dressing up an empty heart

За Данте забавно наблюдать. Мужчина — его младший брат — сел обратно за свой стол, вытянув ноги и положив их на полуизорванные и заляпанные пятнами журналы, с таким видом, словно его не заботит ничего на свете, после того, как он узнал, что его некогда считавшийся погибшим близнец вернулся с нечестивыми планами на заполучение силы. Данте даже берёт в руки журнал пин-ап и делает вид, что увлечён перелистыванием страниц. Достойная попытка, думает Ви. Двадцать с лишним лет утеряно между ними безвозвратно — вернее, между Данте и Вергилием — но Ви может различить напускную видимость так же легко, как неоновую вывеску. Его напряженные плечи, то, как его нервные пальцы не могут толком ухватиться за журнал, плотно сжатые челюсти. Он сидит в мнимой апатии, но тревожная сила под его кожей накатывает такими мощными волнами, что даже Ви, лишённый большей части своей демонической силы, может практически ощутить её на вкус. Данте никогда не был хорош в подтекстах, вечный мигающий красным светом стробоскоп, требующий внимания и жаждущий его так же сильно. Знать, что хотя бы это не изменилось со времён их беззаботного детства… Это по-странному утешает. Данте, вечно шумный и надоедливый младший брат, который никак не мог насытиться вниманием старшего, прямо как выпущенный на свободу щенок, прыгающий с нескончаемой энергией и кусающий Вергилия за лодыжки; Вергилий, который предпочитал уткнуться носом в книгу и учиться чему-то у матери, иногда балуя своего младшего брата небольшой взбучкой, в надежде выпустить немного пара. Теперь они старше, Данте выглядит значительно постаревшим, с тёмными мешками под глазами, морщинами в их уголках, усталые линии изнеможения пролегали на его коже — его всколоченная щетина и неопрятные волосы тоже не делали ему одолжения. Его глаза, когда-то ярко серебристые, сверкающие огнём и чистотой, теперь стали тускло-серыми, как оружейный металл, стёртый до угасающих угольков от жестокостей мира. В них есть сожаление. Ви видит вспышки гнева, замешательства, но вместе с тем и проблески надежды и узнавания, ловит их краем глаза, когда Данте, думая, что таинственный человек не смотрит, поднимает глаза над журналом, чтобы бросить на него редкие взгляды. Несмотря на то, что Вергилий частенько называл Данте своим глупым младшим братом, Данте был далеко не глупцом; у него даже остались эти демонические инстинкты и слабые тонкие нити, когда-то давно соединявшие близнецов. Данте, где-то в глубине своей души и на задворках разума знает — единственная вещь, которая останавливает его — это попытка защитить самого себя от разочарования. Ви подавляет желание улыбнуться в оправдание, изогнутый уголок рта с таким отчаянием желает дать о себе знать. И всё же, он не уверен, что должен чувствовать — облегчение, удивление или безразличие. Он рассчитывал, в первую очередь, на реакцию, понимая, что его немощная человеческая оболочка и парочка кошмаров сделают своё дело — ещё до встречи с Уризеном — и реакцию он получил. В ней была ярость, холодный гнев, разящий ледяной мощью, от чего инстинкты Ви кричали ему спасаться бегством, и Ви знал, что не ошибся. Но после появилась тревога, загадочная надежда и отрицание, и, возможно, даже страх. И именно это заставляет неуверенность вскипать у Ви в животе. Он рад узнать, несомненно, что Данте ещё не до конца потерял свою хватку; притуплённую, возможно, да, из-за противостояния меньшим врагам годами, падающим просто от взмаха его клинка. Но это легко исправить, как благодаря возросшему Клифоту, так и более сильным демонам, стремящимися заполучить его плод. Он также не может не испытывать самодовольства от факта, что его — Вергилия, напоминает он себе вновь — имени достаточно, чтобы вызвать столь аппетитную реакцию. Ви почти польщён. Невзирая на то, что столько времени прошло, его отсутствие оставило такую глубокую рваную рану внутри его младшего брата. Она угнездилась у него в плоти, в костях, как болезнь, гниющая изнутри. И всё же. Ви испытывает разочарование с туго затянутым узлом, скручивающим его сердечные струны, эта инкарнация слишком человечна и слишком чувственна, чтобы игнорировать мрачное осознание того, что именно сотворили с Данте падение и смерть Вергилия. Он ощущает себя паршивым братом и ещё более дерьмовым сыном, не сдержавшим данное Еве обещание сохранить своего младшего близнеца в целости и сохранности в качестве своей обязанности как старшего. Усталость, осевшая на Данте, и тени в его глазах не следствие времени; они от чувства вины и горя, вызванного убийством собственного брата, он уже поверил, что потерял Вергилия во время падения Темен-Ни-Гру, и теперь потеряет его вновь навсегда. И от осознания того, что он сделал, после того как нанёс смертельный удар, его сердце треснуло и рассыпалось — прямо как тело Вергилия на пределе своих возможностей — разбилось и так и не исцелилось по-настоящему. Ви не Вергилий, не там, где это имеет значение, а потому ему не должно чувствовать вину так остро, но его человеческое сердце отказывается вести себя по-другому. Это болезненно иронично. Предполагалось, что Ви — это человеческая половина Вергилия, которую тот счёл бесполезной и пригодной только для того, чтобы сделать её отброшенной, но Ви даже не знает каково это, быть человеком. Даже не знает, как различать эмоции, закручивающие кровавую головоломку, которая и есть его сердце. Неудивительно, что Вергилий решил отрезать его от себя. Ви не винит его за это, но за всё остальное — да, в основном потому, что ему приходится влачить своё хрупкое тело, чтобы исправить полнейшую катастрофу, учинённую Вергилием. Ви не Вергилий, не там, где это имеет значение, но Данте нервничает, как будто бы он мог им быть. Словно хочет верить в это, но боится самой мысли о надежде, которая может обжечь его руки, если он осмелится прикоснуться к ней. Но Данте хочет, очень хочет этого, продолжая украдкой поглядывать на Ви, раскрывая рот для начала фразы или вопроса, и, в конечном счёте, сдаваясь, раз за разом. Это мучительно жалкое зрелище. Несмотря на наглый язык тела и явное пренебрежение, которое Данте везде таскает за собой, сейчас он так отчаянно пытается сохранить его видимость. Ви не Вергилий, не там, где это имеет значение, но он мог бы им притвориться. Он хочет им быть. Он оглядывается по сторонам, скользит ленивым взглядом по комнате, чтобы посмотреть, чем себя занять. Не такая уж и большая свобода действий, но, что есть, то есть, достаточно пространства для манёвра, если Данте настолько сентиментален, как представляется Ви. Он находит самое чистое место на диване и кладёт свою книгу стихов лицевой стороной вниз, а затем идёт к бару с напитками, захватив с собой трость — то, что у Данте есть бар в его агентстве это так на него похоже — не утруждает себя спросить разрешения, проводя пальцем по пыли и заходя за стойку. Здесь… неожиданно не такой беспорядок, как везде; за исключением нескольких старых бокалов для виски в раковине и парочки пустых бутылок, бар в приличном состоянии. Также нетрудно догадаться, почему здесь так много текилы и виски. Данте, судя по всему, живёт за счёт выпивки и пиццы, хотя и возникает вопрос, как он смог вести дела в таком состоянии. (Но в том-то и дело. Он не вёл. Ви стало известно, что агентство купается в долгах, до такой степени, что коммунальные услуги были отключены вплоть до его щедрого предложения заплатить наличными вперёд.) Он знает, что для этого ему понадобится немного жидкой храбрости. Ви не уверен, как отреагирует Данте; будь то ярость, сожаление или ликование — какой бы ни оказалась реакция, он, вне всякого сомнения, будет потрясён. Он находит, где лежит лёд и выбирает самый чистый бокал, без лишних заморочек тянется к ближайшей бутылке виски, которая, так уж вышло, оказалась наполовину пустой. На этот раз Данте действительно смотрит прямо на него, но только после того, как находит для этого подходящий предлог. — Ты всегда так зачищаешь запасы алкоголя у других? — спрашивает он, больше с любопытством, чем с негодованием. Это справедливый вопрос от человека, имеющего полное право оберегать и защищать свой драгоценный алкоголь, но Ви знает, что дело не только в этом. И всё же, он потакает Данте и приподнимает уголок губ в кривой улыбке. — Можешь записать на мой счёт, — отвечает он, не потрудившись оторвать взгляд от больших кубиков льда, которые бросает в свой бокал. Он наливает себе виски на три пальца, держит бутылку, раздумывая, а потом подливает ещё для ровного счёта. У него ещё остались лишние деньги, и он всегда может натравить Грифона на каких-нибудь хулиганов, если ему потребуется ещё; к счастью, адская птичка словно хищный стервятник, когда дело касается грязных забав, он не испытывает никаких угрызений совести в отношении поджаривания парочки человек там и тут. — Меня устраивает, — Данте пожимает плечами. — Но ты уверен, что тебе по зубам? Без обид, но выглядишь так, будто упадёшь на задницу от одной стопки. Ви делает жест насмешливого тоста в сторону Данте, лёд звенит о бокал, медленно тая и разбавляя виски. — Внешность, дорогой Данте, может быть обманчива, — он крутит свой бокал и делает большой глоток. Неудивительно, он крепкий; вероятно, такого эффекта Данте и хочет, что-то настолько крепкое, что даже его демон начнёт медленно выжигаться. Но он недостаточно крепкий, чтобы одолеть Ви. Он сухой, лишённый какой-либо специфической сладости или ноток — стоит отметить, что не то что бы он был большим знатоком виски — но Ви пьёт его дальше, гладкий и обжигающий его горло и внутренности, там, где жа́ра накаляется больше всего. Жжение задерживается во рту, оставляет своеобразный привкус на языке, и нельзя сказать, что ему особенно нравится послевкусие. По правде сказать, он неприятный. Он всё равно делает ещё один глоток, на этот раз поменьше. На четвёртый глоток он отходит от бара и направляется к музыкальному автомату у стены, потягивая виски, а другой рукой крепко держась за трость. Он пробует включить его, нажав на кнопку пару раз, имея при этом смутное представление о том, как автомат работает, и хмурится от своих попыток; похоже на то, что он сломан. Как раз в тот момент, когда Ви задаётся вопросом, почему ожидал чего-то другого от Данте и его неряшливого логова, он слышит, как тот бормочет: — Она любит играть музыку, когда дождливо. Что Ви переводит как «быть наполовину избитым куском декоративного хлама». За окном тучи, вне всякого сомнения, скрывающие умирающие звёзды и убывающую луну, но прогноз погоды обещал спокойную ночь. Ви не мог призвать бурю как истинная ведьма; у него нет настоящей магии, его оружие — всего-навсего трость с горсткой демонов внутри и его сборник не более чем антология поэзии. Его фамильяры не феи и не мудрёные соседи, всего лишь остатки его ночных кошмаров, отброшенные так же, как и он сам, и объединённые воедино в симбиоз отношений выживания. Но сегодня ночью ему кажется, что он действительно может сотворить чудеса — окажется оно проклятием или даром, но ему придётся рискнуть, чтобы выяснить. Виски уже начало проникать в его кровь, распространяя свой эффект онемения с каждым ударом его сердца. Он чувствует его в висках, низкий пульсирующий ритм, уходящий с теплом в щеки, и его суставы немного несговорчивы. Но он ещё не настолько пьян и уверен, что сможет допить свой алкоголь, не поддаваясь его влиянию, и всё ещё вполне способен рационально мыслить. Что почти неудивительно, ведь логика подсказывает ему остановиться, пока ещё есть возможность, командует, чтобы он бежал прочь от подозрительного и пристального взгляда Данте, который Ви буквально ощущает на своей спине. Но если Ви и сохранил что-то от Вергилия (если не считать эмоционального затора и надвигающейся угрозы, которая дышит ему в затылок), так это бычье упрямство. Он пихает Грифона локтем в уголке своего сознания, и демон подчиняется, вполне готовый ударить всё и вся, когда ему не лень. Чернила на его коже перемещаются, когда Грифон выходит из его кожи, тёмные клочья ползут, а искры потрескивают вниз по его предплечьям к кончикам пальцев. Грифон не материализуется полностью, только невнятная форма из перьев и чёрной пыли, но этого достаточно, чтобы резкий ультрафиолетовый импульс отскочил от его пальцев и прошёл через плоскость разбитого стекла, прежде чем вернуться тонким слоем обратно на кожу Ви. Заметит Данте или нет — не имеет значения (Ви стоит к нему спиной, но с тем же успехом можно быть тонким, как бумага, если учесть все обстоятельства), а только то, что автомат плюется, шипит и дребезжит скребущими обрывками музыки, просыпаясь от своей пыльной комы. Там есть пластинка, которую он узнаёт, из дней давно минувших и которые нельзя вернуть. Ви не знает, как ему это удаётся, но несколько нажатий кнопок устанавливают её на проигрыватель, и механическая ручка плавно опускается, чтобы вдавить иглу в чёрные выемки. На мгновение воцаряется тишина, и Ви почти проваливается в необъяснимое разочарование, до тех пор, пока скрипучая нота не превращается в мелодию горько-сладких воспоминаний. Ви ненавидит эту песню. Но когда-то он питал к ней определённую нежность, пока Данте не включил её слишком много раз на повторе, борясь с Вергилием на диване за музыкальные привилегии, до тех пор, пока мать не вывела их наружу разбираться между собой с палками. К тому времени, когда они вернутся домой, они будут слишком грязными и усталыми, чтобы драться за проигрыватель, просто изголодавшимися по с любовью приготовленной матерью еде и хорошей тёплой ванне, чтобы плескать воду друг-другу в лица. Иногда, когда Вергилий был слишком поглощён своими романами, сидя на своём любимом уголке дивана, где солнце не слишком ярко освещало его страницы, он выбирал свою собственную музыку для чтения; а затем, рано или поздно и неизбежно, Данте прокрадывался в комнату и менял пластинку на свою любимую, убегал и ждал, когда Вергилий осознает, что произошло. Конечно, Данте включал бы её и просто так, чтобы заполнить тихое пространство их дома шумом, потому что Данте никогда не мог оценить тишину; в других случаях он включал её просто чтобы досадить Вергилию, чтобы вызвать любую реакцию, ведь Данте всегда жаждал внимания. Забавно. Теперь же Ви включил свою самую ненавистную песню, чтобы привлечь внимание Данте. — Я ненавижу эту песню, — говорит Ви нейтральным тоном, невзирая на высказанное мнение. — Ужасна для понимания с этими громкими крещендо и чрезмерными фанфарами. Это те же самые слова, которые он использовал однажды, когда Данте начал приставать к нему с раздражающими вопросами о том, почему она так не нравится Вергилию. Он надеется, что воспоминания Данте не развалились, как его агентство, но его ожидания оправдываются, когда он буквально чувствует вспышку напряжения в ответ на свои слова. Позади него, Данте — словно плотно стянутая масса жара, которая едва сохраняет спокойствие. Ему не нужно оборачиваться, чтобы увидеть выражение лица Данте; и он не откажет себе в ощутимом зрелище, которое являет собой страдания его брата и его разбитое сердце от осознания. Он бросает взгляд через плечо, ровно настолько, чтобы обнаружить, как его печальный брат смотрит прямо на него, не утрудив себя сохранить маску незнакомца, наполненную горячим воздухом. Вся видимость разрушена, оставляя после себя что-то абсолютно разбитое, и годы скорби и усталости берут верх, чтобы встретиться с приманкой надежды, которую показывает ему Ви. Что-то в груди Ви сжимается от сердечной боли, которую Данте, должно быть, ощущает на своих губах, имя его брата — всего лишь пустой шёпот молитвы на его языке. Ви даёт ему выбор, и Данте знает это. Он может принять то, что ему предлагается, принять вероятность — нет, факт — что Ви связан с Вергилием каким-то образом, который Данте пока не может понять. Или он может притвориться и просто принять слова Ви за чистую монету, что слова и музыка — просто совпадение, поскольку, безусловно, такое может быть, в то время как Ви всего лишь очередной хрупкий человек, который не имеет никакого сходства ни в голосе, ни в телосложении, ни в лице с его давно погибшим братом-близнецом. Данте может продолжить всё отрицать и жить в реальности, которую он, наконец, принял, плыть по серым волнам, которые несут его, куда им вздумается. Или он может дотянуться до тонкой ниточки, болтающейся у него прямо перед носом, взять её в свои руки, рискуя порвать её пальцами, когда ухватится за неё. Ви не будет наталкивать его, не будет принимать за него решение. Он не так уж и милосерден, но он поведёт Данте в нужном тому направлении. Поэтому он позволяет музыке уйти на задний план, отворачивается от музыкального автомата, давая ему играть дальше или ещё раз сломаться позже, держит своё внимание на потягивании виски, не на Данте, делая ленивые уверенные шаги к столу с тростью под правой рукой. Он останавливается только у края, где Данте хранит фотографию их матери, всегда безмятежно улыбающейся и безупречной, какой она и осталась в его памяти. Рядом лежит грязная перчатка с засохшей на ней кровью. На мгновение его взгляд задерживается на ней, задаваясь вопросом, почему она здесь расположилась. Апартаменты Данте — это беспорядок, загромождённый едва обходимым хламом и опасным дьявольским оружием, украшающим заднюю стену, но у всего есть какое-то да назначение и имеет странную организацию. Даже письменный стол, если не считать этой перчатки, обставлен так, что это можно использовать, пусть и наудачу. Порядок в безумии, и всё такое прочее. Не раздумывая, Ви меняет виски на перчатку, хватает её со стола, зажав между большим и указательным пальцами. Он поднимает её к потолочному свету и разглядывает критическим взглядом; кожа старая и изношенная, выцветшая, потрескавшаяся и покрытая пятнами, но он не видит и не чувствует в ней ничего особенного. Там, где крови больше всего, со стороны ладони, виден аккуратный разрез, прямой и точный, вероятно, нанесённый безупречно острым лезвием — «О», — с внезапной ясностью вспоминает Ви, почти удивлённый тому, как он недооценил сентиментальность Данте. Его глаза чуть расширяются, губы приоткрываются в приглушенном «о», когда открытие доходит до его осознания. — «Когда Вергилий пал». Когда Вергилий пал прямиком в ад, взмахнув перед собой Ямато, чтобы Данте не поймал его. Нет, чтобы не последовал за ним. Мир людей подходил Данте намного больше, чем Вергилию, и относился с большей теплотой и признательностью к младшему брату, чем когда-либо к старшему; Вергилий привык к холодной и суровой реальности, которая пришла вместе с жестокостью мира, у него не было никаких проблем с тем, чтобы оставить людей на волю их слабости и глупости. Если Данте так сильно любил людей, что предпочёл их своему кровному брату, то да будет так. Пусть остаётся с ними. Вергилий всё ещё любил его в достаточной мере, чтобы защитить, в некотором роде. Несмотря на споры и почти смертельные стычки, Вергилий никогда не намеревался убить своего брата. Вывести его из строя, причинить ему боль, пустить ему немного крови там и тут из жёсткой братской любви, да. Но убить — никогда. Ви гадает, что бы случилось, возьми Вергилий его за руку. Неужели Данте упал бы вместе с ним в ад, они повергли бы Мундуса и стали править подземным миром как короли, бок о бок? Или он бы вытащил Вергилия с этого обрыва назад, познакомил бы его с другой стороной, которую мог предложить человеческий мир, чтобы, в конце-концов, он принял свою давно забытую человечность? — Глупо, — тихо произносит Ви, не столько Данте, сколько себе. Глупо, потому что нет смысла фантазировать о том «а что, если» и прошлых ошибках, которые не исправить. Глупо, потому что Данте хранил испорченную перчатку как память о чем-то, что должно приносить ему только боль. Было бы лучше для него отбросить этот кошмар, как сделал Вергилий, отвергнувший свои травмы и своё сердце, которое не принесло ему ничего, кроме слабости. Глупо, потому, что вот он здесь и надеется на что? На искупление? На любовь и примирение? Он не знает, почему всё ещё здесь. Данте снова встретится со своим братом так или иначе, в виде Уризена или Вергилия, возродившегося единым, если план Ви сработает так, как он задумал. Ему здесь нет места. Точно так же, как и этой грязной бесполезной перчатке, что хранит Данте, нет места в его жизни, её следовало бы выбросить или сжечь — Ви не замечает, как побелели костяшки сжимающих перчатку костлявых пальцев, пока рука Данте не оказывается на его запястье. Он вздрагивает, едва не подскочив от неожиданности, словно прикосновение прижигает его кожу и угрожает поглотить его изнутри. Хватка невыносима, всего в шаге от того, чтобы переломать его кости, но болезненно успокаивает. Ви представляет, что это та же самая хватка, которая держала бы руку Вергилия, если бы только он позволил Данте помочь, но какая-то часть его в отчаянии, что это не для него. Не совсем. — Вергилий. А вот и он — приз в той игре, в которую они играют. Но кто победитель, а кто проигравший? В том и весь смысл видимости, в которую играет Ви, дразня и размахивая надеждой вместе с жестокостью одного лишь имени, произнесённого на выдохе. Он — тот, кто начал её, тот, кто хотел сыграть в неё в первую очередь, тот, кто вынудил Данте стать вторым игроком. И всё же, он вовсе не ощущает себя победителем, нет никакого удовлетворения, которое могло бы быть на финише. Так или иначе, это не было сложной игрой, но Ви не может справиться с горечью в голосе, которая только поднимается в кривом влажном смехе. Потому что Данте шепчет это чертово имя, словно драгоценное сокровище, и Ви хочется рыдать в истерике. Это наполняет его ревностью, яростью и исступлением; знать, слышать величие и ужас, что его младший брат вкладывает в это одно единственное слово. Потому, что всё это для Вергилия, которым Ви является намного в меньшей степени там, где это имело бы хоть какое-то значение, и больше, где у этого нет никакого значения вовсе. Рука, ослабляющая хватку на запястье Ви, дрожит, осторожно перемещается на его талию, притягивает к груди, к сердцу, что переполнено тревогой, грохочет и ревёт — всё это для Вергилия. Ви не Вергилий, не там, где это имеет значение, но до чего же отчаянно он желает им быть. Если раньше он ненавидел своё собственное существование, это бледное и слабое существо, которое в любой момент может обратиться в пепел, то теперь он полностью проклинает его. Данте ничего не спрашивает, ничего не говорит. Они стоят вместе, порванная перчатка упала на пол и уже позабыта, а Ви в крепких объятиях Данте. Оно обжигает, но Ви жаждет его всё больше. Он хочет разорвать грудь Данте, пробраться внутрь и расположиться возле окровавленного бьющегося сердца, сложить на него свою усталую голову и слушать его пульс. Быть может, тогда он научится разбираться в своих собственных чувствах, отделять боль от блаженства и понять, почему слёзы грозятся хлынуть из глаз, почему он ощущает такую муку от этой нежности. «Кляну я жребий свой, как одержимый», — мысленно цитирует он, уткнувшись лицом в грязную хэнли Данте, — «Рыдая о любви недостижимой». Он задумывается о том, что чувствовал поэт, когда он написал эти слова на бумаге, а чернила кровоточили через пергамент словно рана. Конечно, Блейк не мог ощущать себя настолько несчастным, как Ви сейчас, разрываемый между двумя абсолютами. Между любовью к Данте и ненавистью к любви Данте, нацеленной на того, кем Ви не является. — Останься. Это просьба, граничащая с требованием, и даже не тот вопрос, который Ви ожидал услышать от Данте. Из всего, что мог бы сказать его младший брат, это единственное слово наполняет его тоской. Ви хочет. Хочет остаться, хочет обнять Данте и прожить в этом тепле всю оставшуюся жизнь, забыть всё вокруг, надвигающийся апокалипсис и тысячи смертей, бременем возложившимся на его плечи, если он решит уступить этой единственной простой просьбе. — Останься, — Данте говорит это вновь, более отчаянно, безудержно. Он убирает тяжелую руку со спины Ви — и короткий миг, на который Ви ощущает её нехватку, отвратительно жалок — чтобы мягко обхватить его лицо, слегка оглаживая большим пальцем впалую щеку. — Пожалуйста. Он звучит совершенно разбитым, и сердце Ви не может не отражать этого. Ви кажется, что он идёт трещинами, когда ощущает губы Данте на своих, мягко и жалко, плачущая мольба «пожалуйста останься не оставляй меня снова». А невысказанные слова могут с тем же успехом быть душераздирающими криками, потому что ему хочется заткнуть уши, упасть на колени и зарыдать. Он не заслуживает любви Данте, не после того, как попытался сыграть с ним в злую шутку — даже если это возымело обратный эффект, которого он никак не ждал — и особенно потому, что он не является тем, кому она предназначена. «Мне жаль», — хочет сказать Ви. — «Но я должен всё исправить». — Останусь, — он лжёт, его голос полон эмоций, которые он больше не хочет ощущать или думать о них. Он останется, но только настолько, насколько позволит его тело, и он знает, что Данте имеет в виду намного дольше. Будет больно, меньше для него и больше для его брата, но, в конце концов, Данте будет благодарен ему, когда Уризен окажется повержен и воссоединён. Когда Вергилий снова станет единым целым и Данте сможет дать свою любовь тому, кто её заслуживает. Не Ви. Данте заслуживает больше, чем всего лишь пустое сердце, одетое в плохие воспоминания и потрёпанные эмоции, которые даже не являют себя должным образом. А Ви? Ви не заслуживает ничего. В конце концов, Ви не Вергилий, не там, где это имеет значение. Но как сильно он хочет им быть.