего несколько часов, а после им на смену приходило осознание, как же чертовски ноет пятая точка, спина, шея; уже давным давно все болит, потеет в самых неприличных местах. Накахара готов рвать и метать, честное слово, разнес бы все, но продолжал смирно сидеть, жевать оставшийся с обеда рис и хмуро пялиться на пробегающую мимо серость пейзажей. Тяжко вздохнув, он кое-как — насколько позволяло место — размял затекшую ногу, хрустнул шейным позвонком, отчего где-то сзади поморщилась пожилая дама, и уткнулся в небольшой помятый клочок бумаги, черкнув пару слов и после задумчиво прикусив губу. Нужно было экстренно занять хотя бы голову размышлениями и руки письмом, пока он окончательно не превратился в кусок дешевой японской конфеты, которые ему никогда особо не нравились.       Этим сезоном он держал путь не в уже знакомую и притягательную Францию, что каждый раз манила поэта чарующими изысками, тем самым пробуждая в душе искреннее восхищение. В этот раз ему в голову пришла идея навестить давнего знакомого, которого еще пару лет назад встретил на одной из парижских улиц и в последствии провел отличный вечер в компании русского поэта. Правда, они и парой слов не могли тогда обменяться в силу проклятого языкового барьера, будь он неладен, но выпивка, к счастью, значительно подсобила в изъяснении перед друг другом. Так и подружились, позже обмениваясь письмами, написанными, очевидно, не без помощи переводчиков, и поддерживая общение на протяжении всего периода бумажных сообщений. Накахаре даже отправили пару книг и словарь с французского, отчего он, через третий язык, несколько слов и выражений да запомнил. Русский оказался сложным языком, а его произношение и вовсе каким-то заковыристым и трудновыговариваемым. Впрочем, Тюю это не пугало, их дружба ему нравилась; и по сей день письма, отправленные Владимиром, хранились в его дорожной сумке, аккуратно сложенные под его личными записными книгами.       Советская земля встретила его немного сыроватым запахом и разнообразным шумом, сразу же ударившим по барабанным перепонкам. Несмотря на в меру холодную этой весной погоду, которая, на его взгляд, должна была бы всех жителей заставить разойтись по домам и от которой Тюя плотнее кутался в пальто, прижимая свободной рукой к макушке шляпу и вжимая шею в плечи. Задача предстала перед ним не особо легкая: отыскать сначала нужную улицу, затем дом, а дальше и квартиру, хотя изначально планировалось, что его проводят от самой платформы. Невысокий приезжий из страны восходящего солнца был вынужден бродить по запутанным улочкам спустя пару часов ожидания на перроне, где его никто так и не встретил, безжалостно оставляя мерзнуть. Накахара Тюя был дьявольски зол и жаждал мести. Спустя четыре часа блужданий он, замерзший и встрепанный, разъярился ещё больше, потому что встречались на пути ему исключительно русскоговорящие и поинтересоваться о нужной дороге представлялось совершенно невозможно даже с выученным набором фраз, ибо каждый куда-то спешил, отчего юноша был вынужден упорно идти не зная куда, чувствуя себя брошенным щенком, раздражаясь до покалывания в пальцах. Он продолжал искать, стараясь игнорировать ноющие от усталости ноги.       — Я убью его... — звучит на японском, когда, не выдержав, Накахара пришёл в один из тесных баров, выпивая которую рюмку эдакого русского сакэ, которое Владимир в письмах водкой называл; благо, деньги с собой были, заботливо посланные все тем же Владимиром. — Заставлю пожалеть о содеянном... — спустя пару рюмок он понял, что уже полностью согрелся и окончательно загорелся праведным гневом — щеки так и пылали алым. — Ох, вот попляшешь у меня, сукин ты сын!! — прозвучало на весь бар в сопровождение звука битого стекла. Из культурного заведения Тюю выгнали, а пьяные ноги после часа скитаний благодаря удачно встреченному человеку, немного знакомого с французским, привели того к Гендриковому переулку. Злобный взгляд, который любую дворнягу бы сейчас до жалкого скулежа довел, устремился на приоткрытое окно второго этажа. Увиденное бережно отложилось в памяти на всякий случай.       — Выходи, поганец ты русский! — громкие и злобные восклицания слышит вся улица, кулак японца опускается на поверхность входной двери с гулким и звучным стуком. — Открывай, кому говорю! Струсил, да? Бросил и дома спрятался, а?! Да ты знаешь, что мне пережить-то пришлось?! — ответ так и не прозвучал ни через десять минут, ни через пятнадцать, двадцать. — Дома нет, что ли?.. — настороженно пробормотав, он ближе к двери прижался, ухом прислоняясь и вслушиваясь. В один миг рассвирепев, взбесился пуще прежнего.       Стоны. Внутри дома, едва уловимые слуху настолько, что ему почудилось, будто воспалённый разум решил неудачно пошутить. И всё-таки...       — С женщиной там, значит, развлекаешься, да?.. — казалось, можно было услышать, как закипает Накахара, подобно воде в старом полинявшем чайнике, как зубы скрипят и кожа от плотно стиснутых кулаков с побелевшими костяшками. — Ну покажу я тебе!       Подмеченное ранее то самое окно было выбрано главной стратегически важной целью, а небольшого роста молодой человек принялся взбираться по выступающим подоконникам, решеточкам и камням, сердито пыхча, едва не становясь главным героем уличного представления, выгляни в этот момент обеспокоенный жилец из своего окна. Грязь с него сыпалась песком, отваливалась комьями, когда с подоконника он на куцый ковер в прихожей — или парадной, как пафосно величали приехавшие петербуржцы — впечатывается подошвами повидавших карабкания туфель. Щеки краснеют сильнее, выдавая накопившееся недовольство и опьяневшее состояние его. Оглушительный грохот от топота миниатюрного японца на весь домишко чудом не вызывает любопытство соседей, в то время как он почти слетает с лестницы на первый этаж, распахивает дверь незапертой (отнюдь не по рассеянности хозяев, о чём он узнает немногим позже) квартиры, рвано вдыхает, застав весьма и весьма неожиданную картину. Глаза его чуть ли на лоб не полезли. О занятии любовью в этой комнате он уже знал, вот только самого Маяковского, по уверениям проживающего именно здесь, в этих двух голубках не узнает никак.       — Не понял, это что такое?       В ворохе писем от иностранного друга аккуратно лежала фотография одна, вспыхнувшим воспоминанием появившаяся, и Накахара узнает в женщине ту самую Кисю, Лилечку, Лилю Брик и прочее, прочее. А рядом кто-то с оголенным влажным членом. Картина более чем ясна. Злость, затихшая на пару мгновений, вспыхивает с новой силой в десятикратном размере, и рука уже тянется к ближайшему предмету. Однако, Тюю тут же отвлекают отчетливый скрежет и странный звук, доносящийся, кажется, с запертой кухни. Чем же еще его удивит эта квартира? Пара движений — замок поддается, дверь отперта, и без того ошарашенного происходящим японского поэта потрясает вид своего друга по переписке. Заплаканный мужчина под метр девяносто ростом выглядел сейчас невероятно жалко, Тюя бы его не узнал, честное слово, если б отчетливо не запомнил это лицо с первой встречи. Понравившихся ему собутыльников он не забывал, а этот еще и понимающий душу поэта, поскольку сам таковым являлся.       — У-у-ух, сукины дети.. — звучит агрессивная речь на японском, от чего каждый присутствующий пускай ничего и не понял, но затаил дыхание, глядя на невысокого юношу в шляпе, в голосе которого звучала плохо скрываемая угроза, почти физически ощущавшаяся.       И вот, вспоминая их первую встречу, их общение на площади и письма длинною в год, Маяковский и предположить не мог, что удержать столь миниатюрного молодого мужчину будет настолько сложно. Обладая физическим преимуществом, он еле сдерживает рвение Накахары, крепко держа того со спины, еле поднимая над полом. Он все продолжает вырываться, кричать и размахивать кулаками, яростно ногами болтая и извиваясь, словно змея. Ядовитая восточная кобра, выпуская клыки, продолжает что-то гневно выкрикивать в сторону наскоро одевающихся Лили и Осипа. Бранится не то на японском, не то на французском, а то и вовсе на обоих языках разом — Владимир разбирался плохо, уловив только пару русских крепких словцов. Слишком увлечен он попытками удержать ругающегося человечка, вместе с тем запамятовав о том, что еще пятью минутами ранее так жаждал близости с его милой Брик...        Владимиру было не до прекрасной Лили или других забот, пока из собственных мыслей его не вырвал вопль. Причём, отнюдь не Накахары. Вопль мужской, переходящий на высокий визг, испуганный и отчаянный. Картина в цвете: разбитая бутылка вина, алые брызги её содержимого и побледневший Осип, в которого и целился Накахара. Охнувшая женщина находилась в шаге от блаженного обморока.       — Врадимиру, от'пасти! — говоря простым языком, тут Владимир и вовсе ошалел, услышав из уст своего японского друга членораздельные русские слова, да настолько, что выпустил Накахару из рук. Он, в свою очередь, будучи все еще рассерженным подобно злобной собаке бродячей, кулаками размахивая, надвигается на двух и без того бледных как полотно Бриков, походивших на два приведения. Они очень натурально для бестелесных существ, не медля ни секунды и поняв, что приятель Володи не ограничится одним лишь запугиванием и более расположен к идее загубить годами державшуюся в квартире идиллию, умчались из квартиры минимум на день или на два. Как говорится, раны после боя зализывать.

***

      — Она... Вот она... — пальцем в сторону двери ткнув, Накахара залпом выпивает поданый стакан с водой, отчего пара капель стекает по шее, пачкая после воротник белоснежной рубашки. — Мне не нравится! — на это Владимир только брови вскидывает, выражая все свое незнание родного языка товарища.       — Я не понимаю..       — Твойа Ририйа мне не нравитс'я! — стакан с громким стуком приземляется на поверхность стола, неведомо каким чудом оставшись целым, а русские слова на японский манер сотрясали всю квартиру, отражавшись эхом от стен. — Не но-ра-ви-тс'я! Тепа-а понимаёсь?! "Словно черт из преисподней, ну честное слово." — рассеяно подметил русский футурист.       — Но я люблю ее... — звучит в ответ с придыханием, воодушевленно, а в руку Накахаре пихают сладкий пончик, который юноша тут же кусает, да так остервенело, будто представляет на его месте злейшего врага. Сакагути, наверное. Собутыльник он, конечно, хороший, но голову откусить иногда хотелось. Или супругов развлекающихся, которых застал пятью минутами ранее. От воспоминаний бессильная досада с новой силой хлещет. Ох, проучил бы..       — Сакэ хо-от'ю! — произносит он в раздражении, стискивая несчастный пончик в кулаке. — Мне нужен алко'ру! — заткнуть всплывающие в голове образы стоило в срочном порядке.       — Алкоголь? — Маяковский озадаченно хмурится, потому что иностранное произношение его приятеля временами было мало понятным. В ответ Тюя утвердительно кивает, давая понять, что попал Владимир в точку. Спохватившись, он оглядывает комнату. Конечно же! Какая вода, какие пончики? Как в тот вечер во Франции, нужен хороший алкоголь, точно скрасивший бы очередные посиделки в очередную их встречу. — Что насчет вина?       — Отори'тино!       Решив, что это утверждение, Владимир поднимается из-за стола и принимается греметь содержимым небольшого шкафчика, почти своей сокровищницы, с ликующим и гордым видом выуживая блеснувшую гладкой поверхностью бутылку. Пожалуй, для доброго друга, проделавшего долгий и нелегкий путь, грех пожалеть самого дорогого из имеющегося. Продемонстрировать богатства своей страны зарубежному поэту, похвастаться ими страсть как хочется. Темная жидкость грузинского сухого наполняет собой два прозрачных бокала, пачкая стенки и почти сразу — губы японца, ни пухлыми, ни тонкими которые не назвать. Владимир непроизвольно подмечает, что те у Накахары сравнимы с детскими, пока он задумчиво смакует новый вкус, в конце негромко издав чавкающий звук. Маяковский всматривается усердно, испытывающе, ожидая реакции.       — Ф'кусно! — Наконец Тюя утвердительно кивает, оглядывая бокал с вином, в руке покручивая и после делая еще глоток, будто сейчас облизнется. Маяковский довольно хмыкает в ответ, так же пригубив из своего бокала.       В размеренном темпе проходит за распитием сначала одной бутылочки, а потом и второй, и третьей, ставший отрадным вечер двух поэтов, соскучившихся по общению с глазу на глаз, пока лица обоих не краснеют в изумительном оттенке, выдавая истинную "трезвость" ума. Перед глазами начинает плыть, очертания предметов теряются в вязкой дымке, а невнятные разговоры становятся все яростнее и эмоциональнее, — временами слова складывают в непонятные хитросплетения, — становясь не менее душевными. Отчасти и негодующими. Тюе определенно не нравилась эта Лиличка. Вот совсем-совсем. Ни капельки не импонировала.       — Кися... — нежно тает на языке столь родное слово. — Она, — тянет гласные Маяковский с легкими перерывами ради усердного обдумывания последующих слов, — Моя Муза... Пойми же меня, коллега-поэт!       — Сайдись на куне и в'доховляесяй? — проговаривает Накахара менее внятно, но собеседник, на удивление, отлично все понимает. Кажется, «Сидишь на кухне и вдохновляешься?». Что-что, а в русской иронии этот японец заметно преуспел.       — Ту ситуацию описать сложнее... — звучит жалким оправданием, что даже самому неловко. Маяковский опустошает бокал, Накахара повторяет и доливает еще.       — Не нада такая му'за! — продолжает твердить свое.       — Надо! — и вновь бокал пустеет.       — Женч'ина уже ушла! — его ладонь опускается на широкое чужое плечо со смачным хлопком, котрастирующее миниатюрным размером на фоне. — Не дез'и её!       — Да как же я могу, ведь я ей нужен! Она писала мне, что любит! И я ей верю. Верю! Понимаешь? — Владимир, улыбаясь печально и пьяно, выглядит совсем отчаявшимся человеком и, думалось Тюе, за голову схватился бы вот-вот, да зарыдал, глубоко тронутый. И сердце его — по-настоящему ранимое, полное поэзии и красивыми словами, что век бы Лиле посвящал.       — Ты с'лишком торогателен и мягок.       — Я знаю, товарищ мой, знаю. Да что проку?       Владимир приуныл, с тоской рассматривая гладкое стекло бокала, на дне которого осталось несколько одиноких-одиноких капелек. Его плечо заметно тяжелеет — то задремавший Накахара, голову расположив не особо удобно, — как иначе? — тихо пробормотал во сне что-то абсолютно неразборчивое на родном языке. Вздохнув, Маяковский только допивает оставшуюся долю, покорно принимая участь чужой подушки и думая бог знает о чём.